.. Пока будет она ходить с таким оледенелым лицом, Мейрунайте недостижима, ведь единственной доченьке адвоката нужен не я - тряпка, чтобы стереть грязное пятно... Ну чем мы там друг для друга станем, еще неясно, но с Владой необходимо рвать.. Поэтому осторожнее, неизвестно еще, что дремлет под ее грубо вытесанным лбом Топает себе спокойной походкой священной коровы, и не горит у нее под ногами тротуар, а ведь сейчас что-то произойдет, уже в это мгновение происходит.
Полдень, на перекрестке, как балерина, вертится милиционер, а парень преследует девушку, правда, не грохочет своими линялыми матерчатыми туфлями и ножом не размахивает, но не отстает Улица полна перестуком шагов, разговорами, отправившиеся за покупками домохозяйки и туристы пялят глаза на милиционера вместо того, чтобы наблюдать за гривастым молодым человеком в зеленоватых матерчатых туфлях и девушкой в серой мини-юбочке и босоножках И у нее никакого предчувствия, бредет, задумчивая, полусонная, а я крадусь следом, да и не я, а что-то во мне, какая-то пытающаяся прорваться в неизведанное сила! В сладком оцепенении ждет, что будет, словно и не Ригас я вовсе, а некое самому себе чуждое существо, которое не дотронется до Влады, будет только со стороны наблюдать, как другой с моим лицом станет разрывать ей сердце, заставляя отступать с солнцепека в тень до тех пор, пока она бесследно не исчезнет во тьме, а потом этот некто, скорчившись на чердаке, попытается втиснуть в бумажный лист свои впечатления от происшедшего... Настроение чуточку прояснилось — живет еще во мне независимая ни от Влады, ни от Сальве частица, разумеется, она тоже питается впечатлениями о людях, их жизнях и чувствах, но она никому не причиняла обид.
Впереди что-то случилось — слишком быстро летевшее такси занесло на тротуар. Влада остановилась
— Эврика! Тысяча и один световой год! — Я сжал ее плечи и рывком повернул к себе, вероятно, слишком резко и неожиданно, так как она чуть не заорала Несколько мгновений, открыв рот, боролась с желанием крикнуть и, уже узнав, оттолкнуть — причин было предостаточно: и чуть не задевшая, проскользнувшая мимо машина, и рывок сильных рук. Но вот ресницы распахиваются, глаза расширяются изнутри, и лицо не кажется уже белесым пятном —- его до неузнаваемости меняет радость. Туманная пухлость рас сеивается, хотя не исчезает полностью, но сами глаза уже сияют и ласкают, словно не кончилась первая наша ночь или торчим мы в уголке пивного бара, я прихлебываю холодную живительную влагу, а она тянет руку к моей шее. Ничего в мире не произошло, а если
свирепствуют где-то невзгоды — скажем, в Бангладеш, где разливы рек сносят человеческое жилье, или в нарсуде какого-то района, где юные хулиганы после очередной драки понимают вдруг, что стали убийцами — то нам с ней от этого ни жарко ни холодно. Влада счастлива: ее Ригас жив-здоров, отыскался, ведь не надеялась не только шагать рядом — увидеть. Конечно, ока понимает, не от безумной тоски схватил я ее в объятия. Встречаясь с ней, не мог отделаться от впечатления, что берет она лишь столько, сколько ей нужно, не обращая внимания на мои недостатки и туманные намерения. Эта избирательность плохо согласовывалась с ограниченным ее разумом... но что было, то сплыло, теперь и мне и ей будет все равно! Нет, подозревать Владу в лицемерии я не имел права — разве предосудительна радость при встрече после долгой разлуки? Сложись обстоятельства благоприятней, сам радовался бы. Ведь малейшее прикосновение даже не к телу ее — к одеждё, волосам, — ее дыхание вызывает восторженный озноб. И все-таки этот коктейль из радости и кротости бесит. А может, я жертва мистификации? Может, просто шантажируют меня ее старшие и более хитрые подружки, сговорившись мстить сильному полу за все его пакости? Может, никакого "ребеночка" вовсе и нету?
— Ах, Ригас, мой Ригу тис! — Влада продолжала ласкать меня глазами, а я копался в ней, как отец в лежащем на операционном столе пациенте... Искал доказательств вины, будто украла она что-то. Мешки под глазами, желтоватые пятнышки на лбу... гм, и раньше было там полно веснушек. Шарил, точно в чужом шкафу, выхватывал одну за другой какие-то ненужные вещицы и отбрасывал прочь. Беременность я представлял себе в виде большого торчащего живота. Отступил на шаг, покосился на ее живот. Немножко выпирает из-под блузки. Так он всегда несколько выдавался — разве забудешь, как скользила ладонь по его нежно-округлому холму? Влада ничего не скрывала, когда я раздевал ее глазами, даже десен не прятала — уступчиво улыбалась, вздернув верхнюю губку.
— Может, пойдем куда-нибудь? — Раздраженный безуспешным осмотром, я одернул на ней блузку Не доверял ни телу ее, искусно прячущему "ребеночка", ни руке, которая, казалось, если сжать ее покрепче, растает — так истосковалась.
— Не могу, Ригас, не сердись.
— Вот как? И давно., не можешь?
— Что? — Влада не поняла — По делам иду
— А мне с тобой нельзя?
— Не советую.
— Ха! — Я презрительно хмыкнул — ну уж, легко ока от меня не избавится. — Свидание?
— Почти.
— Значит, не только со мною шлялась? — От одного лишь предположения, будто меж нами может вклиниться кто-то третий, я внутренне задрожал вместо того, чтобы возликовать. На мгновение перед глазами даже возник заместитель — тупая морда, смахивающая на Виктораса.
— Что ты сказал? — Остановили ее не слова — тон.
— А что слышала!
— Чудишь ты, Ригас. Разные бывают свидания. — Улыбка пропала. — Когда долго не видишь человека, бог знает что выдумывать начинаешь. А люди не меняются. Только стареют.
— Он что, старый?
— Какое это имеет значение? Я в больницу иду.
— Зачем? — Что угодно воображал, кроме больницы, а следовало предусмотреть и такой ход. Почему бы не навестить ей моего предка, чьи моральные убеждения вполне соответствуют ее примитивному мышлению? Разжалобить слезами... Старые, как мир, правила игры... Схватил Владу за плечи, но на нас уставился какой-то здоровяк с апостольской бородой. Видел его как-то в больнице у отца. Ординатор. Ни к чему свидетели. Потащил ее в скверик, усадил на перевернутый мусорный ящик.
— Пусти! Больного иду проведать.
— Какого еще больного?
— Ты его не знаешь.
— Подождет. Надеюсь, не умирает?
Влада вдруг отшатнулась от моей оскаленной пасти.
— Ты же добрый, Ригас! Зачем злым притворяешься?
— А что я такого сказал?
— Ничего.
— Уж не к моему ли отцу топаешь? — Снова силком усадил ее на ящик, припер коленом, чтобы не сбежала.
— К своему.
— Врешь!
— Лежит после операции.
— Твой отец? И не говорила никогда?
— Не думала, что тебе будет интересно... У меня и брат есть. Зигмас, Зигмундас. — И она принялась перечислять имена всяких своих родственников. До сих пор мне до них дела не было, а теперь придется избегать, как врагов и свидетелей.
— Твоего брата — Зигмас?.. — Брат почему-то врезался в память отдельно от других, словно я позавидовал, что у него есть сестра — Зигмас... Постой1 Зигмас? Где я недавно слышал это имя?
— Он студент. На физмате. Физик. — И вздохнула. — Горбатенький.
— Что-что? — меня передернуло.
— Горб у него. В детстве позвоночник повредил.
— Горб? — А ведь я знал, что есть Зигмас и есть горб. Но откуда? Кто мне сказал? — И физику изучает?
— Даже слепые учатся.
Умиляла смелость, с которой Влада встала на защиту своего богом обиженного братца, но к нему, горбатому, жалости я не испытывал — скорее враждебность, как ко всему, что уводило со сверкающих огнями проспектов в темные закоулки, где лестничные клетки пропахли кошками. Да и не собирался я занимать свои мысли этим несчастным горбуном! Мне захотелось стереть его образ, словно неудачный набросок с белого ватмана, и не нашел я ничего лучшего, как вызвать в памяти стройную фигурку Сальве.
— Родственников у тебя навалом! А подруги? С Сальвинией-то дружишь? Вы ведь давно знакомы...
— Она не любит с девчонками... и я не очень.
— Значит, кое-что общее. Разве этого недостаточно для дружбы?
— Раньше хватало. — Влада стремилась не вмешивать посторонних в свои дела, мне бы радоваться, а я заподозрил подвох.
— А теперь?
— Спроси у нее.
— Ишь, какой ящичек с секретами! А мужа еще не завела? Глядишь, в один прекрасный день похвастаешь — замуж выскочила!
— Пока не выскочила. — Влада помолчала, как бы отходя от предшествующего, не очень серьезного разговора. — У меня будет ребенок!
— Спятила? — Я прижал ее к себе, она охнула, пытаясь освободиться.
— Не жми! Вредно ему. — Влада неуверенно улыбнулась, боясь показать свою радость.
— Кому вредно?
— Ребенку. У меня будет ребеночек, Ригас!
Это я некоторое время подозревал, потом отхлестали меня девушки из общежития, а от воображаемой беседы с той дергающейся женщиной в белой кофточке до сих пор бегают мурашки по спине. Однако все надеялся на чудо, пусть на отсрочку, если не на опровержение...
— Не может быть! Не может... — убеждал я ее, защищаясь от призрака, не в таинственных сумерках явившегося, а белым днем. Приглушенный мой голос свидетельствовал, что "ребеночек" завоевал место в пространстве и времени, стал реальностью.
— Ригас, миленький, знаешь ведь, как это бывает у женщин. — Сказала у "женщин"? Почему у "женщин"? Ах да! "Ребеночек"... И впрямь в ней много женского: неторопливые движения, странные слова... а во мне все сковано, только мечутся мысли. — Ну эти... месячные... Всегда были, как по часам. А теперь уже давно.. — Она подбирала слова попонятнее, объясняла, как маленькому, а улыбка становилась все радостнее, увереннее, губа лезла вверх, обнажая десны, — так бы и впился, позабыв обо всем.
— А это не самовнушение? Кто может без врача... — О могуществе врачей я знал куда больше, чем она. И потому заговорил с ней в стиле доктора Наримантаса. — Показалась бы гинекологу. Зачем на кофейной гуще гадать?
— В консультации сказали... — "Гинекологи" запросто превратились у нее в хорошо известную женщинам консультацию. — Разве ушла бы из общежития, если б не консультация?
— Сказали, а ты сразу и поверила? Как будто у одной тебя такое... Гинекологи и помогут — не надо будет подружек стесняться.
— Не понимаю, чего ты от меня хочешь. — На лице Влады и впрямь отражались муки непонимания. Такую — тугодумку неповоротливую — помнил и по прежним, более счастливым временам, когда она, вместо того, чтобы горевать и плакать, ликовала и ластилась ко мне. И зачем только связался? Как мог, легкомысленно сблизившись, еще не раз и не два пить из этого мутного источника? Толстобедрая, зубы торчат... Вру, совсем она не такая, а сейчас, если чуть- чуть и изменилась, то еще больше стала похожа на наливное яблочко. Эта злоба моя подталкивала ее к кривому зеркалу. Старался представить себе, как будет выглядеть через пару месяцев — идет и словно бочку перед собой катит! На братца похожа, только горб спереди. "Поздравляю! От всей души! Невеста ваша'
Совет вам да любовь! Может, пожалуете на радостях рублик?'*
Непроизвольно потяжелела и начала сжиматься в кулак рука — подхватить булыжник и шарахнуть в эту сизоносую морду, чтобы разлетелась ошметками, как блюдо студня! Я тут ни при чем — рука виновата... Снова Каспараускас? Снова этот живой труп, которому давно надлежит тлеть в земле! Не он ли накаркал мне горб?..
— С кем ты говоришь, Ригутис?
Лоб, побитый крапинками ржавчины, припухлые веки... Что ей надо? Жесткие волосы лезли мне в рот, сердито оттолкнул их вместе с теплой пульсирующей шеей и тяжелым телом, прильнувшим, чтобы утешить. Нет! Не будет у нее пары месяцев. Не дам! Никогда!
"Так, так!.. В старые времена, бывало, шкворнем и в прорубь... А нынче — добрыми словами? Поздравляю, юноша!..
Из белых, точно нарисованных на небе кучевых облаков брызнул мертвенный свет. Призрак Каспараускаса исчез, растворился в нем. Бежавшие во все стороны лучи уничтожали все живое — людей, деревья, запахи. Когда я встал, зашелестела не трава — мертвые будылья! В пустоте начали огромнеть, расти ноги и руки — никто не мешал им, как и моей фантазии, населять мрачное пространство всякой нежитью. А сам я чист — избавлен от микробов страха, от расслабляющей жалости!
— Ригас, милый! Приди в себя! Что с тобой?
И Влады нет и не будет... Сжал в кулак подкравшиеся откуда-то пальцы с круглыми розовыми ногтями... Возродилась из небытия? Грозная сила, сковавшая ладонь Влады, принадлежала кому-то вне нас. Она сжимала мне виски, отдавалась ломотой в затылке и требовала ответа, согласия, которого не было, не могло быть и — надеюсь! — никогда не будет. Не намеревался я никого уничтожать! Игра воображения, и больше ничего. Не так ли разделался с той парочкой в "Жигулях" цвета белых ночей? Расслабил свои клешни, а то запахло, как на стройплощадке, где идет электросварка, раскаленным железом.
— Тебе не кажется?.. Тут же мертвечиной несет!..
И я потащил Владу из скверика на переход через
улицу — все дальше и дальше от того кусочка неба, с которого брызнул и залил нас жуткий свет небытия. В толчее спешащих, шуршащих синтетикой, хватающих газеты, мороженое и букетики цветов прохожих
растворился запах горелого железа. Влада скакала рядышком, повеселевшая, снова девчонка не женщина. Она и не подозревала о нереальном мире, мире без нее, привидевшемся мне средь бела дня.
Перекусили в буфетике, потом нырнули в кино, затем в парк, в будни тут почти никого нет. Влада таяла от счастья, что мы вместе — пусть ненадолго, но вместе! — а я грыз себя за то, что теряю дорогое время, которое — чувствовал — вновь течет между пальцами.
— Ты собиралась к отцу?
— А! Могу и не ходить. Бросил нас маленькими, как котят,
— Не любишь его?
— Я только тебя люблю, Ригутис! Так мечтала встретить! И вот повезло мне.
Мы лежали у кустов на берегу журчащей засоренной речки. Забредя по колени в воду, торчали у берега не теряющие надежды удилыцики, изредка в воздухе лезвием ножа мелькала пропахшая нефтью рыбка.
— Вот что, Владочка, — не вытерпел, не хотел быть еще хуже, чем был, — если ты меня хоть немножко, как ты говоришь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65