через полчаса ты снова будешь палить сигарету за сигаретой и недовольно морщиться; прикоснувшись щекой к ее волосам, только что пахнувшим озером из детства, и вновь отстранив ее, станешь мрачно думать о детях, которым вовремя не послал перевода, или об анонимной жалобе по поводу дома отдыха...
— Кофе, чаю? Как-то не доводилось угощать врачей. Может, коктейль? Мигом собью!
— Ничего не надо... Работа.
— Так не отпущу! Вина? Может, коньяку, доктор?
— Рюмочку коньяку.
От глотка по телу растекается тепло, ноги больше не горят, приятно зудят оттаявшие подошвы, и нежные иголочки покалывают изнутри, размягчают мышцы. Нет, не Казюкенас он, а врач, заглянувший туда, куда не заглядывала даже мать, родившая Казюкенаса, тем более Айсте — незаконная жена, она не забывает, кто он, и он обязан не забывать. И не забудет! Изнутри обжег стыд, будто чужим именем назвался и присвоил принадлежащую другому радость.
— Спасибо, засиделся. — Наримантас выпрямился в кресле, сейчас встанет, произнесет несколько самых необходимых слов, пусть они и не будут означать того, что значили бы, скажи он их вначале.
— Зачем так официально, доктор?
Зазвонил телефон, вызвал Зубовайте в прихожую. Выбежала нервно, точно на пожар. Может, там ее настоящая жизнь, не здесь — если не поспеет, ловко припрятанные тайны проникнут в комнату?
Едва вернулась, не решив, что ему сказать, снова позвал телефон. Простонав сквозь стиснутые зубы, опять кинулась в прихожую — никак не погасит невидимый огонь.
— Уф, выдернула вилку... Посидите! Терпеть не могу звонков. Мигрень из-за этого телефона. Господи, как она меня измучила! Не посоветуете ли, доктор, лекарства?
— Обратитесь к невропатологу. Неприятности на работе?
— Напротив! Предлагают прекрасный ангажемент. В Польшу и Болгарию.
— Понимаю, понимаю. — Мирная часть разговора окончена, больше не удастся ему посидеть в шкуре Казюкенаса, это несерьезно и, возможно, непорядочно—вот что он понял.
— Ножами меня эти звонки режут. Не удивляйтесь! Привыкла жить от звонка до звонка... Ждешь, ждешь, часы превращаются в сутки, недели, годы. Когда нервы уже не выдерживают — звонок! "Прости, дорогая, важное заседание Прости, командировка. Прости, дочь приезжала...Кажется, не жила я, только ждала.
— Вы знаете его детей?
Зубовайте откидывает голову, минутку как бы прислушиваясь к надоедливому, через одинаковые промежутки времени повторяющемуся звуку, который периодически возвещает о беде, потом, решив больше не слушать, не отвечая на вопрос, продолжает:
— Всю жизнь жду и жду. Собрались ехать. Вдвоем. Неважно куда, к озеру или в ресторан пообедать. Звонок! "Прости, гости из-за рубежа!" Или: "Прости, авария на объекте!" И снова ждешь, как журавль дождя... Когда ни на что больше не надеешься и уже забыла, сколько таблеток люминала приняла, — звонок! "Вари кофе, и побольше. Прикачу с гостями, нужные люди, так сказать, отдохнем в неофициальной обстановке..." Вваливаются выпившие, втаскивают ящик шампанского... "Песню, самую красивую песню, небось всякую шушеру веселишь!"
— Он пил?
— Рюмку-другую... С нужными людьми и побольше... Только иногда будто какое затмение на него находило — хлещет, пока не почернеет. Зачем? Почему? И молчит как каменный...
Имя не названо — Казюкенас возникает, но не торопится заявить о себе, пока что вырисовывается лишь туманный силуэт.
— Давно с ним знакомы?
— Десять лет. Ему пятьдесят три. Мне двадцать восемь. Удивляетесь, доктор? — Он старается не смотреть на морщинки вокруг ее глаз и рта, которых она не скрывает. — А в ожидании не десять — сто пролетело... Все сто дожидалась его развода. Ведь не жил с женой! "Скоро, уже скоро, дорогая, вот старика министра отпустим на пенсию, заскорузлых взглядов человек. Терпение, дорогая, обогреется новый в кресле — тогда!" Я так ждала. Другие тоже не святые, а на тебя собак вешают... В одном месте я его родственница, в другом — секретарша, массажистка... Желая задобрить, повез как-то на Черное море. Белый глиссер, пальмы, хачапури, словом — рай. Ночной рейд дружинников, и тащат меня из гостиницы в милицию. "Не волнуйся, все улажу, дорогая!" Ночь — в отделении, в обществе сомнительных дам, наутро снова смарагдовое море, снова жестяные пальмы. Меня с ума сводит их шелест, страшное солнце, а он... Все ведь уладил, как обещал, чего же беситься? Подхватила платья и на аэродром, он следом. С тех пор для меня и палангские каштаны жестяными пальмами шелестят... Не верите?
— Но ведь вы, — Наримантас чуть не ляпнул артистка", — привыкли быть на виду.
— И вы, трезвый эскулап, жуете мещанскую мудрость? — Зубовайте передернула плечами, словно сквозь гардины пахнуло холодом. — Ко всему привыкла? Без сомнения. Иначе, притащившись с концерта, открыла бы газ и не закрыла. На сцене Айсте — звезда, за кулисами — злая кошка, не тронь, поцарапает, да и какой можно быть среди шакалов? Тонкокожую загрызли бы... Я же вам призналась: люблю украшать гнездо, чистить перышки. Иногда начинаю думать, что я действительно наседка, как и все прочие: муж, детские кашли, насморки... — Она снова горько усмехнулась, стыдясь откровенности. — Не верьте, доктор. Долго я не выдержала бы среди кастрюль и хнычущих малышей... Нет!
— Казюкенас не собирается жениться на вас? — Имя названо, Казюкенас уже несколько походит на Казюкенаса, а не на глиняную заготовку, страшновато — вдруг да услышит то, что, быть может, успел забыть или чего, возможно, никогда всерьез знать не хотел? Наримантас чувствует, как его рука прочерчивает вопросительную морщину на высоком лбу Казюкенаса, будто и он на равных правах участвует в его воплощении.
— Всегдашняя его песня! До сих пор не развелся.
— Карьера удерживает? На развод уже не так косо смотрят, как раньше...
— Запретили бы — Казюкенас на дыбы встал. Он не лгненок, не трус — настоящий мужчина! Неужели вы думаете, доктор, что я влюбилась бы в рохлю, я — Айсте Зубовайте? — Лицо у нее не горит, она не мечется, и такая сильнее убеждает. — Он уже министром был бы, если бы не характер... Умеет и заупрямиться, и отрезать, и рявкнуть "нет!". Еще студентом заартачился, когда ему предложили разорвать отношения с верующей. И распрощался с университетом... Не карьерист, хоть и кажется, не правда ли, доктор?
— Не знаю... — Наримантас видит, как на лице Казюкенаса блеснул неживой глаз, блеснул удовлетворенно и гордо.
— Никто его так, как я, не знает. Не шутка — сто лет рядом! Хотите скажу, почему избегает развода?.. Не так-то просто сбросить покров, или маску, или ореол — сама не знаю, как назвать! — и громогласно объявить: вот он я, мои обнажившиеся корни, а вот новые побеги, довольно легкомысленные! Пяльте глаза все, кому охота, ради вашего удовольствия кувыркаюсь через голову!.. — Айсте не хватает дыхания, и гибкие руки спешат ей на помощь, показывая, как он кувыркался бы. — Короли только в сказках охотно обнажаются, в жизни они стараются прикрыть себя с головы до пят. Ведь новый облик может не прижиться, повиснуть в воздухе, не правда ли? Не начальство имею в виду и не обязательно общественное мнение — то, что обволакивает некой дымкой его следы с самого детства... Человек, выбившийся из проклятой нищеты, боится своей тени. Боится — не то слово... Ему постоянно мерещится та черная-черная грязь, из которой он выкарабкался, забрызгав не одного себе подобного.
— Вы знаете... все знаете? — Наримантас отодвинулся вместе с креслом, сминая ковер; проницательность этой женщины сродни проницательности хирурга. Нелегко с ней Казюкенасу, ох, не легко, потому и хочется оградить его, неподвижного и скованного больничными стенами, где он, пусть временно, вне опасности.
— Думаете... если я деру глотку на эстраде, если... Кое-что рассказывал, когда считал глупенькой... или искренне любил... кое о чем сама догадываюсь. Не думайте и о детях его не забываю. Немалое препятствие — взрослые дети.
— Говорили с ними?
— Нет. И все-таки не стану отпираться — видела. Мальчик — калека, горбун. Персонаж из сочинений Достоевского. Нервный, озлобленный, хотя, говорят, способный физик. Девочка — другая. Еще сама себя не познавшая, мне даже имени ее никто не сказал... Всякое, доктор, думаю. Может, Казюкенас суеверен? Комплекс вины и все такое прочее? А может, дети, — она виновато улыбнулась, как бы извиняясь за дерзость, — та карта, на которую он собирается поставить, если подведет какая-нибудь другая? Да вот хотя бы Айсте Зубовайте или...
— ...здоровье?
— Простите, заболталась. Ведь вы врач! — Женщина спохватилась, кажется, что-то не то ляпнула, он подумал: а ведь будет терзаться потом — столько лишнего наговорила — и ненавидеть станет меня, исповедника.
— Посещения разрешаются в общем порядке. Ежедневно, за исключением понедельника. Только это я и хотел сказать.
— Разрешаются? А когда я, махнув рукой на стыд, умоляла вас?.. — Не найдя слов, прищелкнула пальцами, как азартный наездник, вот-вот снова прыгнет в седло — так понял ее щелчок Наримантас, но она тем временем передумала, не пустилась галопом. — Спасибо за приглашение, доктор. Концерты, репетиции... В Польшу не поедешь с затрепанной программой...
Она не сказала, когда навестит Казюкенаса и вообще придет ли. Наримантас не мог сообразить, радоваться ему или печалиться, но решил выполнить свой долг до конца.
— Казюкенас болен, и нелегко. Не собираюсь скрывать от вас.
— Я не маленькая, чтобы не понять визита врача...
— Ну-ну... Что же ему сказать, если спросит?
— Ему? Сказать? — Горечь стянула ее губы. — А он? Не соизволил даже сообщить, что ложится на операцию! И это мне... мне!
— Не хотел волновать. Не знаю — догадываюсь. Кроме того... психологический казус. Немолодой мужчина, когда он еще и болен, необязательно выигрывает в глазах молодой женщины, не так ли?
— Оля-ля! — как-то бесшабашно, почти нагло пропела Айсте, с лица исчезли морщины, не женщина — подгулявшая девчонка, для которой жалость и понимание — тайна за семью печатями. — Меня, значит, исключил, а детей призвал!
— Не знаю, звал или сами явились. Знаю, что к себе не допустил.
— Никому не завидую, тем более его детям. Невелико счастье такой отец, поверьте!
— Я же сказал, не принимает их.
— Дети остаются детьми...
— Повторяю, он тяжелый больной...
— Чего-то я не могу понять... Погодите! Надеется выздороветь, и снова все по-прежнему? Славно! Что вы об этом думаете, доктор?
— Я врач, только врач, но вы, простите меня, жестоки.
— Не могу я больше! Ладно, подумаю... Подумаю... Спасибо, что пришли. Чем расплатиться? Автографы, очевидно, вас не интересуют?
— Не очень.
— Похоже, осуждаете? А за что? По крайней мере, понимаете: еще до болезни он не раз обижал меня своей скрытностью.
— Догадываюсь.
— Так вы правы. Это вас не радует, доктор?
— Радует, однако... — В мозгу назойливый сигнал — уймись, не забредай в опасную зону. — Не обижайтесь, если и я, в свою очередь... Скажите, Казюкенас тоже догадывается, что вы... что у вас?..
— ...что у меня на душе? — Айсте Зубовайте прижала к груди руки, прищурилась, словно сквозь ресницы лучше видно. — Сама не разберусь, доктор! Какие мысли разбудят ночью? С какими встретишь день? Отвечаю храбро, а когда уйдете, буду, наверно, раскаиваться. Об одном прошу: не давите на меня! Дайте время свыкнуться, поспорить с собою, с вами... А теперь идите и постарайтесь не сердиться, хорошо, милый доктор?
Наримантас неуклюже двинулся к двери, ощущая ступнями прохладу натертого паркета, он искренне сожалел, что не может больше оставаться тут, где шуршат колеблемые ветерком ноты, свидетельствующие об иной, столь отличной от его быта жизни. Зажмурившись и не вспоминая о душной улице, где снова разболится мозоль, можешь легко вообразить эту жизнь своей, хотя здесь тебя рвали бы на куски, заставляли лгать и лицемерить, по частям отказываться от самого себя, однако была бы эта жизнь настоящей и раны, когда половина жизни уже позади, болели бы по-настоящему, а не отупело ныли по привычке, которой прикрываем мы малые и большие свои разочарования: дескать, работали, старались, отдыха не знали, и не наша вина, что день уже на исходе, что солнце в небе ни на минуту не остановилось... Склонилось, далеко склонилось к закату!..
Не был он Наримантасом, если бы еще на лестнице, едва прикрыв за собой дверь, не усомнился в этой горькой истине, однако, хочешь не хочешь, какое-то время чувствовал себя не врачом, мужем Дангуоле и отцом Ригаса, а свободным человеком. Пусть и с мозолями... Чувствовал себя виноватым перед Казюкенасом — вырвал кусок из его жизни и еще лепил его заново чужими руками! — поэтому поспешно гнал из головы понятную, достойную сочувствия Айсте и вызывал в воображении безжалостную, пинающую лежачего Казюкенаса.
Отдалялась крупноблочная башня, уютная ячейка в ней с обвитым зеленью балкончиком, и чем больше отдалялась, тем сильнее радовался Наримантас — не так уж с ножом к горлу пристал к этой женщине,
полюбопытствовал, верно, но не толкнул ее на безоговорочное "да" или "нет", что в настоящее время было бы одинаково гибельно. Вдумываясь в недавние мысли, чувствовал, как удаляется от самого себя, от такого, каким мог бы стать, однако не сумел или не решился. И тут опередил его Казюкенас, взвалив себе на плечи нелегкий груз в образе капризной женщины, так же, как тогда, в начале их дороги, когда он выхватил у него Настазию со всеми ее предрассудками. Тупик, в котором очутился Казюкенас, уже не казался Наримантасу мертвой пустыней — скорее напоминал пожарище, где не все еще дотлело: налетит ветер и, глядишь, снова раздует огонь... С удивлением ощущал он в себе двух разных людей: один с усердием цербера охранял дверь палаты Казюкенаса, чтобы никто, упаси боже, не ворвался сюда и в тесном ее пространстве они оставались бы, как и были, вдвоем, другой, не умея как следует плавать, бесстрашно барахтался в безбрежной реке, не задумываясь, куда вынесет его течение...
Возвращаясь троллейбусом на работу, Наримантас вдруг заметил Ригаса, и не одного, рядом со светловолосой, вцепившейся в него девушкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65