— Как бы не так, разве не видишь, как господа торопятся раздать свои поместья? — не оборачиваясь, насмешливо бросил Бусуйок с порога корчмы. Затем, возвращаясь за стойку, он добавил: — Ты, Спиридон, пьяница да и беден, как церковная мышь, но у тебя, кажись, ума побольше, чем у других, хоть не тратишь сил попусту.
Спиридон, худой и старый, состроил горестную мину и плаксиво ответил:
— Так ведь другие, Кристаке, пьют и на радостях, а я не от хорошей жизни, только из-за бед и несчастий. Ведь с того самого дня, как моя баба преставилась, я терплю муку мученическую, сноха меня невзлюбила, обзывает по-всякому, никакой заботы от нее не вижу...
— Ладно, ладно, я твою историю знаю, Спиридон! — перебил его корчмарь.
— Известное дело, знаешь, как же тебе не знать! — обиженно пробормотал старик, обратив взгляд к открытой двери, в которой появился сынок Филипа Илиоасы, аккуратно одетый и обутый мальчик.
— Меня прислал дедушка, чтобы вы мне дали... дали...— тоненьким голосом начал мальчонка, прильнув к стойке и шаря глазами по полкам.
— Что нужно батюшке, Антонел? — улыбаясь, спросил Бусуйок.
— Чтобы вы мне дали литр керосина, но только в вашей бутылке, а то наша разбилась! — выпалил мальчик, радуясь тоАму, что вспомнил поручение.
— А депьги у тебя есть?..
— Есть, есть, вот они! — гордо заявил Антонел, показывая монетки, которые он сжимал в ладони.
Флорика Драгош, жена учителя, как раз вернулась из Пи-тешти, куда ездила навестить арестованного мужа. До Ксстепии она доехала поездом, а оттуда уж добиралась на чем попало. Ни один извозчик не решался ехать в деревню, хотя Флорика предлагала хорошие деньги.
Вернулась она в еще более подавленном настроении, чем уехала. Весь понедельник она безуспешно проторчала у дверей разных высокопоставленных чиновников. Прокурор лишь после долгих просьб разрешил ей передать мужу кое-какую провизию и деньги. Но Флорика не сдалась так просто. На следующий день, во вторник, она пошла по иному пути: сунула в руку кое-кому из мелкой сошки, и ей удалось несколько минут поговорить с Ионе-лом. Он все еще не знал, за что его посадили, так как никто ничего ему не сказал, да его и не допрашивали ни разу. Но он был убежден, что его держат в тюрьме, чтобы лишить возможности натравливать крестьян на господ. Говоря это, бедняга Ионел даже рассмеялся и добавил, что для него самого, пожалуй, лучше находиться сейчас подальше от Амары, потому что, будь он дома и случись что-нибудь в деревне, господа бы всех собак на него вешали!
Флорика с плачем рассказала все это, а старики родители слушали, в отчаянии ломая руки.
— Ничего, мы тоже долго терпеть не станем, рассчитаемся с ними сполна! — пробормотал Николае Драгош с неукротимой ненавистью в голосе.
— Ты уж лучше сиди смирно, Нику, и не встревай в эти бесчинства,— возразила Флорика, вытирая слезы.— Ведь если беда какая стрясется, всю вину снова на бедного Ионела свалят, скажут, он тебя подучил...
— Пусть меня хоть на куски разрежут и собакам бросят, вге одно не успокоюсь, пока не расквитаюсь с кем надо! — упрямо буркнул парень.— Нет, нет и нет! Напрасно ты сердишься, я даже самого господа бога не послушаю, так и знай!
— Здорово, здорово, Трифон! —- крикнул Леонте Орбишор с улицы, останавливаясь на минуту с мотыгой на плече.— Взялся за работу?
— А куда ж деться? По дому вот...—- ответил Трифон Гужу с завалинки, продолжая усердно постукивать.
— Косу отбиваешь, Трифон, али что?..-— не удивляясь, спросил Леонте.
— Пусть будет справной! — пояснил Трифон, не поднимая головы.
— Сдается мне, что собираешься ты косить еще до того, как
посеял?
— Что же делать, коли нужно?.. Так-то!
Телега въезжала во двор через всегда распахнутые настежь ворота. Марин Стан, шагая с кнутом в руке вслед за пустой телегой, крикнул игравшим во дворе детям:
— Да вертитесь вы у волов под ногами!.. Отойдите! Заметив, что волы потянулись в глубь двора, он тут же забежал вперед и злобно крикнул:
— Да будьте вы неладны, чертовы скоты! Куда лезете? Стой! Стой, говорю, а пе то вздую!.. Стой!.. С ума сошли, что ли?.. Господами заделались? Ну, раз так, сейчас проучу! — И он огрел кнутовищем по морде сперва одного, а затем и второго вола, злобно проскрежетав сквозь зубы:
— Ты барина из себя не строй, а то голову оторву!
— Не знаю, что и делать, тестюшка! — обратился Филип Илиоаса к священнику Никодиму, который сидел в кресле на галерее, греясь на солнышке.— Видать, совсем распогодилось, земля вроде подсохла, я все и думаю, что самая пора за пахоту приниматься, просто сердце болит оттого, что мы сидим сложа руки. Только вот как остальные мужики...
Он замолчал и вопросительно посмотрел на тестя. Священник совсем захирел от старости, а еще больше от переживаний, связанных с сыном. Старик болел всю зиму, его мучила то одна хворь, то другая, и он то и дело повторял, что не дотянет до лета. Но сейчас, вместе с первыми лучами солнца, он немного приободрился и снова ощутил вкус к жизни. Выслушав стоявшего перед ним зятя, коренастого и неуклюжего, как пень, он озабоченно ответил:
— Оно, конечно, так, Филип, надо бы, я сам вижу, но только народ...— Он не закончил своей мысли и тут же продолжал другим тоном: — Вот и я удивляюсь, чего народ еще ждет, почему не берется за работу.
— Один на другого смотрят и друг дружку подзуживают...— пробормотал Филип.— А пока суд да дело, мы к барину на работу не подрядились и остались только с нашей землей...
Никулина принесла отцу кружку горячего молока. Филип еще раньше советовался с ней, и сейчас она заговорила со своей обычной горячностью: — Люди совсем свихнулись, прошлогодний снег ищут, а потом мы все от голоду подохнем! Вот помяни мое слово, так оно и случится!
— Худо, что ни в одну, пи в другую сторону не поворачивает! — вяло процедил сквозь зубы Филип.— Хоть бы знать, что делать...
— Против народа идти нельзя,— вздохнул священник, сжимая в ладонях кружку с молоком, чтобы согреть пальцы.— Как все, так и мы...
— Ну, если народ начнет безобразничать, Филипу лезть незачем. У него на шее большая семья, он за теми не пойдет, кто только о бесчинствах и грабежах думает, вроде как нынешней зимой, когда у нас мясо украли! — продолжала возмущенная Никулина.— Нас-то никто не накормит, никто не поможет, ежели что случится! Я людей хорошо знаю, достаточно горя от них натерпелась? глядеть на них тошно!
Филип, которого энергия жены ободрила, пробормотал:
— Испортился народ, до того озлобился, что хуже некуда...
Словно вспомнив что-то, Никулина через минуту озабоченно воскликнула:
— Что это стряслось с Антонелом, уж давно ушел в корчму за керосином и все не возвращается...
— Ты, баба, молчи! Слышишь? Молчи, не то так двину, что век не забудешь, ни в жисть не посмеешь больше учить меня, что и как! — яростно орал со двора Игнат Черчел на жену, которая, стоя в сенях, не переставала пилить его:
— Тебе-то легко ругаться, коли весь день шастаешь по деревне, а мне что делать с ребятишками, куда с ними деться? Чем я им рты заткну? У кого только могла, выпрашивала, всюду попрошайничала и задолжалась до того, что теперь мне никто горсти кукурузной муки не даст...
Игнат понимал, что жена права, и потому еще пуще злился. От нечего делать он принялся чинить плетень и теперь яростно что-то стругал и приколачивал. На мгновение он остановился, всадив топор в колоду.
— Ты что ж, баба, по-хорошему не понимаешь?.. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я повесился? Ладно, повешусь, тебе на радость... Нет у тебя никакого терпения, как у других людей, только и знаешь, что лаешься: гав-гав-гав, будто собака какая, а не человек! Сама видишь, что мы как рыба об лед бьемся, должен же господь бог нам помочь! Женщина продолжала ворчать в сенях. Ее плаксивый голос выводил Игната из себя. Рядом с ним мирно грелась на солнце голодная, тощая собака. Игнат посмотрел на нее, и им овладело слепое бешенство, словно своей спокойной позой она бросала ему вызов. Изо всех сил пнув собаку ногой, он отшвырнул ее на несколько шагов:
— Убирайся к черту, не путайся под ногами!
Собака жалобно и протяжно заскулила, и от ее визга Игнату будто полегчало. Он снова взялся за работу, бормоча в сердцах:
— Провались оно все в тартарары!
— Алле!.. Алле!.. Да, да, здесь жандармский участок Амара!.. У телефона начальник участка унтер-офицер Боянджиу!.. Что?.. Это ты, Попеску? Ну, быть тебе богатым, пе узнал твоего голоса... У нас все тихо, спокойно. А как у вас, в Извору? Тоже тихо?.. Что ты говоришь? Подожгли усадьбу? Где? В Добрешти? А, в Те-леормане... Ну, это далеко, в самой глубине уезда. Но все равно плохо. А жандармы что сделали?.. Ага, там, значит, не было жандармов... Вот потому-то и подожгли, а то бы... Да, Попеску, говори, говори, я тебя слушаю!.. Стало быть, господин префект и господин капитан были в Извору и уехали час пазад!.. Хорошо!.. Я знаю, что они должны к нам приехать, и жду их, но спасибо, что ты мне сказал... Значит, сюда они пожалуют после полудня?.. Ладно, ладно, прекрасно! Я тебе сразу скажу, если здесь что случится. А ты тоже звони мне. Вот так, Попеску!.. Будь здоров, желаю удачи! Как поживает госшша Попеску, у нее все в порядке?.. У моей Дидины тоже все хорошо. Спасибо! И ты тоже передай от нас привет...
Разговаривая по телефону, Боянджиу раздраженно отмахивался от жены, знаками прося ее помолчать, пока он не закончит. Повесив наконец трубку, он окрысился:
— Ну, чего тебе надо, матушка?.. Оставь ты меня в покое, у меня работы по горло...
Госпожа Боянджиу регулярно читала «Универсул», и ее приводили в ужас сообщения о нарастающих крестьянских беспорядках, затмевавшие убийства и происшествия, которые обычно интересовали ее в газете. Прочитав, что все бегут и укрываются в городах, она последние два дня непрерывно приставала к мужу с вопросом — как ей быть, почему он оставляет ее здесь, на растерзание мужикам? Намеренпе жены бежать в какой-то степени подрывало воинскую доблесть унтера, а кроме того, госпожа Ди-дина высказывалась во всеуслышание перед жандармами и даже гражданскими лицами, деморализуя таким образом его подчиненных и подсказывая мужикам мысль о бунте. Воянджиу сперва уговаривал жену по-хорошему, потом отругал ее, но она все равно приставала к нему как банный лист:
— Так что же ты решил насчет меня, Сильвестру? Держишь меня здесь, чтобы...
— Да не выводи ты меня пз себя, Дидина! — заорал унтер, воспользовавшись тем, что они остались одни.— Ты что, не слыхала своими ушами, что сюда прибывают префект и командир нашей роты?
— Слыхала, но...
— Ну, раз так, то отстань! Я сожгу твою газетенку, будь она трижды проклята!.. Не могу спокойно работать из-за твоего хныканья! Одно заладила: «Убьют меня мужики, убыот!» — точно взбесилась! Если и убьют, то вместе со мной, потому-то я и взял тебя в жены, произвел в военные дамы!
Дидина вышла в слезах:
— Ох, покарай тебя господь за то, что ты издеваешься над моими страданиями! Будь оно все проклято!..
— Ой, боже ты мой, боже, Мелинте, как страшно я мучаюсь, п никак смерть за мной не приходит, чтобы всех нас спасти! Ведь с самой осени хвораю и маюсь, слезно бога молю пожалеть моих несчастных детишек, а то сердце на куски разрывается, как гляну, до чего они несчастные: голые, голодные... Ой, нет моей мочи больше, задыхаюсь я... Вот и руки уж похолодели!.. Ой, святая богородица! <
В лачуге было душпо, не продохнуть, стоял тяжелый запах пота, больная непрерывно стонала. Солнечные лучп с трудом пробивались сквозь грязные оконца. В печи, в густых клубах дыма, шипело сырое полено. Двухлетний малыш, пристроившись возле ножки кровати, на влажном земляном полу, что-то весело лепетал, играя с пестрым котенком.
Мелинте Херувиму стоял около деревянной лавки, сложив на груди руки, чуть вытянув вперед шею, и с горькой жалостью смотрел на больную жену. На его иссохших, пожелтевших щеках перекатывались желваки всякий раз, когда от голода у него бурчало в животе, и он пугался, как бы это не услышала жена. Спустя некоторое время он спросил:
— Очень больно?
Лицо женщины чуть просветлело, будто голос мужа облегчил ей страдания, и она ответила, силясь улыбнуться:
— Не болит, только вот... Ой-ой, господи! — застонала она, извиваясь, как раздавленный червяк.
Через несколько секунд в дверь влетела раскрасневшаяся девочка лет пяти. Прямо с порога она принялась что-то сердито доказывать:
— Папка, Пэвэлук мне сказал... а я сказала... а он сказал...
— Иди, Ленуца, во двор, поиграй с ребятами, мамка твоя больна...
Девочка даже не дослушала и выскочила, вполне удовлетворенная. В сенях она закричала, да так, что каждое ее слово было отчетливо слышно в комнате:
— Пэвэлук, папка сказал...
Леонте Бумбу забежал домой, чтобы наспех рассказать жене о том, что он узнал от каких-то людей, которые проезжали в телеге, направляясь в Мозэчепь: они будто бы повстречали в Телеорманском уезде толпы мужиков, которые ходят из деревни в деревню, выгоняют помещиков, забирают их поместья и сжигают усадьбы, чтобы хозяева не могли вернуться обратно...
Приказчик был встревожен возможным бунтом крестьян даже больше, чем барин. Хотя, советуясь с женой, он и говорил, что никогда никого не обижал, а, наоборот, помогал всем, кому мог, так что ему бояться нечего, он тут же добавлял, что если уж крестьяне пойдут напролом, то не посчитаются ни с кем. У Бумбу было в селе немало верных людей, которые держали его в курсе деревенских новостей и заверяли, что его там любят, как брата. Но на эти заверения он не слишком надеялся, потому что сам не раз заверял в том же старого Мирона Югу и знал, насколько это соответствует правде. Впрочем, даже без дополнительных сведений он^ясно чувствовал, что крестьяне возбуждены и собираются что-то предпринять, хотя еще сами толком не знают, что именно. Если они пронюхают, что творят мужики в других уездах, вполне вероятно, что и они восстанут и бог знает какие учинят беззакония. Народ теперь так озлоблен, что от него всего можно ждать!.. Жена стала его успокаивать,— мол, господь милосерден и убережет их, но тут прибежал работник с барского двора и испуганно выпалил, что приказчика срочно зовет барин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69