До утра эти перепуганные шакалы не спали. Наскоро поев, двинулись дальше. Продолжали плутать, кружиться на одном месте. Бранились, кричали, оглядывались назад. И опять наступила ночь, и опять часовой безостановочно ходил вокруг костра, настороженно глядя в джунгли, Я спокой-
но спал до утра: пусть поживут лишний денек, мне не жалко.Следующей ночью все повторилось: я убил еще одного, а оставшиеся до утра бодрствовали. Снова брели по тропе. А ночью я не давал спать обоим — ходил вокруг их ночлега и тревожил кличем смерти. Стоило посмотреть, как они бесились, стреляли в темноту. Так продолжалось еще день и ночь, и еще. В последнюю ночь они уже не стреляли — может быть, кончились патроны. Но я не торопился — дичь была
моей.Утром они с трудом поднялись на ноги. Мешок с едой был теперь у Сатэ. Он шел позади солдата и украдкой жевал, А солдату ничего не давал. Верно старики говорят: на шкуре антилопы нет места двоим. Днем солдат упал на тропу и больше не хотел вставать. Майор толкал его, кричал, бил ногами. Тот стонал, охал, плакал. Потом вдруг вскочил, захохотал и бросился со штыком на майора. Тогда Сатэ выстрелом
убил его наповал.А я стоял за деревом, и мне было жаль солдата. Я бросил громкий клич смерти. Сатэ встал, как вкопанный. Я вышел на тропу и засмеялся ему в лицо. Он завопил диким голосом и бросился в чащу. Может быть, он сошел с ума. Я не погнался за ним: дракон стал ужом. Главное — вождь был свободен. Я был рад: мой командир не зря полагался на своего
Джонни.А теперь опять мы с ним встретились. Видно, Сатэ очень хотел еще раз встретиться с нами, поэтому джунгли и укрыли его от Ялу...»
Сатэ лежал, не шевелясь, под гортанную булькающую речь и хохот воинов. Догадывался: о нем говорят, над ним смеются. Ему казалось, что с него содрали кожу и положили под камнепад грубых, непонятных слов. И бешеная злоба душила его, злоба к этим дикарям, которые сумели перехитрить, поймать в силки, как глупую пичужку, его, офицера штаба Сатэ, бесстрашного разведчика...
Но не все еще потеряно. Он жив, значит, есть и надежда. Он верит в свою звезду. Не может погибнуть так вот позорно и страшно он, истинный японский самурай, слава о котором дошла до самого императора. Ему приходилось бывать и в более сложных переплетах, и он всегда выскальзывал, как
угорь.Так переменчивая военная судьба и бог-начальство свели Сатэ с гарондами во второй раз.Что и говорить, он не был з восторге от этой встречи. Его не столько страшила сама смерть, сколько бесконечное ожидание ее, страх перед неизвестностью. Снова он в их власти, и опять эта неопределенность. Можно сойти с ума.
А если они узнают, как он сам рубил головы пленникам? Дикий ужас охватил Сатэ. Рубил, ну да, конечно, рубил! После одного боя в живых уцелело с десяток англичан и австралийцев. Солдаты срубили пленникам головы самурайским мечом. Такие забавы Сатэ нередко устраивал для своих подчиненных в воспитательных целях: прививал им жестокость, связывал круговой кровавой порукой. Он и сам любил позабавиться, и ему приберегли одного.
Пленники умирали молча, как подобает солдатам. Последнего, предназначенного для Сатэ, вели на веревках четверо солдат. Это был рослый плечистый африканец. Он шагал медленно, оглядывая синее небо и могучие деревья. Вот его глаза остановились на Сатэ, который подбоченившись ждал свою жертву. И тут на черном лице сверкнула полоска крепких зубов.
— Обезьянка! Ха-ха-ха! Смотрите, обезьянка! — оглушительный хохот заставил вздрогнуть всех.,
Сатэ поежился и завопил, размахивая мечом:
— Молчать! Заткнись, идиот!
А африканец продолжал хохотать. Он хохотал даже когда его поставили на колени и сорвали рубаху, оголив шею. Вздрагивали от хохота могучие налитые плечи. Сатэ в бешенстве рубанул по короткой мощной шее и промахнулся, меч скользнул по лопаткам. Сатэ снова ударил, и опять неудачно. Не помня себя, он рубил по плечам, голове, по спине. Пленник давно умолк, а он все рубил. Стоял весь в крови, и в ногах— кровавая каша.
— Сатэ — мясник! Тьфу, чертовщина! — выругался он, опомнившись, и отшвырнул окровавленный меч...
— Вставай! — кто-то пнул его ногой в бок, отрывая Сатэ от воспоминаний.— Топай на своих! Не пойдешь, останешься здесь. Ты не царь, чтобы тащить тебя на носилках.
Сатэ с трудом поднялся. Ему сунули палку, он поплелся, ковыляя. И теперь его поддерживал страх. Он боялся отстать. Все силы собрал для этого, может быть, последнего своего марша.
БЕЗ МИЛОСЕРДИЯ
Еще утро, а воздух уже накалился. Красноватые скалы дышат жаром прямо в бледно-голубое небо с редкими белыми облачками. Только что поднявшееся солнце достает до самых глубин джунглей, выжигая там гниль и тлен. Стоит знойный май, канун монсуна, когда от жары скручиваются в трубки листья, трескается земля и желтеет бамбук, когда дуют сухие ветры, раскачивая дс-репья, и В джунглях вспыхивают пожары.
Люди, обнаженные до пояса или в набедренных повязках, переходят с места на место, долбят и ковыряют землю дахами, перегораживают ущелье частоколом заостренных на концах бревен. Другие плетут маты, строят легкие хижины из бамбука и пальмовых листьев. Девочки и женщины вывешивают для просушки выстиранное белье или раскладывают его
на траве.Весь лагерь обнесен тусклой колючей проволокой и бамбуковыми острыми колышками. Колышки, торчащие над поверхностью сантиметров на десять-пятнадцать, темны от закаливания на горячем дыму и потому тверды, как железо. Такой шип пронзает даже обутую в ботинок ногу, а кончик шипа обмазан навозом, грязью, ядом.
Алекс карабкается по склону, там где пулеметные гнезда и стрелковые ячейки. Это узкие каменные щели, созданные самой природой и расширенные человеком так, чтобы могли поместиться два-три бойца.
Обойдя щели, Алекс спускается вниз. У бамбуково-пальмовых хижин пожилые мужчины кланяются ему, приглашают зайти. Он вежливо отказывается: не до этого сейчас. Нужно еще осмотреть лагерь, укрепления, побывать в боевых группах.
Алекс разрешил родственникам навещать воинов, те обычно задерживались и оседали. Так вокруг лагеря вырос целый семейный городок. Вдоль горной речушки появились участки земли, разделанные под рис и овощи, были сооружены запруды для вылавливания рыбы.
Для нага страшнее всего быть вдали от семьи, от родной деревни. Даже холостые парни мучились длительной разлукой с родными. Теперь воины почувствовали себя увереннее и спокойней. Чаще раздавались шутки и смех.
Партизанская база расположилась в горловине ущелья, в небольшой рощице. Легкие хижины и палатки прятались среди зарослей бамбука: под могучими кронами тика, тамаринда, баньяна. На вершинах окрестных гор днем и ночью дежурили часовые. В крохотных пещерках, расположенных среди скал, разместились штаб, жилища, склады продовольствия и боеприпасов. Тут же была чистая проточная вода.
Извилистая тропинка уходила вверх по ущелью и дальше через хребет к тайному убежищу Тангкхулоа, где отряду было обеспечено укрытие на крайний случай. Чтобы добраться туда, нужно преодолеть массу препятствий: завалы, рвы, груды валунов и камней, а па отворотах — полуразрушенные, степы. Здесь один человек мог сдержать целую вражескую армию.
Внизу ущелье постепенно расширялось и переходило в пологий склон, густо поросший тропическим лесом. А дальше раскинулась плодородная долина, вытянувшаяся языком с севера на юг. Там жили крупные и сильные племена нага: земи, андами, агорс, ао, а за ними на восток — чины. В горах севернее сиеми находились селения ласи, тилое, миенги.
Алекс заглянул в госпиталь, когда Макгрейв делал обход. Коротконогий, подвижный доктор в огромных очках, закрывавших почти половину его личика, шагал в сопровождении своего помощника Гонды и двух девушек в белых халатах. Раненые и больные лежали на нарах, расположенных вдоль стен барака и покрытых бамбуковыми циновками. Даже гулявший по помещению сквозняк не мог развеять тяжелые запахи лекарств и гниющих ран. Оттененные щетиной острые скулы, прозрачные до синевы лица, запавшие печальные глаза. Душно, ох, как душно, а малярийные больные трясутся от холода. Плотный партизан сидит на топчане и раскачивается из стороны в сторону, как маятник, пытаясь унять боль в обрубке руки. Но не слышно стонов и жалоб, хотя Алекс
знает: нет обезболивающих средств, и операции здесь делают без наркоза.
— Алиссандро, уважаемый мой командир!—Подкатился к Алексу Макгрейв.- Здравствуйте! Я не могу работать в такой обстановке. Ваши солдаты воюют и здесь. Они сбросили с нар японского офицера. Никто не хочет, быть его соседом, и я вынужден поместить раненого в своей комнатке. И еще одно: мне придется закрыть госпиталь. Кончаются бинты, вата, йод, спирт, нет лекарств. Нужен хинин. Скоро начнутся дожди, опять половина солдат свалится от малярии. Почему вы больше заботитесь о том, чтобы убивать японцев, а не о том, чтобы возвращать к жизни раненых и больных?
— В последнем я полагаюсь на вас, мой бесценный док,-невесело пошутил Алекс.— Больше используйте местных знахарей, лекарей. У них есть чудодейственные средства - на себе испытал.
- Слушайте, командир, дайте мне полсотни ваших молодцов. Уж я добуду лекарства, будьте уверены!
— Не сомневаюсь. Но пока в этом нет нужды. Стив разбирает вчерашние трофеи, что-нибудь найдет и для вас. И еще по секрету: Гаро и Жакунда гуляют по японским тылам. Я поручил им позаботиться о вас. А они, вы знаете, ребята
исполнительные.
— Благодарю вас, Алиссандро! Беру свои слова обратно,—весь разулыбался доктор, прижимая руки к груди.
В дальнем углу госпиталя Алекс увидел хрупкую фигурку Джекки. Она сидела в изголовье пожилого андами. Темно-коричневый воин слушал ее и улыбался, показывая изъеденные бетелем зубы. Алекс удивился: у этого андами, вечно угрюмого, плохо срасталась перебитая нога, он уже разуверился в Макгрейве и не подпускал его к себе, Алекс впервые увидел его улыбающимся. «Джекки умеет делать людей счастливыми,— подумал он.— Это великий дар».
— Она хорошая помощница,— сказал Макгрейв, перехватив его взгляд.— Помогает усмирять самых неукротимых и раздражительных.
Навстречу им шагнул худой, как палка, Питерс. Вместо правой руки — обмотанная тряпкой культя. На испитом лице недобро поблескивают запавшие глаза. Алекс хорошо помнил, как совсем недавно ему простой ножовкой отпиливали раздробленную кисть, и весь лагерь цепенел от звериного воя.
— Как дела?—Алекс дружески пожал безвольную левую руку Питерса.
— Уберите джапа!— скрипнул тот зубами.— Мы не ручаемся за себя...
— Хорошо, дружище. Доктор, переведите Сатэ в пещеру! Как здоровье, как настроение, Пит?
— Э-э, что спрашивать! Гнием, пропадаем. Куда я с такой кочерыжкой?— поднял он свою култышку.
— Кончится война, и я заберу тебя в клинику. Такой протез сделаем, что...
— Бросьте, док! Не притворяйтесь! Вряд ли кто выберется из этой вонючей трясины.
— С таким настроением, конечно, пропадешь здесь,—возмутился Макгрейв.
— С подобным настроением нигде не проживешь,—поддержал доктора Алекс, кладя руку на плечо австралийца.— Мы с тобой хорошо воевали, хорошо и жить будем. Встряхнись, Пит! Ты солдат, и будь им всегда. Потому что солдат это тот, кто никогда не теряет присутствия духа.
— Какой я теперь солдат? Нет, уж я больше не вояка. Все мы здесь, сколько нас есть,— он кивнул головой на нары, где внимательно прислушивались к ним люди, и женам-то больше не нужны.
Алекс внимательно посмотрел на него.
— Хватит хандрить, ребята! Мы не дадим вам пропасть. В нашей близкой победе есть ваша доля,— Алекс уже обращался теперь ко всему госпиталю.—И вы вернетесь домой, товарищи. Вернетесь с чистой совестью и будете приняты, как герои. Вы же солдаты — орлиное племя!
— Спасибо, Ал,— слабая улыбка раздвинула тонкие губы Питерса.— Хоть это и слабое утешение. Заходи почаще с добрым словом..
— Поправляйтесь скорее! До свидания, братья!
- Это затея Пита выбросить офицера...- говорил Макгрейв, провожая Алекса.— Не приди я вовремя, забили бы его насмерть. Сколько в них ненависти, боже мой!
Подполковник Сатэ спал, а, может быть, только делал вид, что спит. Нос его заострился, под глазами - синева.
Алекс вопросительно посмотрел на доктора.
— Пуля застряла у него в мягкой части бедра,— шепотом пояснил Макгрейв.— Щипцами мне удалось выковырнуть ее. Он мог умереть от потери крови, когда его избили. Пришлось влить ему часть своей — у меня универсальная, первая
группа.
— Доктор, ваше милосердие переходит всякие границы. Не надолго вас хватит, если даже врагам будете отдавать свою кровь.
— Это мой долг. Для меня он прежде всего больной, которому я обязан помочь. Ваше дело убивать, мое-возвращать к жизни.
Алекс нахмурился. — Мы убиваем, чтобы защитить свою жизнь. Разве это не справедливо?
— Выходит, как в хирургии: удаляется неизлечимая таксирующая часть, чтобы дать жить всему организму. Что ж, в этом есть резон.
— Точнее, джапы— это инородное тело, вторгшееся в организм чужого парода, это разбойники, ворвавшиеся в чужой дом. И поступать с ними нужно соответственно. А офицера, дорогой доктор, все же уберите от греха подальше. До свидания!
— Его пока трогать опасно — очень слаб. Пусть полежит у меня денька два-три. Благодарствую, что навестили нас.
Прощайте! Алекс возвращался обратно. Узкая тропинка петляла между обкатанными камнями. От реки веяло прохладой.Билловцы разместились в двух палатках и под навесами. Из закоптелого черного котла выбивался дразнящий запах вареного мяса, напоминал, что пора завтракать. У костра уже беспокойно галдели мужчины:
— Довольно зевать! Снимай баланду!
— Эй, разуй носище! Не чуешь! Горит каша.
— Раззява, проворонишь!
Кашевар, нескладный долговязый парень, суетился. Он подцепил котел крюком и поставил на землю. Длинный нос его шевелился, а глазки умильно жмурились, совсем как у кота. Он оглядел всех.
— Ну, чего раскричались? Подставляй чеплащки! Билл уселся в сторонке с Даниэлем и Томом, прозванным «Молчуном», нага дали ему кличку «Кабан».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32