Главное — оказаться на высоте и не падать духом. Дома никого не было. Госпожа Александреску вместе с Жаном ушла к его родителям играть в карты. В квартире стояла полная тишина, и лишь изредка со двора, густо населенного жильцами, доносился чей-то крик или ругань. К вечеру, как раз когда он кончил писать, в коридоре послышались шаги. Титу подумал, что это его ученица, Мариоара, и обрадовался. После стольких часов работы появление молодой женщины, пусть даже Мариоары, было бы очень приятно. Он бросился к двери.
— Разве мамочки нет дома? — весьма естественным тоном удивилась Мими.
— Нет, ее нет...— в замешательстве пробормотал Титу,— но вы войдите, сударыня... Я сейчас...
Миниатюрная, белокурая гостья улыбнулась и быстро согласилась:
— Ну раз я все равно пришла, посмотрю гнездышко поэта.
Титу возликовал, бросился целовать ей ручку и стал умолять задержаться хоть на несколько минут, чтобы он успел насладиться ее видом — ведь с тех пор, как они познакомились, он не может ее забыть.
Мими спокойно перебила его, словно не расслышала или просто заранее знала все, что он скажет:
— В этой комнате я жила до свадьбы, когда приезжала из пансиона домой на каникулы. Тогда мамочка ее не сдавала... А какие чудесные сны спились мне па этой кроватке!
Ободренный Титу принялся уговаривать гостью снять пальто, непрерывно повторяя:
— Я прошу, я вас очень прошу... Ведь я не кусаюсь... ей-богу, не кусаюсь!..
Мими расхохоталась:
— Конечно, я бы вам все равно не позволила... оставлять следы.
Потом, чтобы умерить его пыл, она сентиментально добавила:
— Вы мне симпатичны, но...
Титу совсем потерял голову, схватил ее в объятия и закрыл рот жадным поцелуем, стараясь подвести к кровати. Мими в ответ что-то довольно лепетала, но легко выскользнула из его объятий, шепнув ему:
— Как вы себя нехорошо ведете! Хотите, чтобы я пожалела о том, что зашла?.. Теперь нельзя, поверьте мне, нельзя. В другой раз. Наберитесь терпения! Прислонившись спиной к двери, она поправила шляпку на золотистых волосах и, чтобы избежать нового нападения, взялась за дверную ручку.
— Будьте умненьким и послушным, понятно?.. А сейчас я убегаю. Я зашла только на минутку повидать мамочку... До скорой встречи, торопыга!
Она ушла, многообещающе улыбаясь.
2
Светский сезон сулил быть веселее п разнообразнее, чем когда-либо, и Надина лихорадочно готовилась к нему. На один только ноябрь намечались открытие парламента, концерт Падеревского, гастроли Элеоноры Дузе и Фероди. Молодая женщина привезла туалеты из Парижа, но сейчас убедилась, что совсем не подготовлена, просто раздета перед лицом всех этих светских событий, настоятельно требующих ее присутствия.
Григоре задержался в поместье еще на несколько дней. Ему не удалось отделаться от отца, пока они не закончили все расчеты, но зато он мог ни о чем больше не думать до февраля. В конечном счете его это вполне устраивало, ибо он решил провести всю зиму в столице вместе с Надиной.
— Давно пора! — одобрила она его решение.
Надпна тут же поручила ему забронировать лучшую ложу на все предстоящие спектакли, прибавив, что будет считать себя обесчещенной, если пропустит хотя бы один пз них. Григоре сбился с ног, выполняя ее поручения. Надина даже пожалела его:
— Если тебе неприятна эта беготня, пошлем Рауля. Он очень ловок в такого рода делах.
Григоре запротестовал, уверяя, что ее поручения ничуть не тяготят его, хоть это было и не так. На самом деле он стремился как-то незаметно отдалить Рауля от Надины. Не из ревности, уверял он себя, а просто потому, что Рэуль слишком глуп. Вновь пробудившаяся любовь Григоре была выше ревности. Но он понял: для того чтобы удержать Надину, ему надо по ее примеру быть одновременно и мужем и любовником.
Надина была слишком поглощена водоворотом своих светских обязанностей и не замечала стараний Григоре. Впрочем, она бы не заметила их и при других обстоятельствах, потому что считала вполне естественным и даже обязательным жить окруженной всеобщей любовью. Она с детства привыкла, чтобы к ней так относились все, начиная с собственного отца, который ее боготворил и даже теперь, когда ее видел, чувствовал особый прилив сил. Она же, в сущности, не любила никого, кроме самой себя, и никогда и ни в чем себе не отказывала. При этом удовлетворение всех ее прихотей не доставляло ей особой радости— стремление окружающих угодить ей она воспринимала как нечто вполне естественное, как дань ее красоте. Она изменяла Григоре не потому, что не могла противиться страстному порыву, подобно тому, как курила вовсе не для того, чтобы одурманиться табаком. Надина считала себя обязанной делать все возможное и невозможное, чтобы возвышаться над другими женщинами, подобно божественной статуе. Часто сбросив одежду, она подолгу разглядывала себя в зеркало, поражаясь и восхищаясь совершенством своего тела. По утрам она расхаживала в своих комнатах обнаженной, чтобы беспрепятственно любоваться собой.
Рауль Брумару был для нее лишь капризом, необходимым элегантной женщине, как собачонка или талисман. Он, как и многие другие, уже давно вздыхал по Надине. В конце концов она с ним сошлась, но не по любви, а просто так. В обществе Рауля ценили за остроумие, и он достойно выглядел в ее свите. С ним Надина обходилась еще бесцеремоннее, чем с Григоре. По отношению к мужу она сохраняла, хотя бы теоретически, какое-то уважение. В обращении же с Раулем она не считала иужпым проявлять ни малейшего такта. Да он и не претендовал на это, а довольствовался объедками пиршества. В основном он был ее партнером на танцах, и эту роль выполнял превосходно.
Григоре испытывал инстинктивное отвращение к таким мужчинам, как Брумару. Он их презирал и искренне считал, что Надина себя компрометирует, терпя подобных поклонников. Но он винил и самого себя в том, что не смог помешать этому сближению, причем помешать одной лишь своей любовью, не прибегая к сценам, которые только ожесточили бы ее и побудили к еще большему своеволию. Если бы он сумел понять жену с самого начала, то не лишился бы четырех лет счастья и не допустил бы, чтобы между ними возникла такая пропасть, через которую он теперь вынужден наводить новые мостки.
Осознав все это, Григоре тут же, естественно, принял великодушное решение исправить свои былые ошибки. Надину надо оградить от соблазнов, но не устраняя их с ее пути, а идя навстречу всем ее капризам. Для начала Григоре предложил Надине взять на себя ее материальные затруднения, да еще объяснил это самым лестным для нее образом: — Я хочу, чтобы моя жена была самой блистательной. Надпне просто не верилось. Она уже привыкла к тому, что
обычно Григоре в деликатной форме, но приводя весьма обоснованные доводы, пытается удсря^ать ее от слишком дорогостоящей светской жизни. Сейчас, несмотря па свое удивление, она лишь равнодушно заметила:
— Очень мило с твоей стороны, и я весьма тебе благодарна, но боюсь, тебя испугает сумма.
— Если дело касается тебя, никакая сумма не может меня испугать! — возразил Григоре, глядя на нее с покорным обожанием.
Они тут же занялись вопросами, которыми никогда не занимались за все годы совместной жизни: принялись подробно обсуждать туалеты Надины. Она разложила перед мужем последние номера журналов мод и стала посвящать его в топкости раскроя, материалов и приклада, а он отнесся ко всему этому с таким вниманием, словно речь шла о жизненно важных проблемах. Эти разговоры и обсуждения продолжались и в следующие дни, и вскоре Надина с удивлением обнаружила, что Григоре обладает в области женских нарядов исключительно тонким вкусом и оригинальными идеями. Она даже сказала ему:
— А я думала, что ты увлекаешься только сельским хозяйством. Теперь вижу, что я ошибалась.
— Ты мое истинное увлечение со дня нашей встречи,— улыбнулся Григоре.— Наверно, я сам ошибался, когда думал по-иному.
Недели через две после их возвращения в Бухарест их снова посетил Платамону. Надина не сразу согласилась его принять. Коль скоро Григоре сам предложил ей помощь, у нее уже не было нужды прибегать к услугам арендатора, тем более что Гогу не торопил ее с возвратом денег, которые она ему задолжала за границей.
Платамону начал с того, что объяснил, почему он приехал в столицу: сыну надо уладить свои дела в университете, и он решил проводить его, надеясь заодно рассеять тучи прискорбных разногласий, возникших между ним и Надиной. Дела сына устроились быстро, и Аристиде возвращается домой, где сможет лучше готовиться к экзаменам, которые твердо намеревается сдать после рождества. Таким образом, у него, Платамону, осталось свободное время, он, правда, забегался, но все-таки сколотил половину суммы весеннего взноса за аренду и принес барыне, чтобы доказать, что ради нее он способен совершить даже невозможное. Он просит лишь о небольшой милости и уверен, что, принимая во внимание его преданность, ему не откажут. Естественно, речь снова идет о поместье Бабароаге. Недавно барыня сама сказала ему, что не предполагает продавать поместье. Однако, так как слухи не затихают (от крестьян он узнал, будто эту землю намеревается приобрести старый барин), он, Платамону, тоже осмеливается напомнить о своем желании купить поместье. Поэтому он просит барыню, чтобы, принимая аванс за аренду будущего года, она считала бы эту сумму задатком за имение, если, конечно, его предложение окажется наиболее выгодным и будет принято. Для барыни это ни к чему не обязывающая формальность, но для него, Платамону,— некоторое, хоть и туманное, обеспечение, ценное главным образом как доказательство ее доверия и признания его давних услуг.
Надина не перебивала Платамону. Для нее важно было лишь то, что он принес деньги. Еще от отца она усвоила, что от денег никогда следует отказываться. Что же касается милости, которую Платамону у нее просит, то она, по существу, беспредметна, так как Надина даже не помышляет о продаже Баба-роаги. Продавать поместье было бы еще скучнее, чем сдавать его в аренду. Ведь всевозможные нудные разговоры начались сразу, как только был пущен слух, будто она предполагает продать землю.
— И чего это вам всем взбрело в голову торговать моим поместьем? — спросила Надина.— Все знают, что я его продаю, приходят ко мне с разными предложениями, одна я ничего пе знаю. А вам не кажется, что я тоже должна хоть что-то знать?.. Так вот, сударь мой, так как вы все-таки благоразумнее других, я вам категорически заявляю: я ничего не продаю и не собираюсь продавать! Поняли? Это окончательно и бесповоротно!
— Раз так, то моя незначительная просьба тем более не имеет для вас никакого значения!..— подобострастно настаивал Платамону, подумав про себя, что у женщин ничего не бывает окончательным и бесповоротным — вчера она хотела продать землю, сегодня передумала, а завтра может снова вернуться к старой мысли.
— Пожалуй...— равнодушно согласилась Надина.— Хорошо. Как хотите. Только я сочла необходимым предупредить вас, чтобы вы потом не говорили, будто...
О сделке с арендатором она позже рассказала Григоре. Ей не хотелось скрывать от него подобные вещи, тем более что она получила значительную сумму и сможет брать у мужа меньше денег. Григоре, как всегда, повторил ей, что она полновластная хозяйка своих доходов и он не намерен вмешиваться в ее дела. Но, по его мнению, Надина не должна была давать Платамону даже платонического .обещания. Зачем ей связывать себе руки? Надина тут же пожалела, что рассказала все мужу. Все-таки Григоре ужасный педант. Он заметил ее недовольство и поспешил добавить:
— Возможно, я преувеличиваю... Главное, чтобы ты, Надина, не расстраивалась!.. Будь всегда веселой! Твоя улыбка — это моя жизнь.
3
— Эй, Кирилэ, ты читать умеешь? Нет? Жаль!.. А ну поди сюда, я тебе что-то покажу!
Говоря это, Платамону вытащил из туго набитого бумажника белый листок бумаги и победоносно помахал им перед глазами приказчика. Они находились в конторе поместья — маленькой комнатке, в которой стояли лишь сосновый стол и несколько табуреток.
— Видишь этот клочок бумаги, Кирилэ? Посмотри на него хорошенько. Как следует посмотри! — ликующе воскликнул арендатор.—Так вот! Это Бабароага! Вот так! Можешь рассказать это всем, чтобы люди не били понапрасну ноги и не ходили на барскую усадьбу.
— Дай вам бог владеть ей на здоровье! — уважительно пожелал Кирилэ.
— Дай бог, дай бог,— поблагодарил Платамону.— Я, Кирилэ, работал не покладая рук всю жизнь и вправе иметь на старости лет кусок земли. Ты сам видишь, что я и по ночам не знаю покоя, бегаю, из кожи вон лезу, не гнушаюсь сам подставить плечо вместе с вами, не чета другим господам-белоручкам, которые потягивают кофеек на веранде да живут на готовеньком. И все-таки я, видно, мешаю мужикам, и они стараются оттереть меня в сторону. А разве это справедливо, Кирилэ? Скажп сам, ты ведь человек разумный!
— Так ведь мужики не против вас поднялись, барин! — запротестовал приказчик.— Только что ж им делать — у них тоже нет земли, вот они и смотрят, как бы им для себя откупить поместье.
— Да пусть откупают, разве я против,— согласился Платамону, старательно складывая и пряча бумажку.— Пусть покупают, Кирилэ! Но зачем же они зарятся как раз на мое поместье?
Платамону давно ждал возможности отвести душу. Обращение крестьян к Надине он расценил как попытку конкурировать с ним и, следовательно, как проявление самой черной неблагодарности. На расписку, полученную от Надины, он не возлагал слишком больших надежд и пока решил использовать ее только для укрепления своего авторитета в глазах крестьян. Это утешение было ему необходимо в какой-то степени и из-за Аристиде. То, что сын предпочел вернуться домой вместо того, чтобы весело проводить время в Бухаресте, очень встревожило Платамону, и тревога его усугублялась оттого, что он не мог поделиться ею ни с кем, даже с собственной супругой, женщиной слабохарактерной и безвольной. Платамону опасался, что Аристиде завел роман с мужичкой и может испортить себе все будущее или натворить бог весть что.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69