– Как звать-величать?
У пленника постоянно дергались лицевые мышцы, казалось, бесчисленные веснушки пустились в дикий пляс и намерены прыгать и трястись, пока не осыплются.
– М-мать П-п-парсифалем нарекла, да м-мне потом имя не п-понравилось, я себе д-д-другое взял.
– Другое? – Нулан укоризненно покачал головой, в его стране за такое пренебрежение священной родительской волей парня удавили бы его собственной кишкой.
– Р-р-родж.
– Ну, пусть будет Родж. А скажи-ка мне, Родж, сколько все-таки людей в твоем отряде?
«Полтораста», – чуть было не ответил бритунец, как ночью, когда его, полузадушенного арканом, допросили второпях. И только интуиция, обостренная небывалым желанием выжить, спасла его от тычка ножом в глаз. Ибо Нулан не был расположен шутить и верить в сказки. Родж не сумел бы объяснить ему, почему полторы сотни свирепых наемных вояк, разозленных дерзкой атакой горстки обозников, до сих пор не обрушились на апийцев и не оставили от них мокрое место. Вот, например, полста – это бы еще было похоже на правду.
– Д-двадцать четыре. Это б-без меня.
– Двадцать четыре? – Нулан опешил. – Всего двадцать четыре?
– М-мало, что ли? – Лицо, перекошенное страхом, еще больше обезобразила кривая улыбка. – Мы ж вас с т-трех сторон зажали, зато коридор вдоль бережка оставили, к-кто ж мог знать, что вы на рожон попрете р-ради этих сучьих телег? Что у вас там, золотишко?
– Не твое шакалье дело, северянин. – Нулан полыхнул глазами и сменил гнев на милость. – Я тебе верю. Стало быть, больше твои дружки к нам не сунутся?
– А кто ж их знает? Отпусти, я схожу, поинтересуюсь.
Нулан ухмыльнулся. Пленник заметно осмелел, даже перестал заикаться.
– Кто командир?
Родж ответил не сразу – взвешивал риск. Коренастого апийца не так-то легко провести, это он уже понял. И все-таки он солгал – опять же по наитию. Похоже, спасительная интуиция взялась за дело всерьез.
– Конан.
Сотник покивал. Это имя объяснило ему все: и наглое нападение на численно превосходящий отряд, и соблазнительный коридор из западни, чтобы охрана не слишком держалась за обоз, и навязчивое желание Бен-Саифа переманить к себе этого талантливого военачальника.
– Я так и думал.
– Ну да? – На грязном лице успокаивались веснушки.
Нулан снова кивнул. Видно, сама Иштар диктует ему выбор. Что ж, быть посему.
– Как тут оказался отряд наемников?
Родж ухмыльнулся, ноги расслабленно вытянулись на траве. Он поглядел в бледное лицо подошедшего когирского аристократа, в знакомые надменные глаза, и развязно ответил:
– Так мы, ваша милость, больше не наемники. Наниматели-то вон как пятки смазали, не угонишься. Мы теперь сами по себе.
Что-то дрогнуло в лице молодого барона, и он отвернулся, ничего не сказав.
– Конан, – медленно проговорил Нулан. – Киммерийский бродяга, профессиональный солдат, родившийся на поле сражения…
– Ты с ним знаком?
Степняк, погруженный в задумчивость, не обратил внимания на оттенок тревоги в голосе пленника.
– Нет. Однако наслышан о его подвигах. – Нулан сорвал сухую былинку, обкусил с двух сторон, зажал между зубами. – Скажи, он и правда в одиночку семерых укладывает?
Родж усмехнулся. Его бывший командир – парень, конечно, не слабый, но уж семерых… А впрочем, сколько он укокошил в Гадючьей теснине? Бритунец вспомнил огромного варвара с перекошенным яростью лицом, орудующего длинным кровавым мечом. А еще Роджу припомнился здоровенный кулак в кольчужной рукавице, въехавший в его собственную физиономию, когда под натиском апийских копейщиков Конан ревом и тумаками приводил в чувства оробелые ряды наемников.
– Ну, в байках чего не услышишь… Хотя… Зря, что ли, в нашем отряде песенку походную сложили: «Выходите на меня хоть вдесятером, ежли вы без топоров, а я с топором, выходите на меня, всех передавлю, ежли вы с похмелья, а я – во хмелю».
Куплет пришелся степняку по душе, он хлопнул себя по ляжкам и засмеялся с кхеканьем и повизгиваньем. У Роджа еще больше отлегло от сердца, чутье шепнуло ему, что самое страшное миновало.
– И долго он собирается торчать на мосту?
Беззаботный тон мигом насторожил Роджа. «Эге! – мысленно обратился он к сотнику. – Сдается мне, у тебя, браток, времени в обрез».
– Это тебе решать, – ответил он вслух.
– Ну да? – Сотник догадывался, что он сейчас услышит.
– Ага. Конан хоть сей момент уйдет, ежели ты с ним поделишься. Треть ему, остальное вези куда хочешь. Ну и меня, конечно, отпустить надо, а то он на сделку не пойдет. Наш командир не из тех, кто лучших друзей в беде бросает.
– Пошлина, значит. – Сотник выдернул из зубов травинку и метнул, как дротик, в сторону.
– Ну, считай, что пошлина.
Нулан поднялся, и у Роджа в груди шевельнулся страх – неужели апиец не согласится? Тот хмуро произнес:
– Мне надо поговорить с людьми. Подожди.
Бритунец уныло покосился на свои сизые кисти, притянутые к ободу колеса сыромятными ремнями.
– О чем разговор? Подожду, конечно.
Нулан отошел, перед пленником опустился на корточки барон Ангдольфо.
– Значит, Конан не пошел за Бен-Саифом?
Имя не сказало Роджу ровным счетом ничего, но он на всякий случай кивнул.
– Почему?
Бритунец пожал плечами. Чтобы успешно врать, надо хотя бы представлять, о чем идет речь.
– Я видел, как напали на обоз, – сказал Ангдольфо. – Я думал, все погибли, кроме Конана и людей Зивиллы.
Родж внутренне успокоился – смирная кобылка по кличке Полуправда всегда лучше ее норовистой сестренки Наглой Лжи. Тише едешь, дольше проживешь.
– Так нас к тому времени при обозе уже не было, ваша светлость. Мы же сразу с Конаном не поладили, обиделись маленько за парней, которым он глотки перерезал, и после Лафата своим умом решили жить. Надоело, что все дырки нами затыкают. Известное дело, наемник не человек, подохнет – платить не надо. Ну, и смылись по-тихому. А потом глядим, командир следом чапает, один, как султанский хрен в гареме. Весь отряд, говорит, порешили, вы уж, говорит, братцы, примите к себе и простите, ежели кого огорчил ненароком. И с тех пор мы одна дружная семья.
– Значит, простили?
Родж всматривался в продолговатое лицо барона и узнавал привычное высокомерие, холодную надменность аристократа, притаившуюся за маской равнодушия. «Ишь, голубая косточка! – с ненавистью подумал бритунец. – Скрутить бы тебе шею, павлин спесивый!»
– А чего ж не простить? Свой мужик, не дурак выпить и в бою лют, мы таких уважаем. Кабы с самого начала не ломал дров…
– А где люди Зивиллы? Он про них не говорил?
Родж напрягся – вот она, западня! Ну, кривая, давай, вывози.
– Ни словечком не обмолвился. Умеет язык за зубами держать, язви его. Кто его знает, варвара, может, сам порешил ваших приятелей.
– Моих приятелей? Ты что, знаешь меня?
Родж опешил, даже рассердился слегка.
– Вас, барон, часом, по темечку не били? Никак, память отшибло? Неужто не помните, как рыло мне чистили, когда в родовое гнездышко наезжали?
Барон опустил глаза, посидел несколько мгновений в молчании и неподвижности, затем кивнул. Родж тоскливо вздохнул и заговорил с мольбой:
– Да я, ваша светлость, обиды не держу. Это ж дворянская привилегия, морды челяди разукрашивать. На вашем месте я б еще не так озорничал. Вы б замолвили за меня словечко, а? Перед апийцами, ну, чтоб отпустили меня. Ляд с ними, с телегами, их и так пропустят, я все улажу, только вы попросите живоглотов, чтобы не кончали меня, ладно? Вас же не прирезали, значит, можно с ними договориться, а? С Конаном точно можно, а насчет пошлины… это я так, цену себе набивая, я ведь в отряде десятком командую, ребята за меня горой встанут, ежели киммериец заартачится. Вы своей дорогой езжайте, а мы своей поедем, степь широка, авось, никогда и не встретимся больше.
Он искательно смотрел барону в глаза, а тот размышлял о чем-то своем. Наконец когирский аристократ поднялся, кивнул, сказал «попробую» в отошел. Солнце припекало, в лицо пленнику лезли мухи, здоровенный слепень больно укусил в лоб. Родж тряхнул головой и выругался, но слепень и не думал отвязываться, сидел рядом на грязной деревянной ступице и ждал, поблескивая бисеринками глаз, когда жертва снова утратит бдительность.
До бритунца доносились взволнованные, сердитые голоса, но ему не удавалось разобрать ни слова, один бородач из толпы спорщиков, часто оглядываясь на пленника, злобно выкатывал глаза, скалил щербатые зубы и водил рукой у горла, как пилой. Апийцы решали судьбу Роджа, чуть в стороне от них Ангдольфо что-то втолковывал сотнику, а тот недовольно раздувал ноздри и двигал сросшимися бровями. Наконец сотник вернулся к своим людям, отрывисто и грубо произнес несколько фраз, крикнул «Решили, так решили!» и направился к пленнику с ножом в руке. «Мамочка! – безмолвно воззвал бритунец. – Спаси меня, чистая душа!»
Нулан склонился над ним, полюбовался круглыми от ужаса глазами, отвисшей челюстью и белизной, разливающейся под загаром и грязью, и перерезал путы. Родж услышал два глухих удара о землю, он совершенно не чувствовал рук, казалось, они так и останутся на траве, когда он встанет. Нет, они поднялись вместе с ним, безжизненные, как две тухлые рыбины. Нулан ухмыльнулся, а затем повернул Роджа лицом к мосту и толкнул в спину.
– Топай, договаривайся.
* * *
На жаре пегий иноходец быстро скис, и столь же быстро испарилось недоумение Зивиллы, с чего это вдруг Каи-Хан расщедрился на красивого, рослого скакуна. Дареный конь явно страдал животом, у него громко екала селезенка, из-под хвоста слишком часто сыпались зеленоватые катыхи, а на больших печальных глазах густела мутная поволока. «Ублюдок, отродье Нергала, – мысленно кляла Зивилла апийского соправителя, в коем предприимчивость уживалась с закоренелым пристрастием к мелким пакостям. – Ну как иметь дело с такими людьми?»
Трое рослых прихвостней Каи-Хана дружной стайкой следовали за знатной когирянкой, и она, оборачиваясь время от времени, всякий раз ловила их наглые, похотливые взгляды. В седле эти люди держались так, будто в нем и родились, а еще они превосходно выносили жажду и привыкли не замечать вечного пыльного ветра. Зивилла же давно ни о чем так не мечтала, как о громадной порфировой ванне в родовом замке, об изобилии теплой воды, и чтобы после мытья – легкий массаж с втиранием благовонных масел и, наконец, чистая мягкая постель под балдахином, не пропускающим ни единой мошки, ни единого комара, уже не говоря о жирных слепнях. Да отвернутся от нее небеса, если она хоть на однодневный пикник выедет из замка без шелкового исподнего! О, проклятые блохи!
Солнце клонилось к полудню, а голова пегого – к земле. До Когира еще полтора дня езды, но, конечно, не на таком коне. Зивилла снова оглянулась. У сопровождающих лошади низкорослые, зато широкогрудые и крепконогие, только такие и годятся для долгих степных походов. Кому-то из этих увальней придется отдать своего коня, и вряд ли он придет в восторг от ее идеи – для апийца конь что родной брат. Но несколько золотых монет из кошелька на поясе когирянки и две-три весомые угрозы, конечно, его убедят. Что ж, быть посему, и не стоит с этим тянуть, когда время решает все.
Она взмахом руки остановила эскорт, слезла с иноходца, для уверенности в себе выдернула из-за подпруги нагайку и повернулась к троим степнякам. Внушительные мужики – косая сажень в плечах, челюсти, что твои подковы, а глаза, как у диких кабанов, в сезон случки, – крошечные, налитые кровью. Бешеные.
– Кто из вас, благородные господа, согласится уступить своего коня даме?
Самый здоровенный из них громко фыркнул, встрепенулись вислые усы. Его приятели заржали, раздевая Зивиллу глазами. «Спокойно!» – сказала она себе, чувствуя, как ходят желваки.
– Или среди вас, – произнесла когирянка, – не найдется ни одного галантного кавалера?
– Хаммун, кажись, ты у нас самый галантный, – с усмешкой сказал вислоусый, и его приятель с длинными сальными волосами, заплетенными в дюжину косичек, осклабился и изобразил поклон. – Помирать буду, вспомню, как галантно ты распинал ту кхитаяночку.
– Надо ж было доказать плутовке, что и нам не чужда цивилизованность, – сообщил Хаммун. – Какой-нибудь некультурный северянин позабавился бы с ней, да сразу и прирезал, а у меня она две недели подыхала. И все воспитывала меня, воспитывала!
Зивилла мрачно кивнула. До чего же наглые подонки! Но жизнь научит и не с такими ладить.
– Что ж, Хаммун, я прошу о пустяковой услуге. Слезай с коня и садись на моего. Мы поедем дальше, а ты возвращайся в стан и скажи Кай-Хану, что я тебя отпустила.
– Ну, как отказать в такой вежливой просьбе? – Губы Хаммуна расползлись еще шире, открывая частокол зубов с черными проемами щербин. – Я бы непременно согласился, кабы не один должок за тобой, госпожа.
– Какой еще должок? – насторожилась дама Когира.
– Какой еще должок! – передразнил Хаммун, оглядываясь на своих приятелей. – Нешто забыла, радость моя, наше романтическое свиданьице у сральника? Недаром говорят, девичья память – что змеиная шкура, по семь раз скидывается.
Зивилла поморщилась, ей все меньше нравился этот разговор. Перевязь с прямым тонким клинком давила на плечо, кинжал оттягивал пояс, – сталь просилась на волю. «Не резон, – напомнила себе когирянка. – Совсем не резон. У Каи-Хана длинные руки. К тому же, слишком многое поставлено на кон. Один опрометчивый шаг, и все пойдет прахом».
– Ты что, Хаммун, рехнулся на солнцепеке? – спросила она недобрым тоном. – Мне недосуг тебя уговаривать, и едва ли кое-кто обрадуется, когда узнает, что из-за ослиного упрямства его слуги я не смогла сделать дело, ради которого послана в Когир. Сейчас же слезай с коня, или я сама попрошу Каи-Хана, чтобы он похоронил тебя и твоих дружков в той выгребной яме, с которой у тебя связаны столь яркие воспоминания. Даю десять золотых, а будешь канителиться, заберу коня даром.
Трое наездников расхохотались, хлопая себя по животам и ляжкам, затем Хаммун назидательно произнес:
– Вот что я тебе на это скажу, радость моя…
– Девять «токтыгаев».
– Девять?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45