Боереску считал себя лучшим префектом Румынии и с гордостью заявлял, что первый по алфавиту уезд управляется первым — по своим достоинствам — префектом. То обстоятельство, что по соседству полыхали пожары восстания, а в его уезде не было отмечено никаких беспорядков, он рассматривал как доказательство эффективности тех превосходных административных методов, которые он применял... Нынешнюю инспекционную поездку он предпринял, рассчитывая, что крестьяне, как только увидят и услышат его, беспрекословно подчинятся его авторитету и сохранят спокойствие и порядок, даже если до этого у них и были какие-то бунтарские поползновения.
Когда они выезжали из Питешти, капитан Корбуляну предупредил, что считает неблагоразумной поездку по селам в столь тревожные дни. На это префект ответил, что он либо победит, либо погибнет, по не откажется от своего девиза. Этот девиз, который он недавно где-то вычитал и полностью взял на вооружение, гласил: железный кулак в бархатной перчатке. Боереску еще и потому особенно ретиво стремился доказать свои административные способности, что в свое время министр отнюдь не торопился с его назначением и даже одно время отдавал предпочтение какому-то адвокату, подвизавшемуся на должности префекта при прежнем правительстве. Чтобы сломить сопротивление министра, Боереску пришлось принять тогда самые действенные меры, то есть нажать лично и через влиятельных бухарестских друзей.
— Ну, еще раз день добрый, ребята! — повторил Боереску громким, как на митинге, голосом.
Он остановился и чуть помолчал, ожидая ответа. Крестьяне молчали. Лишь кое-кто шумно проталкивался вперед, что-то выкрикивая и смеясь. Префект не растерялся и собрался было продолжить, но тут раздался зычный окрик Правилэ:
— Люди добрые, тише!.. Тише!.. Послушаем господина префекта!
И Боереску разразился патриотической речью. Он напрягал голос и, багровея, размахивал руками. С его губ, за которыми поблескивали золотые коронки, громкие, выспренние слова слетали, точно те воздушные шары на ярмарке, которые шумно лопаются, уже не производя впечатления на оглушенных зевак. Среди множества политических качеств, которые префект себе приписывал, был и ораторский талант; он был убежден, что, как никто, умеет говорить с народом и что его пламенные речи проникают прямо в сердце крестьян, перекраивая там все по его желанию. Боереску и сейчас, как всегда, жонглировал шаблонными, неопровержимыми фразами и словечками: «крестьяне — основа нашей страны», ^ваш труд священен», «румынский землепашец благоразумен и трудолюбив», «король и правительство заботятся о вас», «доверьтесь правителям государства», «любовь к отчизне», «братья, интересы страны требуют спокойствия и порядка», «румын не пропадет»...
Крестьяне слушали, не шелохнувшись, уставившись на префекта остекленевшими глазами. Сотни лиц с одним и тем же выражением, казалось, принадлежали одному и тому же человеку с одними и теми же мыслями и чувствами, человеку, размноженному в огромном количестве экземпляров, словно то было массовое производство гигантского завода. Неподвижность и упорное молчание крестьян рассердили и даже немного испугали префекта, когда он столкнулся с ними в первой деревне, и теперь он с трудом находил в себе силы, чтобы продолжать разглагольствовать все с тем же ораторским пылом...
Мирон Юга даже не прислушивался к речи префекта. Он относился с презрением к подобным методам, когда толкли воду в ступе, стремясь покрепче опутать крестьян. Мужику нужны не речи, а практические советы или приказы. Он предупреждал Боереску, чтобы тот не тратил время на болтовню, а лучше в недвусмысленном и откровенном разговоре постарался бы выяснить нужды и пожелания крестьян, установил бы, какие из них можно удовлетворить, какие нет, и, наконец, не бросая слов на ветер, немедленно претворил бы свои обещания в жизнь/ Однако префект ни за что не хотел отказаться от речи, утверждая, что выступал с ней повсюду и ему везде внимали с благоговением и что умная речь (а его речь, несомненно, умная) — лучший способ успокоить разгоревшиеся страсти и начать выяснение истинного положения дел. Теперь, наблюдая за болтовней префекта, которой, по долгу службы, подобострастно восхищались только капитан, унтер-офицер и староста, Мирон Юга чувствовал себя перед крестьянами пристыженным, чуть ли не униженным.
Наконец через полчаса Боереску закончил свою речь не обычными общими словами, а прочувствованным призывом:
— Вот так-то, дети мои!.. А теперь я вас прошу незамедлительно доказать мне, что вы настоящие румыны и достойные граждане! Этого доказательства прошу у вас я — отец ваш и всего нашего дорогого уезда! Если хотите мне доказать, что вы люди благоразумные, честные и трудолюбивые, а я знаю, что так оно и есть, то не прислушивайтесь больше к наущениям злопыхателей и к преступным слухам, а возвращайтесь тотчас же к своим плугам, к своему прекрасному благородному труду, на котором зиждется наша страна! Господь бог даровал нам отменную погоду, и земля жаждет вашего труда и пота, чтобы родить еще щедрее на ваше благо и на благо всей нашей любимой отчизны!.. Слышите, дети мои? Вы меня хорошо поняли, дети мои?.. Поступите ли вы так, как я вас учу, или нет?
Последние слова оратора вызвали смутный гул. В толпе там и тут раздались голоса:
— Никак не можем, барин!.. Нет у нас земли!.. Где ж нам работать?
Расценив возгласы крестьян как одобрение своей миротворческой речи, префект бросил на Мирона Югу выразительный взгляд и закричал:
— Почему не можете, дети мои?.. Скажите нам прямо и открыто, чтобы и мы знали!
Многочисленные голоса ответили на этот раз отчетливее и тверже:
— Нет у нас земли... Нам земля нужна!.. Без земли не станем мы больше работать!
Боереску состроил мину снисходительного учителя, укоряющего неразумных малышей:
— Да как вы можете, люди добрые, городить такую несусветную чушь?.. Нет земли!.. Разве господин Юга не хотел предоставить вам землю? Или, быть может, другие помещики отказались? Разве не они всегда предоставляли вам землю? Разве не так поступали их деды и прадеды испокон веку? Ведь их поместья всегда только вы обрабатывали, люди добрые, а не чужаки какие!
Тоадер Стрымбу поднялся на цыпочки и отчаянно закричал:
— По старинке нам уж невмоготу, господин префект, нет никакого проку от такой работы, все одно убивает нас нищета!
— Стало быть, вы хотите подрядиться на других условиях? — невинно спросил Боереску.— Так погодите, ребята, ведь...
— Не хотим мы больше подряжаться!.. Пусть отдадут нам землю насовсем, ведь мы на ней работаем! — перебили его громкие голоса.
Недовольный таким оборотом разговора, Мирон Юга взмахнул рукой в знак того, что тоже хочет что-то сказать. Крестьяне притихли. Старый барин был для них истинным хозяином, которого они уважали и чьи слова всегда было положено свято выслушивать.
— Что ж это получается, горлодеры? — спросил Мирон Юга, окидывая взглядом толпу.— Значит, вы хотите, чтобы я отдал вам свою землю?.. Стало быть, в награду за то, что я, отец мой и дед приютили на наших землях вас, отцов и дедов ваших, дали вам работу, чтобы вы могли жить, и делили с вами радость и горе, вам сейчас взбрело в голову совсем лишить нас даже той земли, что еще осталась за нами, выжить из домов наших, прогнать, как чужаков?.. Да слыхано ли такое? И это вы называете справедливостью?.. Вот ты, Тоадер, я слышу, орешь громче всех, ты-то поделишь свое достояние с другими? Говори прямо, чтобы все слышали! Те, кто стоял поближе, со смехом повернулись к Тоадеру Стрымбу, но тот твердо возразил:
— Я бы поделился, барин, было бы чем, только нет у меня ничего!
— Как так нет? — продолжал настаивать Мирон.— А разве нет у тебя своего дома или земля, на которой он стоит, не твоя?
— Лачуга нам на голову валится,— ответил так же неуступчиво Тоадер.
— Значит, ты дом не поделишь, потому что он рушится! — продолжал Мирон Юга.— А я либо кто другой за то, что не сидели без дела, а трудились не покладая рук и не дали нашему дому порушиться, должны сейчас делить его с тобой? Так выходит, по-твоему?.. Нет, мужики, <>то расчет неправильный! Кто вас подучил и сбил с пути истинного, недоброе дело затеял. Потеряли вы голову и прошлогодний с пег ищете, вместо того чтобы делом заниматься, как все порядочные люди. А тот, кто вас подбивает и дальше упорствовать подзуживает, просто насмехается над вами, так и знайте! Я вас никогда не обманывал, никогда не давал пустых обещаний. Я признаю только справедливость и честность. Вы недовольны условиями, на которых работали до сих пор? Мы могли бы об этом потолковать, и, убедись я, что правда на вашей стороне, мы бы их изменили. Только все это без угроз, а по-хорошему, по-людски. Угроз я не боюсь и перед ними не отступлю, от кого бы они ни исходили. Кто прав, тот к угрозам не прибегает, так как правда всегда берет верх. С кривдой можешь раз-другой перебраться через речушку, но в большой реке обязательно утонешь, а с правдой и море переплывешь. Вот так-то! Я вам это говорю, потому что уже стар, много в жизни трудного пережил, много горя хлебнул. Вы одумайтесь и смиритесь, только так вы сможете дальше жить!
Наступило нерешительное молчание. Лишь через несколько мгновений его, словно всеобщий вздох, нарушил плаксивый смиренный голос Игната Черчела, стоявшего в первых рядах:
— Чем такая жизнь, уж лучше смерть!
Возглас Игната подбодрил остальных; то здесь, то там послышалось:
— Лучше убейте нас всех и совсем от нас избавитесь!
— Все одно от чего помирать — от голода или от чего другого!
— Работаем до кровавого пота, так хоть бы прокормиться дали!
— Так тоже не по справедливости — одни обжираются, чуть не лопаются, а у других кишйи с голоду ссохлись! Префекту показалось, что обстановка меняется в благоприятную сторону. Раз человек, охваченный гневом, вступает в спор, значит, он начинает одумываться. Поэтому он снова, еще пространнее, как маленьким детям, принялся разъяснять крестьянам, что приехал сюда, чтобы всех помирить, ибо самый худой мир лучше самого геройского боя. Он для того и привез сюда господина Югу, чтобы быстрей и верпей добиться всеобщего согласия.
— С барином-то мы столкуемся, господин префект! — промолвил Лупу Кирицою, шагнув к господам, словно чувствуя себя обязанным, как старейший, досконально им все объяснить.— Но только теперь, раз уж начался бунт, крестьяне наши тоже хотят получить хоть чуток земли, потому что нет у них почти ничего и все мужики так делают в тех краях, где пожар уже занялся. Наш барин правильно и честно сказал, господин префект, что негоже зариться на землю того, который трудится и мается на ней, как мы, да и получил-то ее от дедов и прадедов. Я так думаю, что никто из этих вот честных людей, что здесь собрались, не замышляет отобрать землю старого барина. С ним мы всегда вместе жили и друг другу помогали. Но есть много имений, которые бояре за-, бросили, и попали они в руки чужаков, а те только деньги из земли выжимают и над нашим трудом измываются. Мужики не злыдни какие и живут смирно, только вы им дайте землю, потому что без земли нет им житья! Вот я вам высказал, чего хочет деревня, а то, ежели все разом галдят, нипочем мы не столкуемся!
Крестьяне шумно поддержали старика, повторяя на все лады слово «земли», так что гул толпы слился в многоголосый хор, бесконечно повторявший один и тот же припев:
— Земли!.. Земли!.. Земли!..
Боереску немного растерялся и снова пустился в многословные объяснения, повторяя, что он, конечно, разделяет их любовь к земле, понимает и то, что они в ней нуждаются, ведь он тоже землевладелец и любит отцовскую землю. Но пожелание крестьян невозможно выполнить сразу, с ходу: ведь в стране существуют законы и все обязаны поступать сообразно с ними. Пусть крестьяне наберутся терпения и ведут себя смирно, он же, как только вернется в Питешти, доложит правительству, а уж правительство, мудрое и пекущееся о нуждах крестьян, выработает необходимые законы и раздаст землю тем, кто вел себя благоразумно и пристойно... Мысль обмануть крестьян этим лживым посулом осенила Боереску в эту минуту. Он даже пожалел, что не сказал того же и в других селах, где уже побывал. Ведь интересы соблюдения порядка и безопасности в стране не только оправдывают подобные богоугодные методы, но даже обязывают к ним прибегать. Когда порядок будет восстановлен, никто не вспомнит слов, брошенных им на ветер, или его даже похвалят за то, что он нашел нужные слова для разговора с мужиками, которые, по существу, большие дети.
Но крестьяне перебивали обещания префекта шутками и смехом. Кто-то пронзительно выкрикнул, что им осточертела болтовня, другой сказал, что господа всегда их обманывали, третий добавил, что стоит барину открыть рот, как оттуда вылетает вранье. Мирон Юга почувствовал, что задыхается под градом дерзостей. Даже префект покраснел в замешательстве, не зная, что предпринять. Правилэ, увидев, что дело принимает дурной оборот, повелительно крикнул:
— А ну, помолчите, ребята, помолчите!
Лука Талабэ, который стоял рядом с ним, тут же возразил старосте:
— Лучше пусть выскажут все, чтоб и господа знали, какие у народа нужды да горести!
Все-таки крестьяне утихомирились, и Боереску, полагая, что его недостаточно хорошо поняли, решил еще раз попытаться умаслить их обещаниями.
Едва он успел открыть рот, как его оборвал Серафим Могош:
— Хватит, поиздевались над нами, хуже, чем над скотиной!
— А над моим братом почему измываются? Почему арестовали его безо всякой вины? — мрачно спросил Николае Драгогя.
Его поддержал старый Драгош, правда, тише и почтительнее:
— Очень уж это большая несправедливость, господин префект! Да и село осталось без учителя.
Пока крестьяне кричали, без конца повторяя: «За что измываетесь?»— префект в недоумении нагнулся к старосте, чтобы узнать, о чем идет речь, и, поняв, торопливо воскликнул:
— Погодите! Погодите!.. Давайте разберемся по-хорошему, ребята!.. Дело учителя Драгоша не в моих руках и никак от меня не зависит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69