Срьюаю полотно, швыряю его в угол, наслаждаясь ужасом, которым полны глаза Влады, понимающей, что такое утрата... Продавщица-виртуоз! И как это осмелился я связаться с ней? Кому вручил вожжи своей судьбы? Хватит, довольно! Отворачиваю — и снова в свободном полете. В свободном?..
Если бы не обстоятельства, если б не надо было уладить кое-что, силой бы меня сюда не загнать! Ревет поток машин, в горле першит от пыли и бензинового смрада. Не сверкают витринами магазины — нет здесь витрин, засиженный мухами гастрономчик местного значения да пивная цистерна, пустая, как подбитый в сражении танк. Не видать и кафе, куда можно было бы завернуть словно в гавань, приятельски кивнув швейцару — салют, амиго! И тут же перед тобой распахивается осаждаемая, но непреодолимая для толпы пижонов дверь. Амиго — реэмигрант из Аргентины или Бразилии. Дурак!.. Оставил пальмы, золотые пляжи Рио, грудастых мулаток, чтобы подобострастно кланяться какому-то белобрысому поросенку? Скажи, амиго, правда ли, что там не улыбки — молнии кидают сладострастные шоколадные девочки? "Рио, Рио, Рио, звезд огоньки — с тобою вечно, Мария, я и прелестный Рио!.." Не хватит ли издеваться над собой? Какая-то девка, какая-то там Влада... Из-за нее приплелся на задрипанный проспект, потею в магазине с пыльными оконцами... Толкаются женщины, волокут набитые сумки, а мамаш, в свою очередь, тянут за юбки хнычущие детишки... Готов голову прозакладывать: ни одна на "Волге" не подкатила!
— Девятнадцать часов пять минут! Читать умеешь? — Нежное личико продавщицы черствеет, как у милиционера, задержавшего нарушителя; над не слишком белой наколкой загорается нимб: "с 11 до 19".
— Я из Рио-де-Жанейро, мисс! Может, соблаговолите продать "Экстру"?
— Для иностранцев исключения не делаем!
Блат, всюду нужен блат, а то железное от — до. Шиш у нее за свои кровные получишь, если ты не ее почитатель или не знакомый шурина ее двоюродной сестры. Что я сеньор из Рио, не поверила, а ведь сунула типу с боксерскими ручищами бутылку, завернутую, словно это мороженая утка... Вылез бы я важно из "мерседеса", наконец, из скромного "мильмана" или крохотной "симки"! Если хорошенько подумать, сгодились бы и "Жигули", 2103 за сертификаты. Существует же по ту сторону Атлантики дядя — если его не сожрали крокодилы! Мог бы и папаша наскрести на "Жигуленка" — каждый божий день по пять часов возле операционного стола вкалывает! — только и заикнуться не смей, разинет пасть, как крокодил: "Не ворую и взяток не беру!"
Зачем воровать, грабить? Благодарность больного — одно из самых чистых чувств очерствевшего человека. Гнушаетесь этой... э... благодарностью? Не улыбается вам запах клубники? Тогда есть другой выход: почему бы вам, доктор Наримантас, не отправиться в Эфиопию или Танзанию? Неглупые люди и оттуда на колесах прикатывают. Два-три годика на жарком солнышке, и в кармане у тебя хрустящая пачечка сертификатов! Бой, напевая, плелся бы по утрам на базар, варил тебе на обед экзотических африканских рыб. Если улыбнется счастье, не боя получишь, а служаночку... Ведь не дряхлый же старик, хотя и прикидывается столетним. И Дангуоле так говорит. Ах, Дангуоле, Дангуоле, куда ты и надолго ли?
Сквозь глыбы грузовиков робко сверкнул неон. Кафе. И буквами поменьше "Столовая". Снова "от— до"? Нет. Получаю бутылку и конфеты, сдобренные рыданиями буфетчицы: за окном грузовик сшиб мотоциклиста. Когда на улице что-то грохнуло, она 1*ак раз фужер вытирала, фужер упал и не разбился — мне был предъявлен этот стеклянный счастливчик, — а бедный мальчишечка... От головы осталась одна покрышка — желтый шлем. Я поспешил убраться из кафе, колеса грузовиков растаскивали насыпанный на кровь песок. Такая сила, такая мощь, но смоет пятно только дождь... Неприятно заныл указательный палец, вверх, по руке, как током стегнуло. Может, и мальчишечка мечтал о Рио? Да пошел он, этот Рио, эта вонючая экзотика! Лучше подумал бы, старик, что будешь Владе петь. Хорошо, если все о'кэй. А если нет? Потремся лбами, поблею ягненком, и растает Влада, как масло на сковородке... Не обманывай себя, она, как другие:
попробуешь стряхнуть — клещом вопьется. Плевать! Карманы ветром надуты, словно паруса, "Морю" моему энергичными мазками придают сочность голуби, так что никаких у тебя, девонька, перспектив до 2000 года. Насмотришься на всех этих мотоциклистов, на этих смертников... А! Да не жалко мне никого, на улицах давят только разинь и неудачников, учтитё это, граждане!
— Поллитровочка — пятерка... Поллитровочка... — бормочет мне в спину недоросток с детскими ручками и стариковским лицом. От колясок косятся мамаши, с балконов, из подъездов, с затененных лавочек провожают глазами пенсионеры. Развелось их, всеслышащих и всевидящих, готовых свидетельствовать, обвинять, судить. Так, кажется, и разорвали бы каждого, пробирающегося в женское общежитие, впрочем, какое там общежитие — набились девчонки в трехкомнатную квартиру, и все. Без поллитровочки-то девушки не пустят!
Недоросток спотыкается о готовый ткнуть его ботинок. И не вмажешь по-человечески, раз общественность против тебя.
— На рубль, и заткнись!
Шаг, другой, и проглотит лестничный зев, надежная темнота. Только бы проскочить поскорее мимо скамейки в тени клена, бесчисленные парочки отполировали ее до блеска. Не посмотрев в ту сторону, улавливаю легкий, как пух, и одновременно тяжело давящий взгляд. Будто всю жизнь ждет на скамейке эта женщина, невидимая сила сотрясает ее — судорожное движение, и резко поворачивается гладко причесанная голова, снова судорога, и за головой сотрясается туловище, втиснутое в блузку снежной белизны. А взгляд словно неподвластен увечью — не отрывается от ворот. Ждет кого-то бывшего, а может, и не существовавшего, только ни в коем разе не меня, однако провожает глазами с материнской снисходительностью, которой пугаешься, как внезапно выросшей у тебя второй тени — не доводилось встречать человека с двумя переплетающимися тенями, разве что на освещенном прожекторами футбольном поле.
— Ну вот и явился, — доносится со скамейки, и от звучащего в голосе докучливого незаслуженного одобрения подкашиваются ноги. — А то уж думали, не заболел ли наш женишок?
Шелестели шаги, ревели телевизоры, высокий мужчина в зеленой рубашке, как младенца, укутывал
на ночь крохотного "Запорожца". Двор угрюмо темнел, как все каменные колодцы, лишенные солнца, и мне показалось, что утоптанная, в пятнах мазута дорожка закачалась под ногами. Где я? Как попал сюда? Затаив дыхание, проскользнул мимо клена, с леденящим душу звуком хрустнули мои переплетенные тени, словно кости сбитого машиной человека.
На месте звонка зияла дыра — месть какого-то разгневанного поклонника. Без длительных переговоров, пересыпанных градом столь любимых здесь насмешек, в двери не проникнешь. И все-таки они открылись. Волнующе пахнуло девичьей беззаботностью: щебетание, пар из ванной, разнообразнейшая косметика. Сметая летевшие в спину нелестные реплики, грудь захлестнула радость. Все в порядке, Ригас! Ну, набивает себе цену Влада, а что еще бедняжке остается? Постараюсь быть нежным с ней. Взвизгнула завернутая в банное полотенце выскочившая из ванной пухленькая блондинка. Ага, Дануте, техник по холодильникам (техникум с отличием и полсеместра механического факультета!).
— Хэлло, Дана, тебе бы в спринте попробовать! Хочешь, потренирую?
— Спасибо! Не пришлось бы после твоих тренировок проситься в тяжелоатлеты.
Сквозь окутывающее Дану облачко высунулась острая мордочка, во рту не зубы — щербатые гвоздодеры. Ну, конечно, Мяйле, секция бытовой химии (блат на импортный стиральный порошок и антифриз!). С кривозубой поосторожнее, хотя с удовольствием выложил бы ей правду — самая противная из всего цветника.
~ А где малышка Лайма? — Не соскучился я и по Лайме, толком и не помню, которая из остальных двух, еще не показавшихся Владиных сожительниц Лайма — длинная, с проволочной, небрежно причесанной гривой (готовые мужские костюмы и пальто!) или длинная, в парике, похожем на эмалированную кастрюлю (отдел "Рыба", блат на селедку!)?
— Лежит в лежку. Ты, кстати, не умеешь лечить мигрень? Садись, садись! Не поверю, что явился без эликсира жизни.
Уж эта зубастая Мяйле! Словно знает, какая забота меня гложет. Ловко смахнула с тахты халатик, чулки сунула продолжающей вытираться Дане. В угловой комнатке, за облепленной фотографиями кино
звезд дверью, вздыхала Лайма, а может, и Влада ждущая специального приглашения. Подождет!
Выставил со стуком бутылку, небрежно бросил на стол коробку конфет, будто сверкали в ней бриллианты или жемчуга, а сам я был султаном нефтяного островка. Вездесущий, неотступно наблюдающий за мной спутник хохотал, схватившись за животик. Далеко мне было до шика пьяных сантехников, Мяйле сочувственно вздохнула, однако я привлек новых зрителей. Покачивая бедрами, уперев в бок руку, выплыла из угловушки незнакомая девица с красивым наштукатуренным лицом.
— Ромуальда, новенькая. Пошла в консерваторию, прошла в фирменную булочную! — Мяйле сделала книксен перед девушкой, потом передо мной. — Знакомься — Риголетто.
— Ригас, — пробормотал я. Терпеть не могу свое полное имя в чужих устах.
— А прелестно звучит! — Ромуальда завращала глазными яблоками, перестарается, и выскочат они из зелено-синих ям. Сразу же стало ясно, почему не приняли ее в консерваторию. — Настоящее ваше имя или псевдоним?
— Один из псевдонимов, — хихикнула Мяйле.
— Вы писатель? Журналист? Не говорите, сама угадаю!
Не иначе, во сне померещилось бедняжке подобное — встретить знаменитость и накрепко в нее вцепиться.
— Я видела вашу фотографию, правда в профиль... Вы поставили "Битву при Жальгирисе"? Нар»? Так кто же вы?
— Сам сеньор Феллини! Неужели не узнала? Только ты, Ромуальда, опоздала. Сердечко маэстро принадлежит другой. — Мяйле издевалась над нами обоими, девушки прыскали, посасывая мои конфеты.
— Никогда не поздно, — скромно и разумно парировала Ромуальда, опустив свои красивые глаза. — Мало ли покупателей на меня пялится. Некоторые даже пирожные на прилавке оставляют.
— Он свои пирожные на другом прилавке оставил!
— Хэлло, сестрички! Неужто вы Владу за обедом съели? — Время прекращать комедию, но боюсь, то, что я узнаю, едва ли обрадует меня — не к добру кусается Мяйле, не к добру они темнят.
— Маэстро ясновидец, не так ли? Долгонько дожидались, пока он по Владе соскучится! — Теперь Мяйле
выступала не только от собственного лица, но и от имени Дануте, и Лаймы, и той, безымянной, в парике кастрюлей, и даже этой накрашенной полуидиотки.
— Не кривляйся, акулья пасть! Где Влада?
— Теперь в ее кроватке Ромуальда!
— А Влада — ха! — в чьей? — Так и вижу со стороны свою наглую подхалимскую морду.
— У Владочки нашей другое на уме. Как можно больше кислорода!
— Воздух у вас действительно не того! — Я встал, не ожидая детальных объяснений.
— Иди-ка ты... вон! И захвати свои пол-литра! Пригодится в другом общежитии. Привыкли за бутылочку, за конфетки... Ненавижу вас всех! Девочки, смотрите и запоминайте... Будущий папаша во всей красе!
Плетусь назад, будто мне под вздох врезали, а потом еще головой об стену били. В глазах темно, все вокруг какое-то искаженное, нереальное. Двор сузился и словно в тартарары провалился, в глубь земных недр. Не двор — туннель в зыбкой мгле, и я не могу найти точку опоры. Шатаюсь вместе с землей, мысли в голове путшотся, бьются друг о друга. И — в осколки, кроме одной: "Все кончено, Риголетто!" Как будто заело пластинку, вертится и вертится эта оперная фраза: "Все кончено, Риголетто!" Я не протестую против Риголетто — не все ли теперь равно? — только растираю каплю на щеке. Удивленно нюхаю ладонь — так поступал в детстве, острекавшись крапивой или ободравшись о ржавую проволоку. Слезы? Реву, как маленький? Еще умею плакать? Пораженный своими способностями, забываю даже о проваливающемся в глубь земли туннеле.
— Что случилось, молодой человек? — спросили, как ребенка. Не должен был бы я уже интересовать посторонних, однако интересую. Голос шел от клена, с отполированной скамейки, женщина в белой блузке все еще торчит там, сейчас поднимется, поплетется следом, волоча короткую ногу. Исчезнуть, растаять в толчее улицы, пока не засосала ничего не требующая взамен доброжелательность!.. Но меня как бы несет волна, прибивает против воли к скамейке, отполированная доска скрипит подо мной, и я уже не сомневаюсь: есть в мире такая доброта, какой одаривают нас горы и моря, хотя видим их только на экране, такая,
как редкоземельные элементы таблицы Менделеева, в чистом виде в природе не существующие!
— Добрый вечер, — говорю я не своим, то есть не вежливо-насмешливым, а глухим голосом преступника. — Не видели случайно Владу?
— Владочку? Видела, как не видать!
— Где она... Влада? — Выговариваю имя и улавливаю теплый запах — так пахли ее разогретые солнцем волосы летним днем на ржаном поле...
— Не знаешь, дорогой? К матери уехала.
— Беда какая или что?
— Какая беда у молодых — не прежние времена. Ребеночка ждет.
— Ребеночка?
— Ребеночка — радость великую! Говорят, ему чистый воздух нужен.
— Чистый воздух? Он же еще не родился.
— А такому больше всего воздуха-то и надо. Уехала наша Владочка дышать...
— Ничего не просила... передать? — Растроганный заботливостью Влады, я наконец осознаю чрезвычайную важность чистого воздуха.
— Вроде бы ничего. — Боль вонзается в висок, пот струится по шее, по бороздке на груди.
— Обо мне не вспоминала?
— Люблю, сказала, не хочу Риголетто надоедать,
— Чтобы она мне надоела? Никогда! — Я возмущен девушкой, которая уже не Влада, а Владочка и за двоих дышит воздухом.
— Говорила я ей, а она: времени у него нет.
— Святая истина! — Я радуюсь тому, что оправдан, и склоняюсь к её руке — поцёловать, как никогда матери не целовал. — Действительно, даже подумать о значении чистого воздуха для будущих поколений нет времени!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65