Казалось, он пытается дотянуться носом до внутренней поверхности шара.
– Он что, видит нас? – с тревогой спросил Абакомо.
– Скорее, чувствует, – хмуро ответил Кеф. – Правда, здесь это слово не совсем годится. Я как раз пишу трактат под рабочим названием «Трансцендентальный компонент вероятности», там есть глава о…
– Погодите, любезнейший! – Возмущенный инаннит выпятил острый подбородок и цыплячью грудь. – Да что вы себе позволяете?! Это я пишу трактат «Вероятностный компонент трансцендентальности»! Наглый, извращенный плагиат!
– Достопочтенные пастыри! – В голосе Абакомо зазвучал лед – именно за это умение в нужный момент отвердеть сердцем и добиться беспрекословного подчинения Ибн-Мухур любил юношу, как родного сына. – Если злодей доберется до пятого яруса, я сам им займусь, а вас потом засажу в темницу и не выпущу, пока не удостоверюсь, что вы пришли к согласию по всем спорным идеям. Смотрите, он рвет волос!
Черепа, гробы и прочая иллюзорная бутафория исчезли, лицо мага исказилось злорадством, его большие и указательные пальцы сжимали две половинки волоса. Тело напоминало стрелу, нацеленную в стык потолка и стенки. Он явно пытался левитировать, и только невидимая зловонная лепешка не позволяла ему оторваться от пола.
– Раз, – начал отсчет Ибн-Мухур.
Маг зажал одну половину волоса в зубах, а другую ловко разорвал надвое.
– Два. Э, ты куда?!
Злоумышленник метнулся к потолку, ударился теменем и отлетел кувырком. В следующее мгновение он оказался на ногах, в стороне от ловушки, и на его физиономии ликование соперничало с изумлением. Точно такое же изумление появилось в глазах наставников и ануннака, а монарх холодно поинтересовался:
– Ну, и как прикажете это понимать, преподобный Кеф? Вам не показалось, что он не успел досчитать до пяти?
– Простите, ваше величество, но я не мог ошибиться. – Низенький лысый кушит лихорадочно выдвигал и задвигал ящики стола, наконец, достал из одного кипу древних папирусов. – Вот, здесь черным по желтому, на шесть частей…
– Клянусь харизмой моего повелителя, он и сам этого не ожидал. – Ибн-Мухур озабоченно рассматривал жреца Черного Круга, который уже направлялся в четвертый лабиринт четвертого яруса летней резиденции короля Агадеи. – Для него это приятный сюрприз.
– А я, кажется, понял, – с пронзительным ехидством сообщил достопочтенный Магрух. Он выхватил из руки коллеги и соперника папирус, поднес чуть ли не к самому носу и стал читать по слогам малоразборчивую клинопись: «Навоз Мушхуша – незаменимое средство для уничтожения воров и домашних насекомых». Да, в этом мы уже убедились… «Наносить на обезжиренную поверхность, соблюдая осторожность…» Не то, не то… Хранить в сухом, прохладном помещении… Ага, вот: «при полном соблюдении правил изготовления срок годности – один год». Осмелюсь полюбопытствовать, давно ли вы, коллега, трудились над этой чудо-какашкой?
Кеф побагровел, заиграл желваками и тем самым привел Магруха в экстаз.
– Если мне не изменяет память, мы переоборудовали лабиринты десять месяцев назад, – добивал Магрух разгромленного эрешита. – Два недостающих месяца смело объясняю вашим усовершенствованием рецепта.
– Еще одно слово, – кровожадно предупредил Кеф, – и я вас превращу в мнимую величину.
Магрух ухмыльнулся, а затем вздохнул с притворным сочувствием.
– Какая там величина, если вы дерьма приличного, и то не в силах сотворить! Ох, уж мне эти чародеи.
– Он остановился перед «ареной», – вмешался Абакомо, всматриваясь в магический шар. – Похоже, собрался идти напрямик. Что-то мне не очень верится в такое везенье.
Пастыри и ануннак зачарованно глядели, как жрец Черного Круга неуверенно толчется в дверном проеме перед мозаичным кругом, занимающим чуть ли не весь пол просторного зала. На разной высоте над кругом висели на тонких тросах или вовсе безо всякой видимой поддержки многочисленные предметы самого опасного вида, напоминавшие метательное оружие кхитайцев, шипастые кистени пиратов моря Вилайет, прихотливо изогнутые крисы островитян южного Вендийского океана и иные снасти, коим и названия-то не подберешь. Не могло быть сомнений, что при малейшем прикосновении к любой из плиток мозаики весь этот смертоносный арсенал пустится в дикий пляс.
Круг можно было просто-напросто обойти, не встретив никаких препятствий, но жрец, по всей видимости, напрочь исключал эту возможность. Когда одноглазый занес ногу над «ареной», Абакомо не поверил собственным глазам – неужели волшебник такой квалификации способен угодить в столь примитивную психологическую западню?
«Гость» нерешительно опустил подошву на шестиугольную лазуритовую пластину, та слегка утонула под его тяжестью, а затем с треском разломилась, и маг завопил – из его стопы торчал вверх зазубренный железный шип величиной с наконечник кавалерийской пики. Отчаянно размахивая руками, чтобы не упасть, маг рывком освободил ногу; на зазубринах остались кровавые клочья мяса.
Абакомо поморщился, преодолевая тошноту, пастыри возбужденно ахнули. Тут бы «гостю» остановиться и призадуматься, но, видимо, страшные испытания этой ночи сказались-таки на его сообразительности и интуиции. Он отступил на три шага и с разбегу прыгнул в круг.
С этого мгновенья он был обречен. Перейти «арену Эрры» не сумел бы ни один смертный, даже наделенный колдовским могуществом. «Арена» была чрезвычайно сложна в устройстве и обслуживании, требовала много энергии и людского времени, зато действовала наверняка. Если, конечно, злоумышленник решался двинуться напрямик вместо того, чтобы спокойно обойти ловушку по кругу. Абакомо сам не взялся бы объяснить, что побудило его увенчать охранную систему летней резиденции такой экстравагантной западней, рассчитанной на явного безумца. Может быть, все те же отцовские проповеди о рыцарской морали, въевшиеся в сознание? Пусть враг коварен и беспринципен, пусть он заслуживает самой страшной кары, но если он явился по твою душу, нельзя лишать его всех до единого шансов на победу. Иначе ты докажешь, что сам ничем не лучше него.
Маг Черного Круга отказался поверить, что голый серый пол вокруг мозаичных плит не заключает в себе опасности. Он предпочел явную угрозу тайной, и теперь, глядя на кровавые брызги, разлетающиеся по «арене Эрры», Абакомо гадал, как бы он сам поступил на его месте.
Во всяком случае, он бы первым делом хорошенько подумал.
Глава 5
В шатре Каи-Хана не умолкал щебет – по всем стенам висели проволочные клетки с певчими птицами, двоим ражим телохранителям вменялось в обязанности холить и лелеять голосистых пестрых узниц. По традиции правитель Апа в походе жил аскетом, а свою долю добычи регулярно отправлял с обозом на родину, подавая пример воинам. Но некоторые слабости он себе все же позволял (кто из великих безгрешен?). Он повсюду возил с собой клетки с пичугами и покуривал кхитайский опий, тогда как его подданные обходились в пути без домашних любимцев и довольствовались обычно слабенькой вендийской коноплей. А еще он первым (и с полным правом) тешился с женщинами, которых его орда захватывала в разбойничьих набегах.
При виде черноволосой зеленоглазой красавицы Зивиллы у него всякий раз текли слюнки, а по низу живота и бедрам разбегался огонь, от которого любой из его воинов давно потерял бы голову. Но Каи-Хан недаром в тридцать восемь лет (возраст для апийского вождя более чем преклонный) все еще правил страной и водил в походы шайку отчаянных головорезов. И недаром это сонмище непослушных, недисциплинированных буянов с каждым днем все больше напоминало регулярную армию. Он умел, когда надо, держать норов в узде и ждать своего часа. Он ценил своих новых союзников и прощал им чистоплюйство, хотя, на его взгляд, оно заслуживало только презрения.
И Каи-Хан клятвенно обещал себе: пока не выжмет из них без остатка свою выгоду, он будет потакать всем дурацким капризам, даже удавит для острастки кого-нибудь из своенравных молодцов, если они вздумают задирать агадейцев. Он едва не сломал челюсть своему любимцу Ияру, когда узнал о его «джигитовке» на коне Бен-Саифа; только неописуемый ужас, застывший в глазах бледного сотника, смягчил удар огромного кулака.
Но сейчас, сидя на иранистанском ковре перед кальяном и глотая опийный дымок, сдобренный южными благовониями, он откровенно сожалел, что в первый же день, когда знатную пленницу привезли в его стан два серых латника, не заявил о своей привилегии. Зря, что ни говори, он церемонится с дерзкой красоткой. Отвесить бы ей крепкую оплеуху, повалить на четвереньки, заголить распрекрасную дворянскую задницу и сделать то, за что женщины уважают настоящих мужчин. Глядишь, козочка стала бы куда сговорчивее.
– Да отринет меня Инанна, если я понимаю тебя, госпожа, – сокрушался Бен-Саиф. Он то приседал на корточки перед непреклонной котировкой, то снова начинал мерить нервными шагами шатер. – Мы, агадейские горногвардейцы, знаем, что такое клятва верности, мы просто не способны изменить своему повелителю, но ведь такие люди, как ты, всегда считали нас ослами. Скажешь, нет?
– Скажу да, – буркнула Зивилла. – Вы самые настоящие ослы, но не потому, что верны повелителю.
– Лицемерие! – воскликнул Бен-Саиф. – В мире хаоса – твоем мире – честность, преданность, долг вассала – всего-навсего громкие слова, любой из твоих соотечественников без зазрения совести разменяет их на гроши.
– И не прогадает, – вмешался в разговор барон Ангдольфо, который сидел в темном углу на шелковых подушках и совал дольки мандарина в клетку большого зеленого попугая.
Зивилла ошпарила изменника ненавидящим взглядом, тут же взяла себя в руки и холодно спросила:
– И много ли ты выгадал, меняла?
Ангдольфо отвернулся. По возвращении в лагерь он ни словом не обмолвился при Зивилле о своих злоключениях в Когире, но женское чутье мгновенно подсказало пленнице, что у ее бывшего любовника и телохранителя не все идет гладко. Она без труда догадалась, что Ангдольфо побывал в Даисе, и горногвардейцы не пытались ее разубедить.
– Ты пойми, когда речь идет о судьбе человечества, такие понятия, как предательство и верность, теряют смысл, – в который уже раз втолковывал упрямице Бен-Саиф. – Оставь эти предрассудки нам, тупоголовым ослам. Постарайся рассуждать здраво, я тебя ни о чем другом не прошу. В мире невозможно встретить двух одинаковых людей. У каждого человека свои устремления, свое восприятие действительности, если на то пошло, свои путь в жизни. Мы не притязаем на свободу личности, не хотим заступить ей путь. Совсем напротив, мы ей предлагаем торную дорогу. Тысячи дорог! На суше, на море, в небесах! В конечном счете мы все выгадаем. Я, ты, Лун, Каи-Хан, Ангдольфо. Если договоримся соблюдать кое-какие условия. Для начала просто-напросто научимся уважать друг друга! Хотя бы за то, что мы все такие разные.
Зивилла устало вздохнула. Эти доводы она выслушала, наверное, десяток раз, ее теперь даже не тошнило. Зато на лицах Каи-Хана и Ангдольфо то и дело проглядывало отвращение. За тысячелетия мир способен измениться до неузнаваемости, но люди всегда остаются прежними. Почти не меняется численное соотношение дураков и умных, злодеев и добряков, подонков и порядочных. У одних душа светится, у других лишь смердит, как кусок дерьма. Один младенец с наслаждением отрывает бабочкам крылышки, другой обливается слезами, ненароком раздавив таракана. Можно ли научить человека уважению к ближнему? Иные считают, что с помощью пыток его можно научить чему угодно.
– Так это из уважения ты сжигаешь мальчишек заживо? – угрюмо спросила дама Когира. – Из уважения травишь людей черным лотосом, из уважения ведешь на мирную Бусару банду кровожадных гиен?
Задетый за живое, Бен-Саиф повысил голос:
– Осмелюсь напомнить, госпожа Зивилла, я солдат! Солдат из армии, которая больше века защищает свою страну от алчных чужеземцев. Известно ли тебе, сколько нехремцев участвовало в последнем набеге Токтыгая на наш пограничный форт? И кто их туда звал? Только потому, что на старости лет твой король взялся за ум, мы и хотим предложить ему выгодные условия мира. Но он должен ценить этот жест! Дорожить вашим расположением! Мы могли бы в считанные дни поставить его на колени, для этого достаточно прислать сюда две-три сотни таких, как я. Но мы хотим, чтобы он сам, по доброй воле, принес моему монарху клятву верности. Мы превыше всего ценим здравомыслие, и тот, кто сумеет его проявить, вправе рассчитывать на мирволение короля Агадеи. Каи-Хан дал слово, что в Бусаре ни с одной головы не упадет волос, если жители без боя пустят нас в город. Что это, как не жест здравомыслия и доброй воли? Отчего бы и тебе не позаботиться о благополучии бусарцев? Мы просим о сущем пустяке: потолковать с Гегридо по-родственному, убедить, что…
– Когда речь идет о чести, – перебила Зивилла, – моему дяде все едино, что родная племянница, что перебежчик из ее свиты. – Она повернулась к Ангдольфо. – Удивляюсь, почему он не украсил твоей головой крепостную стену?
Барона передернуло. Он вспомнил штыри над городской стеной – на них даисские палачи насаживали головы преступников, вспомнил перекошенное яростью лицо Гегридо. Его спасло только обещание, что Каи-Хан изнасилует Зивиллу и отдаст на потеху солдатам, если к назначенному сроку барон не вернется в лагерь целым и невредимым.
– Жест здр-равомыслия! – заорала вдруг ему в лицо глупая зеленая птица. – Пер-ребежчик!
– Хакампа! – рявкнул на нее Каи-Хан. – Закрой клюв, а не то я его вырву.
– По-р-родственному! – не унимался Хакампа. – Клятву вер-рности!
Багровея от злости, Каи-Хан поднялся во весь свой медвежий рост, и Зивилла с ужасом посмотрела на попугая, но апиец направился не к расшалившемуся любимцу, а к ней. Нагнулся, протянул ручищи, ухватился за бархатную тунику, разорвал до живота вместе с исподней рубашкой.
– Ты слишком много болтаешь, коза, – процедил он сквозь зубы. – И слишком много о себе мнишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45