.. Ежели бы господа знали, что у нас под рукой дубины, не смели бы над нами измываться!
Тоадер Стрымбу, багровый от негодования, с выпученными глазами, орал:
— Будь это мой мальчонка, я бы им показал!
В другой кучке, поближе к двери корчмы, Трифон Гужу, насупив, как всегда, брови, промолвил неторопливо, спокойно и холодно:
— Господа по-людски с нами обходятся, только когда мы их в страхе держим!
Голоса переплетались, сливались, заглушали друг друга. Крестьяне, сбившись толпой, перекатывались волнами то в одну, то в другую сторону, прислушивались, переругивались, проклинали. Казалось, порывы ветра, то и дело менявшего направление, сталкивали людей с места. Толпа кипела, корчилась, распалялась.
Корчмарь, который вышел на порог, чтобы узнать, в чем дело, крикнул Трифону:
— Вы о Павловом огольце толкуете? О Костикэ?.. Да пошлите вы его, люди добрые, к черту, второго такого охальника и безобразника во всем селе не сыщешь!.. Ты сам, Трифон, намедни бранил его здесь, не помню уж за какую проделку...
Слова Бусуйока подействовали на крестьян отрезвляюще, будто кто-то плеснул холодной водой на вздымающееся облако пара. На секунду воцарилось растерянное молчание, будто толпа, стряхнув наваждение, пришла в себя. Трифон сконфуженно открыл рот, пытаясь оправдаться:
— Так ведь...
Но его колебанию тут же положил конец голос Петре Петре, загремевший с суровой укоризной:
— За что же это ты, дядюшка Кристаке, ребенка поносишь?.. За то, что его господа избили?
Толпа вновь всколыхнулась, словно кто-то вовремя разворошил затухавший было костер. Трифон, еще не успевший закончить своих слов, яростно закричал:
— Так ведь ты, по всему видать, руку господ держишь! Нет у тебя сеццца, тебе и не больно, когда нас бьют!
Возбуждение пегодугощих крестьян обдало жаром и Бусуйо-ка. Хотя только что ему казалось нелепым, как это могут взрослые люди колготиться из-за того, что падрали, да и за дело, уши мальчишке, которого все знают как первого озорника в деревне (одному отцу сколько крови этот чертов негодник попортил!), сейчас Бусуйок тоже невольно поддался всеобщему возмущению и закричал, наливаясь гневом:
— Это как же так, Трифон, я держу руку господ? Не стыдно тебе меня попрекать? И это говоришь ты, кто меня столько раз объедал? Знать, подпеваешь Петре Петре, который день-деньской обхаживает господ на барской усадьбе, а потом сюда заявляется и меня же честит!
— Кого я обхаживаю, Кристаке? — взвился Петре, проталкиваясь к корчмарю.— Как это обхаживаю?.. Значит, если я работаю у господ, я их обхаживаю?.. А кому выправил старый барин документ на корчму, чтобы людей обманывать и на них наживаться, мне или тебе?.. Да пустите вы меня, люди добрые, к нему поближе, пусть ответит, не могу я терпеть, чтобы он меня позорил перед всей деревней, словно я для него мразь какая!..
— Да уж тебя, Петрикэ, никто не перекричит! — примирительно буркнул корчмарь, увидев, что крестьяне с трудом удерживают рвущегося к нему парня.— Больно ты чванливый да заносчивый! Я к тебе приглядываюсь с той самой поры, как ты с солдатчины возвратился. Можно подумать, что один ты у нас па деревне стоящий человек!.. Уймись, парень, ты еще молодой! Мы тоже умеем пораскинуть мозгами и свое слово сказать.
Но Петре, еще больше распаляясь от того, что люди его удерживали, а Бусуйок сбавил тон, наседал все яростнее и злее:
— Отойди в сторонку, дяденька Леонте! Пусти меня, Тоадер, ты что, не слышишь, как он меня ославил? Пусть толстобрюхий скажет, чем я проштрафился, почему он меня так честит и ругает?
— Да помолчи ты, парень, не огрел же он тебя дубиной по голове! — успокаивал Петре Леонте Орбишор, дергая его за руку и гордясь тем, что и он причастен к ссоре.
— Уж лучше бы он мне в зубы дал, чем обкладывал такими словами! — продолжал кричать Петре, все еще вырываясь, но чуть потише.— Не украл я у него ничего и не обругал, а только заступился за мальца!
— Такая уж наша доля! — горестно вздохнул Тоадер Стрым-бу.— Когда господа нас бьют, мы, вместо того чтобы пойти на них с дубиной или хоть вопить, меж собой драку затеваем!
— Твоя правда, Тоадер! — печально поддержал его Игнат Черчел.— Святая правда, все так и есть, как ты говоришь.
— Я ведь не драчун, не охальник какой, не по душе мне это, но если кто надо мной насмешки строит, будь он хоть святой угодник небесный, я места себе не найду, пока не отплачу ему сторицей! — не унимался Петре, поправляя измятую в суматохе одежду.
Толпа еще не успела остыть после ссоры, как появился Павел Тунсу со скорбной физиономией, словно пришел с похорон. Крестьяне сгрудились вокруг с таким любопытством, будто надеялись услышать от него спасительную новость. Пытаясь загладить сказанные раньше слова, Бусуйок, не сходя с порога, сразу же енросил:
— Что там стряслось, Павел, с твоим сынком?.. Что ему господа сделали?
— Худо, Кристаке, ты меня лучше не спрашивай и трогай, потому что нет на земле человека несчастнее! — выдохнул Павел, и в голосе его сквозило больше ненависти, чем боли.
Потом он подробно описал, как все якобы произошло: Костикэ был у своей бабки и мирно играл на мостках с мальчишкой Василе Зидару. Потом проехала машина, и детишки, верно, от страха, да и не хотелось им прерывать свою ребячью игру, остались смирно стоять на месте и лишь посмотрели ей вслед, вот так же, как это сделали все мужики, когда машина недавно тут проехала. Что там померещилось господам из машины, один бог ведает, но вдруг автомобиль остановился, чужестранец-водитель выскочил из него и подбежал к ребятам. Никушор, сынок Василе, он поменьше да и боязливый, на свое счастье, убежал во двор, не то ему, верно, еще хуже бы влетело. А Костикэ, не зная за собой никакой вины, остался спокойно стоять на месте и еще удивлялся, что это вдруг понадобилось тому чужаку, который все гудит на передке машины! А чужак, не долго думая, схватил мальчонку за уши и так стал их драть и выкручивать, что чуть совсем не вырвал. Мало того, потом принялся молотить малыша кулаками и пинать ногами, едва до смерти не убил! Покалечил он его и напоследок обложил на своем собачьем языке, влез в машину и укатил к черту, к старому барину.
— У него из ушей и сейчас кровь хлещет, вспухли они, покарай этих злыдней матерь божья,— продолжал Павел, благоговейно осеняя себя крестным знамением, как перед алтарем.—- Жена ему повязку накладывает, а я послал за теткой Настасией Нистор, она-то постарше и выходила два года назад дочку Замфира, когда молотилка повредила ей руку... По дороге я встретил деда Лупу, и он мне присоветовал отвезти мальчонку в больницу в Питешти. И впрямь отвезу, никуда тут не денешься, очень уж парнишку жаль, так он, бедный, мучается. Только не было бы все попусту, потрачу бог весть сколько денег, а он все одно останется калекой на всю жизнь. Ох, беда!..— глубоко вздохнул он в заключение, безнадежно махнув рукой.
Крестьяне слушали Павла молча, не перебивая, сочувственно кивая головой. Только несколько секунд спустя Василе Зидару заговорил с каким-то облегчением в голосе, словно у него камень с сердца свалился:
— То-то мне было невдомек, как это мальчонка осмелился обидеть господ!
Десятки голосов одобрительно загалдели наперебой:
— Да уж, конечно, так, малый в жисть не посмел бы! Повелительный голос Бусуйока перекрыл все остальные голоса:
— Так чего ж ты, Павел, не возьмешь мальца за руку да не отведешь его, какой он есть, избитый да перевязанный, на барский двор? Там же и потребуешь, чтобы тебе прямо на месте и заплатили за все муки.
Павел в нерешительности повернул голову к Бусуйоку, которого шумно поддержали все остальные:
—- Ступай, Павел!.. Кристя дело говорит!.. Да не раздумывай ты, не топчись на месте, ступай!.. Они должны тебе заплатить!
— Как же так, люди добрые? Выходит, вы меня посылаете, чтоб меня тоже избили,— растерянно пробормотал наконец Павел.— Ведь я и так еле на ногах держусь, не побоятся они меня.
— Давай, Павел, и я с тобой пойду! — воскликнул Петре, поправляя на плечах сермягу.
— Все пойдем! — закричал маленький, коренастый мужичок в огромной меховой шапке, сдвинутой на затылок.— Всех-то не изобьют!
— Да помолчи ты, Гаврилэ, не будь ребенком,— поспешно одернул его Игнат Черчел.— Будто не пошли мы намедни почитай всем миром просить за учителя и не шуганул нас, как собак, старый барин?
— Коли опять смиримся, как тогда, то, конечно, прогонит! — угрюмо пробасил Трифон Гужу.
*— А мы не смиримся! Не смиримся!.. Не собаки ведь! —закричали несколько человек сразу.
— Лучше пустим им красного петуха, чтобы прах и пепел остался от всего их семени! — отчетливо зазвенел тонкий голос, словно опустившись алой нитью откуда-то с небес.
Все обернулись к Мелинте Херувиму, который задрал голову высоко вверх, чтобы показать, что не боится ответить за свои слова. В ту же секунду с нижнего конца улицы, как тревожный призыв, послышался повелительный рокот автомобиля.
— Едет, едет...— зашептали многие дрогнувшим голосом, словно сразу же забыли слова Мелинте.
Толпа, заполнившая площадку для хоры перед корчмой и всю улицу от капавы до канавы, неподвижно замерла, перекрыв дорогу, будто решив никого не пропускать. Однако, когда машина показалась вдали/кто-то примирительпо крикнул:
— Да расступитесь вы, люди добрые, расступитесь, едет ведь!
Медленно, нехотя, словно по принуждению, крестьяне расчистили путь, скучившись по краям улицы. Автомобиль повелительно и настойчиво повторил то же пронзительное предупреждение, схожее с гневным окриком. Рокот мотора и стрельба выхлопных газов грозно нарастали, заглушая все деревенские шумы и людской гомон. Выстроившись, как древние стражники, по обочинам дороги, крестьяне не сводили мрачных, помутневших глаз с мчащейся машины. Один лишь корчмарь, стоя на дороге, стянул с головы шапку и привычно поклонился. Из машины ему дружески помахала изящная ручка. Но в то же мгновение, будто не в силах сдержаться, Петре Петре ринулся на середину улицы и яростно закричал вслед автомобилю:
— Убирайтесь! Прочь! Долой!
Почти одновременно из сотни глоток оглушительно вырвался тот же негодующий вопль, а Трифон Гужу схватил камень и изо всех сил швырнул в удаляющуюся машину.
— В бога мать вашу, разбойники проклятые! — проскрежетал он.
Грохот двигателя заглушил, однако, крики людей. Но господин с бородкой клинышком, сидевший в машине, видно, что-то почувствовав, на миг оглянулся и увидел яростные лица, поднятые кулаки и Трифона Гужу, бросавшего камень. Он в ужасе отпрянул и втянул голову в плечи, растерянно ожидая удара.
По мере того как расстояние заглушало шум мотора, нарастал и набирал силу рев толпы, сбившейся на середине улицы, рев, над которым взвился, словно приказ, хриплый голос:
— Мать вашу, чертовы мироеды!
ГЛАВА VIII
ПЛАМЯ
1
На следующий день, в среду, часов около двенадцати, Платамону отправился в Леспезь в кабриолете, захватив с собой и адвоката Олимпа Ставрата, который остановился у него в Глигану.
— Ну вот, благополучно подъезжаем, господин адвокат! — усмехнулся арендатор, который погонял лошадь, сидя рядом со Ставратом. На заднем сиденье примостился Аристиде.
— Подъезжать-то подъезжаем, но насколько благополучно, это еще видно будет! — нервно ответил Ставрат, поглаживая тронутую сединой бородку и то и дело оглядываясь по сторонам, словно опасаясь, как бы перед ними нежданно-негаданно не выросла толпа взбунтовавшихся мужиков.
— Да вы не волнуйтесь, уважаемый господин адвокат! — покровительственно, чуть ли не иронически, продолжал успокаивать его Платамону.— Наши мужики не такие уж сумасшедшие, как думают в городе. Мужик по своей натуре — человек благоразумный, может быть, даже слишком.
Но Олимпа Ставрата эти платонические утешения не могли успокоить. Им владел дикий страх, все окружающее представало перед ним в самых мрачных красках, всюду ему мерещились чудовищные призраки. Мысленно он проклинал свою злосчастную уступчивость, побудившую его выполнить каприз взбалмошной барыньки. Зачем только ему понадобилось оставлять мирную и безопасную жизнь в Бухаресте и подвергаться риску в деревнях, охваченных лихорадкой восстания? Не лучше ли было бы для него, человека немолодого, почитывать о крестьянских восстаниях в газетах, развалившись в удобном кресле у себя дома, попивая сладкий кофе и попыхивая сигарой, вместо того чтобы дрожать здесь? Он ведь прекрасно знал, причем на собственном опыте, что привносить в деловые отношения какие-либо чувства одинаково вредно и для дел и для чувств. И с чего это он так по-дурацки увлекся своей клиенткой? Она, разумеется, красива и соблазнительна, но вот к чему это привело. И главное — все без толку... Ведь до сих пор она ему не уплатила даже гонорар за бракоразводный процесс. Пока он довольствуется лишь авансом, полученным в самом начале, когда он относился к Надине просто как к светской клиентке. Но этой ошибки он никогда себе не простит,— как это он, хотя бы в последнюю минуту, не отказался от поездки в поместье, когда газеты уже сообщили, что беспорядки и насилия охватили всю страну. В крайнем случае надо было остановиться в Питешти, где стоят воинские части,— ведь он своими глазами видел во всех деревнях на своем пути, как толпы мужиков с кровожадными разбойничьими лицами о чем-то шепчутся и явно что-то замышляют на виду у всех...
Адвокат всю ночь напролет ворочался без сна, то и дело проверяя, хорошо ли заперта дверь, и вздрагивая от страха при всяком шорохе во дворе. Он не испытывал особого доверия и к арендатору, хотя тот был чрезвычайно любезен. Кто поручится, что он не состоит в тайном сговоре с мужиками и разбойники неожиданно не вломятся в комнату?
Когда кабриолет заворачивал в ворота усадьбы, Ставрат заметил в соседнем дворе человек пять мужиков.
— Вот они уже и здесь объявились! — вздрогнул он, указывая на них пальцем арендатору.
— Да это добропорядочные люди, господин адвокат! — успокоил его Платамону.— Я-за них ручаюсь!.. Хорошо их знаю!.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69