— Ах, у Енаке, как чудесно кормят у Енаке! — мечтательно вздохнула госпожа Александреску.— Я была там последний раз еще при жизни покойного супруга...
Затем она принялась превозносить до небес достоинства своего бедного мужа, безвременно усопшего во цвете лет, и тут же вытащила его фотографию, чтобы показать Титу, каким он был красивым мужчиной. Рассказала, что только благодаря сколоченному ей приданому удалось выдать замуж Мими, так как после всех пережитых несчастий и бед не было ни малейших шансов сбыть дочь с рук без приданого. Наконец, закончив размалевывать лицо, госпожа Александреску подробно поведала Титу, сколько упреков, ссор, чуть ли не скандалов пришлось вытерпеть Женикэ от его родителей. Они, правда, люди очень приличные, но в некоторых вопросах безнадежно старомодные: ни за что не хотели примириться с тем, что их сын сошелся с ней, и приложили все усилия, стараясь женить его на какой-то уродке, которую почему-то считали блестящей партией. Но Женикэ, когда надо, человек волевой и твердый, хотя в общем-то оп на редкость ласковый и мягкий. Вот оп и заявил старикам категорически, что скорее порвет всякие отношения со своей семьей, чем разлучится с любимой, которая не только «роскошная женщина», но вдобавок за ним ухаживает и любит его по-настоящему. Поняв это, родители должны были уступить, и теперь они с ними добрые, даже близкие друзья.
Кроме всего прочего, из-за Женикэ у нее крупные неприятности с зятем. Мими, конечно, ничего не имеет против счастья матери, она прекрасно знает, как много пришлось ее бедной мамочке выстрадать и принести жертв, так что та вправе хоть теперь пожить в свое удовольствие, вкусить радости жизни. Но ее зя-ток — настоящий деревепщипа, с допотопными нравами и понятиями, и вот он заявил, что не переступит порога дома, пока Женикэ оттуда не уберется, потому что не желает иметь ничего общего с этим котом. «Подумать только: обозвать Женикэ котом... ведь он служит в министерстве...» Зять запретил даже Мими общаться с матерью, и теперь, когда ее любимая птичка приезжает в Бухарест, она вынуждена лишь украдкой встречаться со своей мамочкой, которая ее родила и вырастила.
— Ох, боже, боже, как дорого же приходится расплачиваться за ту малую толику счастья, что суждена человеку в жизни! — растроганно вздохнула в заключение госпожа Александреску.
Титу смутился, слушая эти интимные признания, и окончательно пришел в замешательство, когда узнал все печальные подробности. Он медленно поднялся, подыскивая нужные слова, чтобы хоть как-то облегчить горе хозяйки, но госпожа Александреску тут же сама воспрянула духом и принялась восторженно расхваливать свою дочь, ее крдсоту, ум, обаяние, обещая Титу, что обязательно познакомит его с Мими, и он сумеет убедиться, какое это очаровательное существо... Изнывая от безделья, госпожа Александреску готова была проболтать с молодым человеком до поздней ночи, как, впрочем, уже поступала не раз, но сегодня Титу сидел как на иголках. Ему не терпелось тщательно приготовиться к вечерней встрече, которая могла сыграть в его жизни решающую роль, и он ломал себе голову, не зная, как уйти, не обидев хозяйки. Неожиданно во дворе кто-то звонко выкрикнул его имя:
— Где здесь проживает господин Титу Херделя?
— Он в квартире, что выходит окнами на улицу,— тотчас же ответили несколько голосов.
— Это почта,— пояснила госпожа Александреску.
Титу выскочил в коридор навстречу почтальону. Первое письмо из дому с тех пор, как он переехал в Бухарест!.. Охваченный внезапным волнением, он торопливо попрощался с госпожой Александреску, вбежал к себе и разорвал конверт. Не отрываясь, прочел он все шесть мелко исписанных страниц, па которых госпожа Херделя, в присущем ей евангельском стиле, пересыпая повествование поучениями, изречениями и мудрыми советами «дорогому, заброшенному на чужбину сыночку», писала обо всем том, что произошло в их краях после его отъезда, начиная со смерти Иона Гланеташу и кончая помолвкой сестренки Титу Гигицы с учителем Зэгряну.
«...Но венчание будет только после рождества Христова, чтобы успеть достойно подготовиться. Мы отдадим им дом в Припасе, дабы он больше не пустовал и принес им счастье, как принес когда-то нам... Очень будет нам отрадно, если ты, сыпок, тоже приедешь на свадьбу, а то бедная девочка уже теперь плачет при одной мысли, что вдруг ты не сможешь приехать. Но для тебя главное — быстрее наладить свою жизнь. Постарайся пристроиться на хорошее место и, главное, не теряй надежды на всевышнего, ибо господь бог не оставляет милостью своей праведников и верующих. Ты, дорогой сынок, должен запастись терпением, ведь у вас там тоже не текут молочные реки, но человек должен не отчаиваться, а бороться со всеми трудностями, пока, с божьей помощью, не одолеет их и не станет на ноги... Скоро начнутся холода, зима не за горами, а я даже не знаю, есть ли у тебя теплая одежда. Ты не забывай об этом, и па первое же жалованье купи себе все, что нужно, а если там у вас вещи слишком дороги, пришли деньги сюда, и сошьем тебе все здесь. Ты же знаешь, как отменно и дешево работает Штрулович...»
В постскриптуме Гиги добавляла, что, если Титу не приедет на свадьбу, она ни за что не обвенчается, пусть старики делают с ней, что хотят. А на студенческий бал она обязательно пойдет, но еще не знает, в каком платье; хотела бы сшить новое, тем более что она помолвлена, а потому будет в центре внимания.
В другом постскриптуме старый Херделя напоминал сыну о его обещании прислать статью для «Трибуна Бистрицей», так как директор журнала до сих пор ждет репортажа о празднествах общества «Астра». Старик просил также высылать ему бухарестские газеты, чтобы местные господа увидели настоящую румынскую прессу, а когда там появятся его, Титу, сочинения, можно будет всем показать, чем он занимается в Румынии.
Титу перечел письмо несколько раз, словно хотел выучить его наизусть. Представив себе, как выглядит то, о чем ему писали, во всех подробностях, он почувствовал себя снова дома, в Трансильвании, в мире, в котором каждая мелочь, даже самая незначительная, находила в его сердце живой отклик. Поддавшись очарованию воспоминаний, охваченный щемящей тоской по дому, Титу чуть было не принялся тут же за ответ, будто только таким путем мог облегчить свое сердце. На столе лежали книги, привезенные еще из дому, тетради с заметками и набросками стихов, стояла чернильница с пером... Не хватало только писчей бумаги. Разыскивая подходящий листок, он вдруг вспомнил о Григоре Юге, вернулся к действительности и решил отложить ответ до тех пор, пока сможет сообщить родным какие-нибудь хорошие новости.
Кроме всего прочего, время подошло к шести, и ему пора было спешно готовиться к вечеру — привести в порядок всякие мелочи, кое-что пришить, навести блеск на ботинки и хорошенько почистить черный камвольный костюм, который он в Бухаресте почти не носил, так что мог смело надеть даже во дворец. Подумав, что воспитанный человек всегда бывает точен, Титу решил прийти в ресторан без опоздания. Лучше самому подождать несколько минут, чем заставлять себя ждать.
4
— Вы опоздали, дружище! — улыбнулся Григоре Юга, протягивая Титу руку.— По-видимому, вы уже успели стать настоящим бухарестцем... Присаживайтесь, присаживайтесь сюда, рядом со мной!.. А мы вас не дождались, очень уж проголодались...
Кельнер принял у Титу шляпу и пальто, пока тот колебался, но зная, что лучше — сказать ли правду или же оставить Югу в заблуждении, чтобы тот думал, будто он действительно задержался.
— Нет, я здесь давно, даже заглядывал в зал,— смущенно пробормотал оп каким-то не своим голосом,—а затем прогуливался перед рестораном, все ждал вас... Никак не пойму, как это я вас пропустил, не заметил, когда вы прошли...
— Не извиняйтесь. Мы тоже опоздали на четверть часа! — дружески перебил его Григоре.— Мы, румыны, все одинаковы... Лучше познакомьтесь с моими друзьями! — закончил он и представил своих сотрапезников.
Адвокат Балоляпу, хотя он был старше Юги всего на несколько лет, выглядел весьма солидно: у него была каштановая, коротко подстриженная бородка и начинающаяся лысина, тщательно скрытая зачесом. Его зеленовато-голубые глаза поблескивали умно и хитро. Он любил хорошо поесть и выпить, жаловался, что после выпивки у него пучит живот, но не мог удержаться, хотя врачи предупреждали его, что он предрасположен к тучности. Балоляну страстно увлекался политикой, и, когда его партия находилась у власти, избирался депутатом. Теперь он руководил политической организацией своей партии в уезде Яломица, где недавно приобрел поместье погонов в шестьсот. Немногочисленная, но солидная клиентура обеспечивала ему значительные доходы, и постепенно он завоевал славу прекрасного адвоката, хотя выступал в суде очень редко и даже относился к своим собратьям по профессии с некоторым пренебрежением, шутливо называя их «шавками». Однако во Дворце правосудия он пользовался определенным влиянием, так как его считали политическим деятелем, подающим большие надежды, и он многого добивался благодаря своим связям с сильными мира сего.
Второй собеседник — Константин Думеску, директор Румынского банка, сутулился, словно тяготясь своим высоким ростом, и производил впечатление человека молчаливого, замкнутого. Он носил золотые очки, был гладко выбрит, бледен, с белокуро-рыжеватыми волосами. Думеску был холостяк и большой приятель отца Григоре.
Оба приятеля Григоре встретили Титу без особого восторга, словно он нарушил дружескую обстановку за столом. По приглашению Юги молодой человек углубился в изучение меню, отчаянно конфузясь оттого, что названия блюд были ему совершенно незнакомы. Кроме того, было обидно и непонятно, как это он прозевал приход Григоре. А теперь тот может подумать, будто Титу не человек слова, хотя на самом деле, боясь опоздать, он пришел за полчаса до срока, но не посмел зайти в ресторан и занять столик.
После недолгого молчания Балоляну возобновил разговор, прерванный приходом молодого человека, и поучительно заявил:
— Так-то оно и есть, Григорицэ, как я тебе говорил... Крестьянский вопрос невозможно разрешить без жертв со стороны тех, в чьих руках находится земля. Это закон! Все остальное — второстепенные соображения, просто паллиативы, и ничего больше. Крестьяне хотят земли! Вот в чем суть! Только это им нужно, и только это их волнует.
— Ты меня извини, Александру,— сдержанно возразил Юга, хотя блеск в его глазах ясно показывал, что разговор задевает его за живое,— но ты ставишь вопрос таким образом, что он дает лишь пищу избирательной пропаганде или дешевой и опасной демагогии. Разжечь аппетиты очень легко. Труднее их удовлетворить. Ты хочешь убедить меня, помещика, подарить крестьянам землю, которую я испокон веков обрабатывал вместе с ними, когда ты сам в то же время покупаешь себе поместья и...
Несколько уязвленный адвокат тут же перебил его:
— Извини, пожалуйста! Поставим точки над i с самого начала! В первую очередь условимся, что, рассматривая этот вопрос, не будем касаться личностей. Я говорил, отвлекаясь от того факта, что ты случайно являешься крупным помещиком, а я, тоже случайно, занимаюсь политикой. Главное не это, а то, что мы оба хорошо знакомы с крестьянским вопросом,— и теоретически, и благодаря своему жизненному опыту,— и интересуемся им, как интересуются все мыслящие люди, ибо от его решения зависит наша судьба и будущее страны. Верно я говорю? Следовательно, у нас здесь спор чпсто академический. Впрочем, я уверен, что, если бы появилась необходимость пойти на жертвы, твой отец и ты сам сделали бы это первыми.
— Ты глубоко ошибаешься, дружище! — горячо возразил Гри-горе.— Отец никогда бы не согласился расстаться с поместьем, с которым связано все его прошлое, все его горести и радости. Для пего, впрочем, как и для крестьян, земля так же дорога, как жизнь. Да ты и сам прекрасно это знаешь, бывал у нас, и положение дел тебе известно. Но даже я, хоть и не считаю себя таким непреклонным, не намерен раздавать подарки, причем не крестьянам — они их не требуют,— а мелким городским демагогам, стремящимся заработать популярность с помощью теории, которую ответственные государственные деятели отвергают, а сами агитаторы даже не помышляют применять на практике.
— Ну и консерватор! — улыбнулся Балоляну, обращаясь к Думеску, и тут же повернулся к Юге: — Подожди, дружище! Так как только что ты затронул меня лично, я считаю необходимым точнее сформулировать свою точку зрения... Следовательно, ты действительно считаешь, что мое жалкое имение, добытое ценой честного и тяжелого десятилетнего труда — кстати, к твоему сведению, я еще до сих пор не расплатился с долгами,— мои несколько несчастных сотен погонов земли смогут разрешить крестьянский вопрос? И все-таки я здесь торжественно заявляю, что, хотя я человек небогатый, в случае необходимости я беспрекословно отдам стране свой клочок земли. Ты доволен? Я выразился ясно?
— Не удивительно, что ты готов предложить поместье государству, если ты сдал его в аренду, как только приобрел! — пренебрежительно возразил Юга.
Задетый, даже оскорбленный тем, что нашелся человек, да еще близкий друг, который хочет, чтобы он, известный адвокат и политический деятель, заживо похоронил себя в глухой провинции, Балоляпу иронически усмехнулся:
— Ведь не потребуешь же ты от меня, мой милый, чтобы я расстался со своей специальностью, в которой кое-что смыслю, и занялся сельским хозяйством?
— Именно этого я от тебя и требую, если хочешь владеть землей! Кто владеет землей, должен ее обрабатывать и холить или же обязан от нее отказаться! Ты, мой дорогой, стянул свое поместье из-под самого носа крестьян, которые хотели его купить и поделить между собой. Ты просто пожаловал туда, отшвырнул их в сторону, а на третий день прислал арендатора выколачивать из поместья деньги для тебя и для себя. С одной стороны, вы не даете крестьянам купить землю, когда такая возможность представляется, а с другой стороны, предлагаете мне, который трудится наравне с крестьянами, отказаться от родного имения, вырвать и выбросить его просто так, за здорово живешь, как гнилой зуб!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69