!
Она пройдет с спокойным выраженьем,
Не взглянет даже на меня.
И тени легкого смущенья
Не разбужу в душе я у нея.
О, в ней мой рай, мое блаженство!
— О Боже, это он! — прошептала Жильберта.
Между тем певец продолжал:
И я бы умер лишь за то, Чтоб только это совершенство Коснуться губками могло Той розы, где мое лобзанье На лепестках бы замерло, Смешавшись с розы той благоуханьем...
И случайно или умышленно имровизатор очутился у огромной каменной вазы, покрытой тонкими колючими ветками цветущей розы. Кончая тихим, мелодичным аккордом свою песню, он вдруг протянул руку к вазе и, сорвав цветок, преклонил колена пред молодой девушкой. Украдкой прижав розу к губам, он почтительно поднес ее Жильберте.
— Нахал! — крикнул Роланд, бросаясь к нему с дрожащими от гнева губами; затем, вырвав цветок из рук поэта, граф грубо растоптал его ногой.
Мануэль рванулся было к графу, но, встретя его насмешливый, полный презрения взгляд, невольно опустил голову и с краской стыда и бессилия на лице молча отступил назад.
— Что вы делаете, какая муха укусила вас, неужели вы не понимаете, что он вошел в свою роль и увлекся на мгновенье?—спокойно проговорил Берже-рак.— Он декламирует, предлагает цветок,— это так просто и невинно, что я не понимаю, за что тут обижаться?
— Но разве вы не видели выражения его глаз, разве не слышали его бесстыдных намеков?
— Эх, какое вы еще дитя, неужели вы ревнуете ее к этому авантюристу?
— Ах, оставьте меня! — с досадой проговорил граф.
— Убирайся прочь, негодяй, если не хочешь, чтобы я палкой выгнал тебя! — обратился он к поэту, указывая на дверь сада.
На этот раз музыкант не смог сдержать себя и холодно проговорил:
— Извините, сударь, но я должен напомнить вам, что если вы ударите меня палкой, то этим дадите мне право пустить в ход мою саблю!
— Прочь, бродяга! — крикнул граф, порываясь к Мануэлю.
— Граф! — воскликнула Жильберта, бросаясь между двумя противниками.
— Не бойтесь, если я ревную вас ко всему окружающему, зато умею вознаграждать за малейшее удовольствие, доставляемое вам. На, бери, бездельник! — сказал граф, бросая свой кошелек Мануэлю.
— Благодарствуйте, я уже вознагражден! — ответил молодой человек, отстраняя кошелек ногой.
Но брат Мануэля быстро наклонился и, подхватив кошелек, проговорил, учтиво кланяясь:
— Я не тружусь ради развлечения и с благодарностью беру все то, что мне дают!
Между тем Мануэль медленно удалился с террасы с гордым видом человека, добровольно покидающего поле сражения; за ним последовали его оба спутника.
В то время как Роланд с мрачным видом провожал глазами удалявшихся музыкантов, Жильберта грустно прошептала:
— Так он нищий... я должна совладать с своим сердцем... я не смею любить его! Конец чудному сну...
— Ступай, выследи их, я должен знать, где их найти! — тихо проговорил в то же время Сирано своему секретарю.
Выйдя из замка Фавентин, странствующие музыканты направились к Новому Мосту, где обыкновенно толпилась масса народу. Тут были и уличные фигляры, и прислуга, и мошенники всех сортов, и самая изысканная парижская публика. Зилла шла молча, глубоко задумавшись и грустно опустив свою красивую голову; за ней следовал сияющий, самодовольно улыбавшийся Мануэль. Он весь был переполнен счастливым сознанием, что он, без роду и племени, ничтожный бедняк, удостоился, наконец, хоть на одно мгновение быть в присутствии любимой особы. Хоть на одну минуту, но она все-таки принадлежала ему,— он чувствовал по ее глазам, так страстно устремленным на него,— и был счастлив, бесконечно счастлив этим воспоминанием. Положим, его оскорбляли, угрожали ему, наконец, выгнали, но зато он,
уличный, жалкий фигляр заставил биться сердце знатной аристократки если не любовью, то хоть жалостью!
Этого было для него достаточно, и, как мечтатель-поэт, он весь отдался своим воспоминаниям. Да, он понял, что в сердце Жильберты он оставил глубокий, неизгладимый след.
И эти мечты были его сокровищем, утешением, наградой за все унижения и оскорбления. Словно во сне, не замечая ничего окружающего, наталкиваясь на прохожих, спотыкаясь на камнях мостовой, ослепленный, опьяненный, почти без сознания, двигался он по людным улицам Парижа.
Голос товарища вернул его к действительности.
— Эй, Мануэль, дружище, да что это с тобой, оглох ты, что ли?
— Чего тебе, Бен-Жоель?
— Чего? Я тебя уж раз десять спрашивал, а ты не удостаиваешь меня ответом!
—Извини меня и повтори еще раз свой вопрос.
— Я хотел тебя спросить как друга, что...
— Ну?
— Нет, это не мое дело.
— Да говори же, прошу тебя!
— Я спрашивал тебя о значении этой сцены.
— Какой?
— Да вот хотя бы относительно этой любовной импровизации в честь молодой девушки.
— Но ведь ты и так все угадал, к чему же этот вопрос?
— Неужели ты действительно любишь ее? — удивленно спросил Бен-Жоель.
— Да, люблю!
— Но к чему это приведет?
— Ни к чему!
— Чудной ты, право! А как же Зилла?
— Что — Зилла?
— Разве ты не заметил ее мучений?
— Каких мучений? — спросил Мануэль, с удивлением взглядывая на своего собеседника.
— Очень понятных, она привыкла к мысли быть твоей женой, ведь это была воля моего отца, и теперь бедняжка до безумия ревнует тебя к этой крале!
— Ты ошибаешься. Ничего подобного не могло ей прийти в голову, и она никогда не любила меня! — возра-
зил Мануэль с досадой, прибавляя шагу и присоединяясь к Зилле, чтобы прекратить неприятный разговор с Бен-Жоелем.
Между тем Сюльпис Кастильян, согласно приказанию Сирано, все время незаметно следовал за оригинальной тройкой.
— Ну и какого черта надо ему от этих жуликов? — бормотал он с досадой.
Вопреки ожиданию Кастильяна, музыканты не остались на Новом Мосту, а, миновав его, направились к Несльским воротам; пройдя еще несколько шагов, они очутились в том квартале, где ныне находится аристократическое Сен-Жерменское предместье. Здесь все трое скрылись в воротах старого нищенского дома.
Кошелек Роланда, поднятый Бен-Жоелем, был настолько увесист, что он решил на этот по крайней мере день не утруждать больше ни себя, ни своих товарищей. Вообще они уже привыкли к этой жизни изо дня в день, без заботы о будущем.
Сюльпис Кастильян долго стоял у ворот старого дома в ожидании появления музыкантов, наконец, убедившись в том, что это была их квартира, спокойно побрел домой.
Вероятно, нетерпение Бержерака было очень велико, так как на следующее же утро, хорошенько расспросив адрес у Кастильяна, взяв шпагу и захватив с собой какую-то коробочку, вынутую из ящика, он направился к квартире Мануэля.
Дом, который был точно описан Кастильяном, Сирано сразу узнал. Это был «Дом Циклопа», как называла его вся учащаяся молодежь, переполнявшая квартал.
Он представлял собой высокое, узкое здание, построенное из толстых бревен и покрытое штукатуркой, уже обвалившейся во многих местах. Сбоку виднелась низкая, обитая железом дверь, наверху же, под покатой крышей, покрытой мхом и длинными ползучими растениями, спускавшимися вниз, заметно было единственное запыленное, тусклое окно. Отсюда сквозь старинные, оправленные в олово стекла по вечерам проникал на улицу какой-то странный красноватый свет. И действительно, это единственное красное окно, вырисовывавшееся на темном фоне дома, сильно походило на глаз Циклопа. Поэтому школьники, большие охотники до мифологических сравнений, и прозвали это огромное мрачное здание «Домом Циклопа».
Мирные граждане со страхом посматривали на это, по их мнению, таинственное строение, бывшее убежищем каких-то привидений, колдунов или по крайней мере фальшивомонетчиков и убийц.
Но Сирано, незнакомый с чувством страха, смело постучался в низкую дверь. Долго ничего не было слышно, наконец на деревянной лестнице раздались тяжелые шаги, дверь отворилась и на пороге появилась желтая и сморщенная, как печеное яблоко, старуха. Сквозь узкую щель, которую она старалась сделать еще уже, Сирано разглядел какое-то тряпье, развешанное по стенкам, какие-то полуразвалившиеся нары у круглого грязного стола и над всем этим едкий смрад неряшества и нужды.
— Чего вам? — спросила старуха
— Мне бы хотелось поговорить с одним молодым человеком, который живет здесь.
— С молодым человеком? У нас их целых десять! Вам кого же именно надо? — хрипло смеясь, проговорила старуха.
— Мануэля! Кажется, его так зовут.
— А, Мануэль, да, такой есть у пас!
— Где же он?
— Он вышел с Зиллой и Бен-Жоелем.
— Где же мне искать его?
— А, вероятно, на Новом Мосту!
— Благодарю вас! — сказал Сирано, всунув в худую сморщенную руку старухи деньги, затем, мельком взглянув на высовывавшиеся из-за нее весьма подозрительного вида физиономии, направился к Новому Мосту.
Было всего лишь десять часов утра, а у моста уже сновала густая шумная толпа. Особенно сгустилась она у рва Несльских ворот, где помещался театр марионеток.
Этот театр принадлежал знаменитому Жану Бриокки, или Бриоше, составившему себе довольно гром, кое имя.
Из театра доносились глухие звуки музыки. Вдруг в дверях показался сам директор в сопровождении своегр товарища Виолена. При виде своего любимца толпа моментально притихла и замерла в ожидании чего-то интересного.
— Милостивые государи и государыни, прежде чем поднять занавес, я предложу вашему уважаемому вни-
манию нечто весьма интересное! — начал тот, произнося слова с сильным итальянским акцентом.— Например, приключения горбатого шута, прелестное бесподобное зрелище, прекрасное средство против ипохондрии! — вставил Виолен.
Взрыв гомерического хохота заглушил его слова.
— Вероятно, вы уже слышали кое-что о моей обезьяне, Фаготене, этом чуде из чудес?
— Да, да, слышали! Фаготен, Фаготен! — заорала толпа, развеселившаяся под впечатлением этого предисловия.
— Итак, господа, я покажу вам это чудо даром, совершенно даром, как показывал вчера, как покажу и завтра! — продолжал оратор.
По данному знаку Виолен исчез и вскоре вернулся, ведя за руку комично одетую обезьяну, выступавшую с уморительной важностью рядом с ним.
— Это он, браво, Фаготен, браво! — смеясь, кричала толпа.
Нужно пояснить, что обезьяна изображала настоящую карикатуру Бержерака. Эта комическая копия фигуры, костюма и гордой походки поэта стоила Бриоше немалых трудов.
«Обезьяна,— как говорит сам герой нашего романа,— была толста, как амьенский паштет, ростом почти с человека и чертовски смешна, Бриоше украсил ее старой вигоневой шляпой с большим пером, еле закрывавшим ее дыры и заплаты; па шею он пристегнул шутовской воротник и, наконец, дополнил весь костюм модным кафтаном с шестью складками, сплошь зашитым блестками и тесь-мами».
— Что, каков молодец?! — крикнул Бриоше, принимая участие в общем веселье
— Вперед, Неустрашимый! Доброе утро, Капитан Сатана, Победитель силачей, забияка, хвастун! Покажи же нам свое мастерство! — кричал он.
Толпа, вся поглощенная интересным зрелищем, не спускала глаз с комичной фигуры обезьяны и не замечала Бержерака, остановившегося у театрального барака в последнем ряду зрителей.
Кровь бросилась ему в голову при виде этого оскорбительного зрелища. Его нос, злосчастный, осмеянный нос весь вздрагивал от душившего его гнева. Сирано ежеминутно готов был броситься на эту глупую гоготав-
шую над ним толпу, но любопытство пересилило гнев, и он остался на своем месте.
— Приветствую тебя, помощник могильщиков! — обратился Бриоше к мнимому Сирано.— Твои достославные деяния не останутся во мраке; все и каждый знает о том, как ты из головы султана сделал рукоятку к своей шпаге; как взмахом шляпы потопил целую флотилию. Да, чтобы посчитать всех убитых тобой людей, пришлось бы к цифре 9 приделать столько нулей, сколько песчинок на морском берегу. Иди же, достославный рубака, облегчай работу Паркам!
Прекрасно выдрессированная обезьяна, выхватив свою шпагу из ножен, принялась чрезвычайно удачно подражать приемам Бержерака. Движения ее были так комичны и притом так поразительно искусны, что Сирано невольно расхохотался вместе с толпой.
Между тем присутствие Сирано было замечено; толпа заволновалась.
— Вот он, вот он! Эй, Фаготен, гляди на своего двойника! Вот он своей собственной сатанинской персоной! — выкрикивала толпа, то и дело поглядывая то на обезьяну, то на Бержерака и отдаваясь неудержимому хохоту.
— Молчать, бездельники, а не то я покажу вам ваше место! — крикнул Бержерак, выведенный из терпения.
— Позвольте, сударь, полюбопытствовать,— проговорил какой-то лакей, выдвигаясь из толпы.— Этот нос чей будет, ваш собственный или прицепной? Вот так нос, всем носам нос! Отверните-ка его маленько в сторону, а то за ним ничего не видно! — балаганил лакей, с низкими поклонами приближаясь к поэту.
Намекнуть Сирано на его нос значило нанести ему кровное оскорбление. Наш герой не вынес этой насмешки и, выхватив свою длинную шпагу, ринулся на хохотавшую толпу. Моментально площадь опустела, лишь один Фаготен с гордым видом размахнулся шпагой на раздосадованного поэта.
Савиньян бессознательно бросился к несчастному животному и в одно мгновение уложил его на месте ловким ударом в сердце.
Видя мертвую обезьяну, Бриоше с воплем бросился к злосчастной жертве вспышки Бержерака.
— О, господин Сирано, вы поплатитесь мне за смерть моего Фаготена! — кричал он, впрочем, несколько сдер-
живая себя ввиду вещественного доказательства могущества Сирано, присутствие которого не позволяло ему вполне выразить свою ярость.— Я никогда не забуду смерти моего дорогого Фаготена. Я подам на вас в суд, и вы заплатите мне самое малое 50 пистолей! — продолжал он, обнимая мертвое животное.
— Погоди немного, и я тебе заплачу, но только такой же монетой, как и твоей обезьяне,— ответил Сирано, потом, вытерев шпагу и хладнокровно вложив ее в ножны, отправился к Новому Мосту, отыскивая глазами Мануэля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38