Мирон Юга, потеряв сознание, с раздробленным черепом, так и остался стоять между крестьянами, которые, толкаясь, чтобы изловчиться и получше ударить, поддерживали его, не давая упасть.
Открытая терраса с квадратными столбами наполнилась людьми, которые слепо колотили направо и налево, как будто всюду, даже в воздухе, кишели враги. Стекла окон с пронзительным звоном разлетелись вдребезги. Словно озеро, взбаламученное злой бурей, толпа колыхалась то в одну, то в другую сторону, как бы пытаясь быстрее выплеснуть душившую ее ярость. Разноголосый вой, грязная ругань смешались в сплошной гул, заглушавший отчаянные вопли прислуги... Ярость мгновенно взорвалась, словно грянула молния, давно зревшая в тучах и внезапно обрушившаяся на землю, не предупредив о себе даже раскатом грома. Крестьяне набросились и на слуг. Бумбу, стоявший рядом со старым барином, чудом отделался только несколькими тумаками, как будто в разгар бури его никто не узнал.
Только спустя несколько мгновений те, что ярились вокруг старого Юги, отошли от него один за другим, удовлетворенные или жаждущие других дел. Не поддерживаемый больше крестьянами, старпк рухнул лицом вниз, царапая землю и в последний раз вдыхая, жаднее, чем когда-либо, ее сладостно-горькое благоухание. Никто больше о нем не думал. Отчаянно толкаясь, крестьяне переступали через тело, топтали его, давили и смешивали с землей, в которую он при жизни врос всеми своими корнями.
5
— Беги туда, Петрикэ, мужики убили старого барина! — крикнула во весь голос Мариоара, влетая во двор.— Беги, Петрикэ, побыстрее, а то они еще чего похуже натворят!
Петре закончил чинить ворота и теперь взялся прибивать что-то в глубине двора, в конюшне,— он решил заниматься только своими делами и ни во что не вмешиваться. От матери он узнал, что все мужики двинулись к господской усадьбе, и едва поддался соблазну тоже пойти, но не для того, чтобы бесчинствовать или подстрекать людей, а как раз наоборот — чтобы придержать их, предотвратить то, что могут натворить Тоадер Стрымбу и ему подобные. Но он пересилил себя и остался дома, все больше растравляя боль, которая грызла его сердце; кроме того, он был твердо уверен, что крестьяне не посмеют коснуться старого барина, даже если пошли на него бунтом.
— Ох, беда какая! — испуганно ахнул Петре, будто его ударили по голове.
Он даже не взглянул на Мариоару, хотя любил ее и они собирались после пасхи сыграть свадьбу. Сейчас девушка показалась ему чужой, незнакомой, безразличной. Только ее голос резко, как никогда раньше, звенел у него в ушах.
Не говоря больше ни слова, он бросил работу и поспешно, почти бегом, кинулся к усадьбе. Мариоара трусила за ним, как собачонка, и, еле переводя дух, рассказывала о том, что произошло на барском дворе. Петре слушал, что она выкрикивала сзади, и ее слова, казалось, подталкивали его. В то же время он твердил себе, что идет понапрасну,— все равно не сможет один бороться со всем селом и помешать людям отвести душу.
В усадьбе все гудело, и гул был слышен издалека. Петре ускорил шаги. Он был без сермяги, как всегда, когда работал, а в руке держал топор, которым обтесывал колышки. Захватил он его с собой машинально, как палку, которую берешь в путь.
На главном дворе усадьбы крестьяне — раскрасневшиеся, ошалелые — остервенело кричали, бестолково тычась во все стороны, не зная, что предпринять. Одни бранились с батраками и слугами, другие беспричинно ссорились между собой, готовые схватить друг друга за грудки. У колодца кто-то пытался помочь стонущему Трифону Гужу. Петре взглянул на него мимоходом, но не остановился. Небольшая толпа скучилась с угрожающими криками у дверей квартиры Леонте Бумбу. Оттуда раздавались вопли жены приказчика. Множество людей, орудовало в канцелярии, разнося вдребезги все, что попадалось под руку, и с особой яростью набрасываясь на бухгалтерские книги, куда были занесены условия подряда на работу и долги мужиков.
Петре пошел на задний двор. Весь двор был забит народом, но все топтались на месте, будто ожидая приказа или хоть какого-нибудь знака.
— Где старый барин? — спросил Петре.
— Только что в дом его отнесли,— отозвался чей-то голос. Петре не узнал ни того, кто ответил, ни остальных, будто они
пришли с другого края земли. Вошел в усадьбу. На террасе почти пикого не было. Выбитые окна разевали черные пасти. Люди бесцеремонно шныряли через широко распахнутые двери. В третьей комнате молча, сняв шапки, стояло несколько человек. Совсем недавно тут расхаживал Мирон Юга с заложенными за спину руками. Сейчас он лежал, вытянувшись на диване, между двумя окнами, и руки его были сложены на груди. Одежда была измазана землей, а лицо казалось маской из глины. Старый кучер Иким вытащил его из-под ног крестьян, а стряпуха Профира разостлала на диване белую простыню и зажгла в изголовье свечку, пламя которой металось между выбитыми окнами. Сейчас Профира пыталась хоть немного очистить от земли одежду и лицо покойника. Староста Ион Правилэ, стоявший здесь с другими, мягко сказал ей: — Оставь ты его, тетка, оставь, пусть отдыхает, как бог определил...
Он хотел прибавить, что запрещено трогать покойника, пока не придет следователь, чтобы установить обстоятельства смерти, но не осмелился.
Петре долго глядел на покрытое грязью лицо старого барина. На левой щеке выделялась полоса крови, перемешанной с землей, будто лента черного бархата, выбившаяся из-под приплюснутой шапки. Он вздрогнул, услышав голос старосты, прозвучавший скрытой укоризной:
— А ты, Петрикэ, вроде тут не был?
— И хорошо, что не был, прости господи,— пробормотал, заикаясь, Петре.— Что из всего этого выйдет, один бог знает.
— Видать, так нам на роду написано было...— начал было Правила, но так и не решился закончить.
Впрочем, его тут же перебил Иким:
— Пойди ты, Петрикэ, может, тебя они послушают, не давай им больше грабить да рушить, и так довольно бед натворили! Для того мы и послали Мариоару за гобой... Иди, иди, ведь господа тебе добро сделали, подсобили в беде.
— Многим они подсобили, и вот какая награда! — хмуро пробормотал Петре.
— Слишком уж он был гневливым да вспыльчивым, прости ему господи,— негромко заметил Лука Талабэ.
Все молчали. Затем Петре, очнувшись, резко сказал:
— Кому здесь делать нечего, уходите!
Он даже не стал смотреть, послушались ли его, будто был в этом уверен. Вскоре у изголовья покойника остались только Иким, Профира и Мариоара.
Так же твердо Петре прогнал и остальных крестьян, которые еще слонялись по дому. Но когда он вышел на террасу, то натолкнулся там на нескольких мужиков, никак не желавших уйти с пустыми руками.
— Да вы что, не понимаете по-хорошему, что в доме покойник? — вскипел парень.— Мало того, что убили старика, и сейчас еще не хотите дать ему покоя?
Пока люди, недовольно ворча, расходились, Петре заметил, что другие тем временем сорвали с петель двери и толпой протискиваются в здание новой усадьбы. Мелькнула мысль, что ведь это дом Григоре Юги, которому он должен быть особенно признателен, и Петре метнулся туда, испуганно крича:
— Да не разоряйте вы все, люди добрые!.. Пропустите!.. Разойдитесь!.. Не лезьте туда, все одно там нечего брать!.. Дядя Серафим, хоть ты опомнись! Ррсталкивая крестьян, он пробил себе путь и вошел в дом. В большом холле на первом этаже люди двигались с некоторой робостью, ощупывали вещи, переговаривались вполголоса. Петре закричал, скорее упрашивая, чем приказывая:
— Уходите, люди добрые!.. Уходите, нечего вам тут делать! Он услыхал шаги наверху, на втором этаже, и одним духом
взлетел по дубовой лестнице. В открытых комнатах люди шарили в поисках вещей, которые можно было унести. Какая-то женщина собирала в простыню разные тряпки, плаксиво бормоча про себя, что жалко будет, если все это погибнет, уж лучше она попользуется, а то совсем обнищала. Петре ворвался в одну из комнат, в которой было больше народу, чем в других, повторяя все те же слова:
— А ну уходите отсюда, люди добрые, уходите, не то... Комната оказалась спальней Падины с широкой кроватью и большим портретом па стене, в изголовье. Петре подошел почти вплотную к кровати и вдруг, неожиданно для себя, наткнулся взглядом на портрет и растерялся, словно Надина была жива. Его голос оборвался, и только опаленные губы беззвучно шевелились. Надина, почти обнаженная, смотрела на него томным взглядом, в котором, однако, сквозило оскорбительное презрение. Остальные тоже таращили глаза на портрет, не смея раскрыть рта. В душе парня сперва вспыхнула радость, точно он нашел то, что тщетно искал. Но в следующую секунду с его глаз будто спала пелена. Презрительный взгляд Надины сверлил его сердце, отравлял кровь ядом. Он почувствовал себя обманутым, оплеванным и хрипло взревел:
— Поглядите, как эта ведьма измывается над нами!
Только сейчас он вспомнил, что взял с собой топор, занес его над головой, вскочил на кровать и ударил изо всех сил по портрету. Расколотое стекло будто застонало долгим, пронзительным стоном. Осколки брызнули во все стороны, точно капли крови. Несколько осколков хлестнуло парня по лицу, расцарапав, как кошачьи когти. Но Петре продолжал лихорадочно рубить, прерывисто дыша. Изрубленное тело Надины скорчилось обрывками картона, однако взгляд остался таким же презрительным и томным, даже после того, как лицо испещрили рваные раны.
Глаза Петре полились кровью, и он яростно гаркнул:
— Бейте, ребята, чего яде го!
Все словно давно ждали этого клича. В мгновение ока крестьяне разнесли вдребезги все, что было в комнате, вышвырщ щ через высаженные окна разломанные стулья, изодранное в клочья белье, ночные горшки, распоротые подушки, из которых летел пух, рамы картин...
— За мной, братцы! — закричал немного спустя Петре. Теперь орали и крушили и во всех остальных комнатах обоих этажей. Петре метался как сумасшедший, размахивая топором.
— Жгите! Сжигайте все! Оставим здесь прах и пепел! — сбегая на первый этаж, крикнул он тем, кто еще только входил со двора.
— Поджигайте все, братцы! — вопили и другие, топчась на месте.
— Вот это другое дело, Петрикэ! — похвалил парня Серафим Могош, увидев его с зазубренным топором.-— Хватит, довольно терпели мы обид и притеснений.
Петре очутился во дворе. Солнце опустилось за здание старой усадьбы. Сумерки мягко источали темноту. Казалось, ярость все разгорается в толпе, и люди лихорадочно торопятся что-то сделать. Блестевшее от пота лицо Петре было искажено страданием.
— Что случилось, Петрикэ? — удивился Правилэ, увидев, что парня не узнать.
— А ты что, сам не видишь аль не хочешь видеть! — злобно ощерился Петре.
— Стыд-то какой...— с сожалением и укоризной в голос© начал было стоявший рядом Лупу Кирицою.
Но Петре не дал ему закончить:
— Закрой лучше пасть, старый хрыч! Хватит, довольно ты морочил нам голову, не давал с места сдвинуться, только и знал, что болтать да скулить.
— Ты, видать, тоже свихнулся, бедняга! — пробормотал, перекрестившись, старик.— Как бы не пожалел потом!
— Жалеть мне нечего, все равно помирать только раз! — крикнул Петре, бросаясь куда-то — сам не зная куда.
Из окон новой усадьбы вырвались космы дыма.
— Горит!.. Горит!..—с дикой радостью завопил кто-то.
Но огонь разгорался медленно. Пока горело только внутри здания, да и то больше дымило. Только когда опустилась ночь, огромные языки пламени взвились над крышей, как сияющая коропа, разбрасывая миллионы искр. Люди сновали вокруг, будто забыли о сне и о доме. Все охрипли и все-таки продолжали неуемно орать, выкрикивая бессвязные слова и ругательства, будто пытаясь вознаградить себя за долгое молчание прошлого.
По ту сторону пылающей усадьбы Григоре старый барский дом казался черным, уснувшим. Только в одном окне таинственно мерцал желтый огонек. Глядя туда, крестьяне невольно вздрагивали. Подбадривая себя, Игнат Черчел пробормотал:
— Вот и насытил его господь бог землею и всем прочим!
ГЛАВА XI
ПЕТРЕ ПЕТРЕ
1
Всю ночь с пятницы па субботу пляска пламени, пожирающего усадьбу Григоре Юги, заливала кровью небо над Амарой. Гневная, глумливая толпа не расходилась, будто люди потеряли сон и покой. Крики буйной, неудержимой радости заглушали треск огня. Крестьяне без устали сновали тенями в красных сполохах, переговариваясь суровыми, хриплыми голосами, сливающимися в причудливый гул, будто рвущийся из недр земли...
Далеко за полночь стропила сгорели, и крыша рухнула на потолок второго этажа. Гигантское облако искр бурно взметнулось и рассеялось в багровом воздухе, и тут же над пожарищем вздыбились новые языки пламени. Точно повинуясь высшему велению, из сотен глоток вырвался долгий, радостный рев. Потом крестьяне потихоньку разошлись, словно ожидали только этого знака полной победы. Лишь кое-кто упрямо оставался на месте, опасаясь, как бы без него не произошло еще что-нибудь важное. На рассвете суета на барском дворе улеглась, и даже огонь горел теперь тише, пресыщенно, сонно мерцая.
В окне старой усадьбы бодрствовал все тот же робкий огонек. Бабочки крупных искр садились на крышу и, касаясь старой черепицы, сразу же гасли, будто падая на лед. Иким прикрыл двери, ведущие на террасу, чтобы никто больше не входил в дом и не тревожил покойника. Некоторое время у изголовья убитого барина бодрствовал он, потом кухарка, затем приказчик, которого сменил муж кухарки. А под утро на кресле в углу комнаты покойника прикорнула Мариоара. Ее клонило ко сну, но было слишком страшно, и она старалась не смотреть в сторону дивана, на котором лежало тело Мирона Юги. И без того на нее наводили ужас тени, неуемными призраками плясавшие на стенах. Сквозь выбитые окна лился острый, режущий холод. Стоило ей только закрыть глаза, как чудилось какое-то странное шуршание. Один-единственный раз осмелилась девушка бросить взгляд в ту сторону. Пламя свечи металось, и мертвец будто двигался. Мариоара поспешно трижды перекрестилась... Немного придя в себя, она вдруг совершенно отчетливо услышала вздох, глубокий и горестный, как стон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69