Они стояли так уже полтора года, с тех пор как погиб его отец, и могли простоять еще столько же. Но парню хотелось чем-нибудь заняться, чтобы не идти никуда с крестьянами и ни во что не вмешиваться.
С той минуты, как он вернулся из Леспези, Петре чувствовал себя разбитым и мучительно раздумывал обо всем, что произошло. Мать узнала о случившемся от соседей и была в ужасе. Сын не захотел ей ничего рассказывать. Только когда Смаранда его обвинила, что из-за него вся каша заварилась,— так, мол, люди говорят,— он гневно возразил, что тот, кто говорит это, врет: бог свидетель, что он не взял на душу никакого греха.
Впрочем, то же самое он все время повторял себе и все-таки никак не мог унять угрызения совести. Жалел, что не занимался с самого начала только своими делами, а встревал то в хлопоты по покупке поместья, то в споры по разделу земли, одним словом — всюду. Ведь к нему-то господа относились не так уж плохо. А уж о Григоре Юге и говорить нечего, родной отец не сделал бы для Петре больше. А он в благодарность возненавидел ни с того ни с сего молодую барыню. Верно, за то, что она над ним посмеялась и не захотела продать крестьянам Бабароагу. Почему-то именно он оскорбился больше всех, а остальные сумели сдержаться. Ему еще зимой, когда они были у нее в Бухаресте, втемяшилось в голову, что он тоже должен над ней надсмеяться.
С тех пор он только об этом и мечтал и радовался, когда народ злобился да распалялся, рассчитывая, что скоро появится возможность отвести душу. Петре не обдумывал заранее, в чем будет состоять его месть, как это сделали Николае Драгош и Кирилэ Пэун. Он говорил себе, что уж на месте разберется, как поступить. А там, в Леспези, голова у него словно заполыхала пламенем. Он ворвался в дом, чтобы придушить ее, убить насмерть... И, лишь увидев ее, понял, что скорее убьет самого себя, чем ее. И все-таки Тоадер Стрымбу убил барыню... У него, правда, мелькнула тогда мысль не пускать Тоадера в комнаты, и он бы его не пустил, но побоялся, как бы люди не сказали, что он почему-то держит сторону барыни. А потом, когда мужики громили и грабили усадьбу, его так и подмывало убить Тоадера, наказать за злодейство, и только стыд удержал его. Вот он и вернулся один-одинешенек из Леспези, оставив остальных у горящей усадьбы. Матей Дулману тоже расстроился из-за убийства барыни. Петре не мог объяснить даже самому себе, почему его так глубоко поразила смерть Нади-ны. Он снова и снова убеждал себя, что не виноват, и раз убил ее кто-то другой, то его дело сторона. С тех пор он не выходил со двора да и не хотел выходить, что бы ни случилось, даже если он один во всем селе останется без земли... А нынче ночью ему приснилась барыня. Будто он ее обнимает, а она не кричит, а ласкает его и говорите «Почему ты позволил им убить меня?» Петре проснулся, все еще слыша ее укоризненный голос...
Теперь он истово строгал и стучал, как бы заставляя себя забыть или, по крайней мере, меньше думать о случившемся. Но как он ни старался, в его мозг вонзались все новые вопросы, и каждый из них причинял боль, жег, мучил.
2
После восхода солнца прошло лишь два часа, а в Амаре все кипело, словно село снималось с места, как цыганский табор после ночевки.
На площадке перед корчмой сталкивалось множество новостей и слухов. Все они были разные, и люди в страшном напряжении ожидали, что вот-вот произойдет еще что-то новое, поважнее того, что произошло до сих пор и что казалось уже чем-то обыденным.
Изредка кое-кто, оглядываясь на других, упоминал имя старого барина. Остальные тут же переводили разговор, как будто одно это упоминание пугало их или, по крайней мере, они не хотели понимать, о чем идет речь. Даже Трифон Гужу, охрипший от крика и похвальбы после избиения жандармов, которое он расценивал как свою личную победу, только невнятно ворчал что-то и пожимал плечами.
К полудню к корчме пришел и Антон-юродивый. Он выглядел еще более оборвапным, чем несколько дней назад, когда уходил из села, был весь в поту и грязи, но лицо его сияло гордостью, как у человека, познавшего полноту счастья. Он тут же принялся рассказывать, что между Рошиорью и Александрией, где он бродил все эти дни, барского духа нет уж и в помине, крестьяне стерли все усадьбы с лица земли, так что и следа от них не осталось, повсюду в деревнях собираются люди, стар и млад, вооружаются и стоят на страже, чтобы кровососы не вернулись и не помешали разделу земли, а кое-кто из мужиков даже собирается идти на Бухарест вызволять короля из барской неволи, потому что бояре не дают королю разослать крестьянам грамоты, а в тех грамотах говорится, что мужики, мол, хорошо поступили, разогнав бояр, но теперь пусть не мешкают и по справедливости поделят все поместья между бедняками.
Крестьяне уже давно привыкли к пророчествам юродивого и сейчас стали над ним потешаться. Кто-то из шутников спросил, как это ему повезло и мужики не приняли его за барина, а то б, глядишь, укоротили ему язык и избавили народ от всей этой чепухи, что он городит. Пока крестьяне шутили с Антоном, подъехал на телеге Марин Вылку из Извору, человек рассудительный и достойный доверия. Он собрался в Костешть с умирающим ребенком, хотел показать его доктору. Остановился около корчмы, чтобы покормить лошадей и дать им передохнуть, а то зимой было плохо с кормами и сейчас они еле держались на ногах. Марин рассказал, что прошлой ночью у них стало известно, будто король прогнал со службы бояр, которые правили до сих пор, прогнал за то, что они обижали простой народ и не хотели давать ему землю, и поставил на их место других, а новые будто посулили не пускать больше в деревню ни одного барина и раздать все поместья мужикам, чтобы каждый мог работать на своем наделе. Но те правители, которых король разогнал, сговорились меж собой, не захотели покориться и стакнулись с генералами, чтоб убить короля, а потом пойти с войском и пушками отбирать землю у тех крестьян, что успели захватить поместья, и перестрелять всех, кто восстал против бояр. Тогда король, не желая сдаваться непокорным боярам, ночью тайком разослал по деревням всех верных слуг, которые были у него под рукой, чтобы они велели мужикам не оставлять у себя ни одного барина, прогнать их и ни за что не отдавать им обратно поместья, а не то он жестоко покарает всех, кто пойдет на сговор с боярами, потому как бояре не подчинились его указу. А те мужики, что к Бухаресту поближе, должны не мешкая подняться и прийти все, как один, ему па помощь против бояр, потому что он держит сторону мужиков, хочет делать все по справедливости, и бояре за это на него взъярились...
Если бы все это рассказал юродивый, мужики бы не поверили. Но как быть, коли речь ведет толковый человек? Впрочем, Марин Вылку только успел тронуть с места свою телегу, как заявился мужик из Гэужани и рассказал о том же королевском указе; он услышал это самолично от всадника с серебряным крестом на груди, на рассвете проскакавшего их деревней. Чуть позднее мужик из Вайдеей принес ту же весть, которая пришла к ним через Мозэчень...
Толпой овладела гнетущая тревога. Видать, их покарают и оставят без земли в наказание за то, что они не выполнили королевской воли. Правда, раньше мужики о ней ничего не знали, но ведь теперь-то знают. Многие закричали, что надо пойти к старому барину, сказать ему, что вот, мол, получен такой указ и они не могут больше терпеть его здесь, если не хотят прогневать короля. Другие добавляли, что пойти к барину нужно всем миром, а то кое-кто сейчас, в трудную минуту, прячется дома, а потом вперед будет лезть, первым добро хватать. Тут же вспомнили о Фплипе Илиоасе, поповском зяте, который уклонялся всякий раз, когда мужики звали его с собой, а от арендатора Козмы Буруянэ сумел увести к себе домой три свиньи, каждая с телка величиной.
— Пошли в примэрию! — гаркнул Трифон Гужу.— Спросим у старосты, почему он до сих пор не объявил нам королевского указа!
Все, возбужденно галдя, бросились к примэрии, но застали там только секретаря Кирицэ Думитреску и какого-то захудалого податного агента, который испугался до полусмерти, решив, что мужики пришли его убивать за то, что прошлой зимой он чаще других ходил собирать подати. Кирицэ сцепился с крестьянами и тотчас же получил в суматохе несколько увесистых тумаков от Тоадера Стрымбу, который давно имел на него зуб.
— Ты меня ударил, Тоадер, запомни это! — оскорбленно и многозначительно заявил Кприцэ.— После вчерашнего преступления только этого тебе не хватало! Ничего! Мы с тобой еще посчитаемся, будь уверен!
— Да как же тебя не бить, господин Кирицэ, коли ты свинья собачья! — ухмыльнулся Тоадер.-— И еще поддам, ежели не будешь сидеть смирно!
Уж лучше бы Стрымбу надавал ему еще пощечин, чем так бесцеремонно тыкать в присутствии стольких людей. Глубоко уязвленный Кирицэ ничего не ответил и лишь презрительно отвернулся. Впрочем, крестьяне больше не обращали на пего внимания, так как староста Правила, услыхав, что толпа хлынула в канцелярию, примчался, еле переводя дыхание, бледный, испуганный, чуть не плача.
— Да что это с вами, люди добрые? Мало вам того, что с господами в драку ввязались, так теперь и с самим государством принялись счеты сводить? С ума вы сошли, мужики, или перепились все?
— А ты, господин староста, почто спрятал королевский указ? — перебил его Трифон Гужу.
Поняв, о чем идет речь, Правилэ заверил, что с позавчерашнего дня, с тех пор как уехал префект, он не получал ниоткуда никаких приказов, почта не приходила, а телефон тоже с той самой поры испорчен, не то где-то обрезаны провода, не то по другой какой причине. Трифон потребовал, да еще таким тоном, словно он старший в селе, разослать стражников и созвать в примэрию народ, чтобы всем миром идти к старому барину.
— Нет, я стражников рассылать не буду и сам с вами не пойду! — заявил Правилэ.— Вы уж достаточно натворили бед, кто чего хотел, и меня не спрашивали, так что я теперь в ваши дела не желаю встревать! Сами выпутывайтесь, а я староста и не могу прислушиваться ко всяким байкам да сказкам.
— Нет уж, стражников ты разошлешь, не то тебе худо будет! — закричал вдруг Трифон, замахиваясь кулаком.
— Это ты поднимаешь на меня руку, Трифон? Ты мне будешь приказывать? — гневно и высокомерно воскликнул староста.— А ну попробуй! Ударь!
Трифон, ругаясь, бросился на старосту, но его удержали. Началась долгая перепалка с криками и руганью, в которой все приняли участие, стараясь убедить старосту идти заодно с народом, а не против него — не к лицу, мол, ему это. Сыпались угрозы, что, если он будет противиться, его не возьмут в долю при дележе земли. Но Правилэ, оскорбленный тем, что такой никудышный человек, как Трифон Гуясу, посмел кричать на него, а главное, опасаясь, как бы завтра-послезавтра все не повернулось по-старому, так и не сдался, заявив даже, что лучше ему остаться без земли, чем позволить, чтобы им помыкали. Трифон снова не удержался:
— Ты привык быть старостой от бояр, а нам требуется наш староста. Так и шай, теперь все пойдет по-иному! — Может, тебя люди старостой поставят? Ну и пусть ставят! — насмешливо фрыкнул Правила.
Обозленный Гужу позвал стражников и приказал им обойти подряд все дома и созвать народ. Поняв, что толпа на стороне Трифона, староста счел благоразумным промолчать. Лишь после того, как стражники разошлись, он, продолжая перебранку, похвалился, что, если бы захотел, мог бы их остановить, потому что в примэрии только он один имеет право распоряжаться.
Поджидая остальных, мужики не расходились со двора примэрии. Они кричали, советовались, строили планы, распалялись гневом, ругались, размахивали кулаками, ободряли друг друга и призывали никого не бояться, так как если уж король открыто перешел на сторону мужиков, то бояре не посмеют их больше притеснять. Одни объясняли, что, если даже придут солдаты, сколько бы их ни было, опасаться нечего, потому как солдаты те же крестьяне и не будут стрелять в народ,— если разозлятся, то перейдут на его сторону, и тогда кровососам совсем уж некуда будет деться... Имя Мирона Юги упоминалось все чаще, уже без малейшей опаски. Кто-то ругал его, а Тоадер Стрымбу закричал во все горло:
— Этот старый вор один во всем виноват, из-за него нас так нищета придавила, а остальные воры за ним увязались, притесняли нас и голодом морили!.. Но ничего, вот сгребу его за шиворот, узнает старый хрен, где раки зимуют!
Другие опасались, что из-за Мирона они останутся ни с чем, потому что он свое именье добром не отдаст, а насильно никто у него отобрать не посмеет.
— Разве'теперь его воля над нами? — насупились крестьяне.— Что ж это выходит, все он будет командовать? Революция для того пришла, чтоб мы ему приказывали, а не он нам!
— Ничего, братцы, у него теперь душа в пятки ушла, только цыкнем на него, он и пустится наутек, да так быстро, что и с борзыми не догонишь! — заметил какой-то худой, безбородый мужик, вызвав довольный смех.
Прошло три часа, а люди все толпились в помещении и во дворе примэрии. Стражники обошли село и успели вернуться. Но толпа не двигалась с места в ожидании самых зажиточных и уважаемых крестьян. Трифон, как будто он был в селе главным, то и дело выходил во двор и спрашивал: «Пришел Лука Талабэ? А дед Лупу? Марин Стан? Филип Илиоаса? Их еще нет?»
Наконец они потянулись один за другим, будто не зная, зачем их вызвали. Все по очереди высказывали разные сомнения и говорили, что вмешиваться им вроде незачем.
— А когда поместья будут делить, первыми полезете! — закричал Тоадер Стрымбу.— Мы-то вас хорошо знаем! Это вы ладили купить за большие деньги Бабароагу, а нас, бедняков, и знать не хотели! Тогда земля для вас хороша была. А теперь, когда ее между всеми делят, вам она уже не нравится?
— Да нет, Тодерикэ! Мне она нравится, только б дали! —весело откликнулся Марин Стан.
— Так ты и у арендатора Козмы утянул сколько смог, а теперь будто и знать нас не знаешь,— укоризненно заметил Леонте Орбишор.
— А меня кто звал, Леонте? Скажи сам... Так чего ж ты хочешь? — обиделся Марин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69