Капитан Лаке Грэдинару тоже хотел присоединиться к процессии, тем более что был лично знаком с Мироном Югой и несколько раз гостил у него, но ему пришлось остаться в примэрии для продолжения следствия и допроса бунтовщиков.
— Прости меня и всех нас, дорогой Григорицэ, но мы ничего не знали, а то бросили бы здесь все и пришли отдать последний долг твоему высокочтимому родителю! — пробормотал с опечаленным видом Балоляну, пожимая руку Григоре и долго не выпуская ее.
Остальные, тоже придав лицам грустное выражение, по очереди пожали Григоре руку, стараясь показать красноречивыми соболезнующими взглядами, что не находят достойных слов для проявления своей скорби.
Григоре собрался, в свою очередь, попросить у Балоляну прощения за то, что вовремя не известил его. Он уже открыл было рот, но увидел, что тот поспешно вытаскивает платочек и вытирает глаза, словно пытаясь сдержать слезы. Этот жест выглядел до того фальшивым, что Григоре передумал, ничего не ответил и только ускорил шаг, так как за эти несколько секунд воз ушел дальше.
Вскоре похоронная процессия вошла во двор церкви. После короткой молитвы священника гробы по очереди опустили в раскрытую могилу, возле которой стояли три батрака, присланные приказчиком Бумбу, чтобы осторожно приподнять могильную плиту п затем положить ее на место. Гробы были тяжелые, и трем батракам пришли на помощь другие слуги. Перекрывая невнятное бормотание дьячка, священник несколько раз провозгласил «Вечную память», а затем неожиданно замолчал, подобострастно поклонившись Григоре Юге, который неподвижно замер, глядя прямо перед собой отсутствующим взглядом. По знаку приказчика батраки принялись укладывать могильную плиту на место. Балоляну и остальные снова выразили Григоре свое соболезнование, которое тот выслушал молча, лишь слегка кивнув им в знак благодарности. Но он ясно расслышал слова, сказанные затем майором Тэнэсеску жандармскому капитану:
— Раз уж мы здесь да и священник под рукой, пойдите, голубчик, и похороните мужиков на деревенском кладбище, уж не знаю, где оно, поп должен знать. Найдете там старосту. Очень вас прошу, милейший, проверните это дело, чтобы избавиться от формальностей!.. Но только быстро, без всяких проволочек и церемовий. И так слишком хорошо для разбойников!.. Да, кстати, не забудьте и о тех, которых только что расстреляли в примэрии.
Григоре вздрогнул, будто вспомнил что-то важное, и торопливо попросил Титу:
— Я бы тоже хотел присутствовать на похоронах крестьян, но сейчас не в силах... Вы бы не согласились пойти вместо меня?
— Конечно! — коротко ответил Херделя.
Священник проводил Херделю и Корбуляну. Они миновали церковный сад, а за ним еще два огорода и чей-то фруктовый сад. Трупы лежали на кладбище двумя рядами, скорчившись и закоченев в последнем судорожном движении, в котором их настигла смерть. Рядом зияла только что вырытая длинная и широкая яма.
— Только быстренько, батюшка, а то у нас нет времени! — бросил священнику капитан Корбуляну.
Он стоял как на иголках те несколько минут, пока священник поминал мертвецов, и, как только покойников сбросили в общую могилу, тут же ушел, не поворачивая головы.
Титу Херделя остался на погосте со священником. Оба молча смотрели, как тяжелые комья тучной земли били по трупам, сброшенным в яму и перемешавшимся там, словно гнилые сучья, как мертвецы мало-помалу примащивались на своем ложе, сливались и растворялись в земле, надежно укрывшей их от всех опасностей.
«Как они бились, чтобы получить землю, и вот земля их всех прибрала! — подумал Титу, и сердце его сжалось.— И ведь всем нашим чаяниям и стараниям уготован тот же конец в этой земле».
Человек десять безмолвных крестьян закидывали яму землей, обливаясь потом и с трудом переводя дух. Староста Правилэ лихорадочно торопил их; он был сильно напуган; оплеухи, полученные от майора, казалось, совсем сбили его с толку.
— Сколько их было, господин староста? — спросил Титу после того, как земля поглотила всех.
— Сорок шесть человек, сударь, вместе с Трифоном и Тоаде-ром, которых только что принесли из примэрии,— ответил староста, доверчиво подходя к нему, так как был свидетелем столкновения между Титу и майором.— Тело отца Никодима оставили дома. Господин майор Никулину выпорол, но потом все-таки смилостивился и не заставил ее тащить тело отца сюда. Да и не подобало бы это — закопать священника заодно со всеми бедолагами, потому как за отцом Никодимом никакой вины не было, он же молился у изголовья старого барина Мирона... Ох, господи боже, охрани нас и защити, большая беда обрушилась на нашу голову!..
После некоторого молчания Титу снова спросил: — Что ж у вас здесь за революция произошла, староста? Как это вам взбрело в голову совершать такие злодеяния, разрушать и крушить все подряд?
— Как вам сказать, сударь, видать, распалились люди, вот и грехов без удержу натворили!—горестно ответил Правила.—Ко только то, как сейчас дело повернулось, тоже будет не по справедливости! Ведь мужики люди темные, им не мудрено ошибиться, а господа-то, умудренные разумом...
Тпту не ответил и повернулся к крестьянам, которые засыпали могилы и никак не могли справиться с этим делом. Староста осекся и замолчал, словпо испугался, не наболтал ли он чего лишнего...
Вечером Григоре Юга пригласил Балоляну, Греческу и офицеров на ужин в усадьбу. Префект сымпровизировал короткую речь, в которой прославлял память обеих жертв преступного восстания, покрывшего страну развалинами и повергшего ее в траур. После этого, щадя хозяина дома, о покойниках больше не поминали. Зато много говорили о жестокости мужиков и их разнузданных грабежах. Заметив, что молодой бухарестский журналист помалкивает, как, впрочем, и Григоре Юга, Балоляну счел своим долгом призвать всех к единству перед лицом грозной опаспости, которую представляет собой заблудшее стадо, сбитое с толку преступными подстрекателями. Эти злодеи, несомненно, будут выявлены в ближайшие дни.
— Необходимо отрешиться от мелкого самолюбия и забыть невольные обиды, обусловленные чрезвычайными обстоятельствами! — патетически воскликнул Балоляну.— Не так ли, господин Херделя?
Титу пожал плечами, словно хотел сказать, что все это не имеет никакого значения. Григоре, не поняв намека, с недоумением посмотрел на Балоляну.
— Значит, он вам ничего не сказал? — удивленно воскликнул префект.— Вот, господа, что значит тонкая, деликатная душа. Сразу видно, не так ли?..
Объяснив в нескольких словах Григоре, в чем дело, Балоляну подпял стакан вина за то, чтобы инцидент был предан забвению. Майор Тэнэсеску пожал через стол руку Титу под одобрительные аплодисменты присутствующих. Затем все наперебой стали доказывать молодому трансильванцу, что мужицкая подлость и зловредность не имеют предела и одна лишь грубая сила может удержать их от самых страшных преступлений.
— Мы не должны забывать, что находимся в доме, дважды повергнутом в траур этими негодяями, в доме, опустошенном и преданном огню! — с возмущением и скорбью воскликнул майор Тэнэсеску.
— Достаточно только оглядеться вокруг, чтобы понять, какие это дикари! — добавил Корбуляну, приосанившись и подкручивая усы, словно в присутствии женщин.
Главный прокурор Греческу, обычно молчаливый, на сей раз оказался в центре внимания — он рассказывал, каким образом подавлялись подобные мятежи в других странах, и подчеркнул, что палки, погулявшие по спинам отечественных варваров,— не более чем безобидная родительская ласка.
Титу Херделя внимательно прислушивался. Он чувствовал, что собеседники не правы, но никак не мог найти для спора с ними достаточно убедительные доводы.
— Меня только несправедливость возмущает! — вставлял он несколько раз, будто пытаясь отмежеваться от остальных.
Лишь позднее, разгоряченный разговором, он заявил с твердостью, поразившей даже его самого:
— Я готов согласиться с применением любой меры наказания, лишь бы она была справедлива и законна. Вам, представляющим государство и имеющим в своем распоряжении всю его силу, не пристало идти по стопам крестьян, которые попрали закон и совершили преступления. Попирая закон, вы тоже совершаете преступление, даже еще более тяжкое, чем крестьяне, так как идете на него под защитой государства и злоупотребляя его карающей силой. Крестьяне, подняв бунт и учиняя злодеяния, рисковали каждую секунду навлечь на себя репрессии государства — его армии, полиции или жандармов. Вы же, вместо того чтобы применить против них всю строгость законов, избиваете и пытаете несчастных, закованных в цепи и лишенных возможности защищаться, так как знаете, что не столкнетесь ни с кем, кто мог бы вас покарать.
— Что вы, что вы, мой милый! —улыбнулся Балоляну.— Я юрист и законник. Так вот, государство не только вправе, но и обязано всеми средствами защищать свое существование, когда ему угрожает опасность. Любой вклад в дело сохранения и укрепления государства законен и справедлив!
— То же самое мне заявил когда-то венгерский жандармский офицер,— иронически возразил Титу,— с той только разницей, что он говорил по-венгерски, а вы по-румынски.
— Но не можем же мы попустительствовать революции...
— Закон побеждает революцию. Только беззакония провоцируют и распространяют революции! — изрек Титу Херделя с гордостью человека, совершившего великое открытие.
4
На следующий день, еще до полудня, группа крестьян человек в пятьдесят была отправлена в Питешти под охраной вооруженных солдат, которыми командовал пожилой, злобный унтер-офицер. Так как арестованных считали главарями бунта, виновниками всевозможных преступлений или, по крайней мере, подозревали в этом, их заковали в кандалы, каждого в отдельности, и, кроме того, всех вместе приковали попарно к одной общей длинной и толстой цепи. Несколько солдат держали наготове тяжелые дубинки, чтобы подгонять отстающих.
Вскоре после обеда Балоляну, Греческу и майор Тэнэсеску попрощались с Григоре Югой. Префект объяснил, что им нужно собственными глазами увидеть плоды усмирения во всех селах, зараженных бунтарским духом. Это тем более необходимо, что поступили конфиденциальные сообщения о том, будто в некоторых деревнях помещики, вернувшись домой под охраной войск и найдя свое имущество разграбленным, самолично проводят следствие и судебное разбирательство и карают предполагаемых виновников.
— Это недопустимо! — разглагольствовал с благородным негодованием Балоляну.— Я не потерплю никаких самочинных репрессий! До чего мы докатимся, если каждый начнет по собственному разумению восстанавливать справедливость, считаясь лишь со своими капризами? Закон должен быть один для всех!.. Отнюдь не равнозначны защита общих интересов и защита личных, чреватая сведением счетов, мщением, попиранием законности! — провозгласил префект, перехватив иронический взгляд Хердели.
На следующий день уехал и Титу. Григоре задержал бы его и дольше, но подумал, что при создавшихся обстоятельствах, когда вокруг одни только страдания, разруха и горе, это было бы с его стороны слишком эгоистично.
— Вы были очень добры, деля со мной эти дни, полные опасности и боли,— сказал он на прощание Титу.— Не хочу больше злоупотреблять вашей дружбой... Я вам признателен и никогда не забуду вашей преданности, благодаря которой вы поняли и терпели все мои капризы и угрюмое молчание!.. Впрочем, я тоже ненадолго задержусь в деревне. Одиночество и витающие здесь призраки довели бы меня до полной неврастении. Но я должен распорядиться относительно весенних работ, к которым еще не приступали, и попытаться восстановить то, что может быть хоть как-то восстановлено...
Титу и на этот раз покинул Амару на знакомой желтой бричке, с тем же Икимом на козлах. Улица была пустынна, будто люди все еще осмеливались выглянуть из своих домов и убежищ. Двор примэрии был по-прежнему полон крестьян, которые лежали, уткнувшись лицом в землю, под охраной солдат. Следствие продолжалось так же энергично, с топ только разницей, что его вели новые люди. Капитан Лаке Грэднпару заменил майора, а унтер Боянджиу — прокурора...
Вплоть до Костешти, во всех селах, Титу повсюду видел, что ведется такое же следствие. На вокзале в Костешти он встретил Козму Буруянэ, который подробно расспросил его о положении в Амаре п сказал, что завтра он тоже вернется домой, но только один, пока не убедится лично, что там действительно уже не опасно...
В Бухаресте Титу в тот же день первым делом отправился к Гогу Ионеску. Быть вестником несчастья всегда неприятно и тяжело, но он успокаивал себя тем, что после лаконичной телеграммы Григоре те подробности, которые он сообщит, все-таки послужат каким-то утешением. Дом на улице Арджинтарь с величественной лестницей и раковиной над входом, казавшийся ему таким веселым и счастливым месяцев шесть назад, когда в волнении и страхе он наведывался сюда, чтобы узнать, не возвратились ли господа, теперь имел хмурый и мрачный вид. несмотря на то что лучи заходящего солнца ласково золотили его стены п играли на стеклах окон, а в садике с аккуратно расчищенными аллеями молодой газон зеленел, как раскинутый на солнце бархатный ковер. Дома была одна лишь Еуджения, и она заставила Титу рассказать ей все еще до прихода Гогу. Еуджения была в ужасе, но главным образом из-за переживаний мужа. Опасаясь за него, она запретила ему ехать в Амару на похороны Надипы... Вскоре пришел и Гогу. За те несколько дней, что Титу его не видел, он постарел, казалось, лет на десять. От обычного щегольства и шумной жизнерадостности не осталось и следа. Увидев Титу, он жалобно разрыдался, как слабая, неспособная сдержаться женщина. Только сейчас он осознал, как сильно любил Надину,— любил ее больше, чем сестру, любил, как собственного ребенка. Слушая Титу, которому пришлось повторить все сначала, Гогу то и дело вздыхал: «Бедный отец!.. Как он выдержит такой удар!» До старого Тудора Ионеску тоже дошли слухи о разгуле восстания в уезде Арджеш, и он то и дело спрашивал, вернулась ли из деревни Надина, его любимица, страх за которую терзал его больное сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69