— Что тут разговаривать! Действовать надо! — крикнул кто-то.
— Стащить флаг с дворца! — выпалил другой.
— Флаг долой! — подхватили сотни голосов.
— Товарищи, спокойствие! — крикнул из громкоговорителя. — Мы понимаем ваши чувства, но нужно держать себя в руках.
Сообщили, что демонстрация возвращается на площадь Свободы. Часть народа действительно направилась в эту сторону, но другая часть осталась перед дворцом и категорически потребовала немедленного освобождения заключенных.
— Кто это их станет тут освобождать!
— Ну, так освободим сами!
— Пойдем, освободим сами! — все громче слышалось в толпе то здесь, то там. Своевольное освобождение заключенных не входило в планы организационного центра. Но сейчас революционный порыв масс мог перерасти в анархию. Это было нежелательно. Таммемяги был послан, чтобы успокоить умы и не допустить провокационных выступлений. Ему пришлось пустить в ход всю свою энергию, весь свой авторитет. Если уж освобождать заключенных, то это должно совершиться организованно, планомерно.
Когда процессия дошла до центральной тюрьмы, то увидела там советский танк, который был выслан сюда во избежание возможных столкновений. Небольшая группа товарищей во главе с Таммемяги и несколькими командирами Красной Армии без особого труда проникла в тюрьму.
Начальник тюрьмы, увидев перед собой Таммемяги, который еще только вчера сидел тут в камере, широко раскрыл глаза и даже попытался пошутить. Но ни место, ни время не подходили для шуток.
Сторожа, выводя своих поднадзорных из камер, на этот раз не издевались над Таммемяги. Они никак не думали, что дело так быстро примет иной оборот.
Освобожденных встретили на улице распростертые объятия, ликующие крики, слезы радости. Их осыпали цветами. Через час они уже стояли перед народом на Тоомпеа, на балконе дворца.
Стража дворца была обезоружена, и перед воротами стали рабочие с красными повязками на рукавах. А группы активистов начали сносить на дворцовый двор всевозможное оружие, забранное в полицейских участках, в воинских частях, в арсенале. Его тут же стали раздавать членам недавно организованной Народной самообороны.
Поздно вечером радио сообщило об образовании нового, народного правительства.
Буржуазная диктатура пала, как падает гнилое яблоко с яблони при первом порыве ветра.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Получив необходимые инструкции, Пауль Риухкранд тотчас же после собрания в Рабочем гимнастическом зале помчался из столицы в свой родной город.
Летняя ночь была так светла, что не нужно было включать фары. Пауль опустил стекло, чтоб немного остыть на ветру.
Хотя рабочие уже подготовлены и товарищи на местах ожидают только сигнала из центра, все же будет не легко за каких-нибудь несколько часов мобилизовать трудящихся всего города и вывести их на улицу. Нужно напрячь все свое внимание, чтобы не случилось чего-нибудь вроде весенней истории с пачкой газет. «Если я и теперь не справлюсь со своим заданием, — подумал Пауль, — то я, право, недостоин звания партийца».
В дымке предрассветного тумана на горизонте уже показался красный шар солнца. На дорогу легли длинные тени телеграфных столбов и придорожных деревьев. В небе повисли, казалось бы, неподвижные жаворонки, бившие крылышками, — их трели на минутку ворвались в окно машины и потонули в монотонном шуме мотора.
Один километровый столб следовал за другим. Уже недалеко до развилки, откуда ведет дорога в Метсакуру, Пауль вспомнил о письме Рут, которое лежало у него в кармане.
Это письмо он получил перед бегством с места своей ссылки. Он снова прочел его. Каждая фраза в нем дышала тоской по встрече. Летние дни и ночи были полны волнующего напряжения, впереди ожидались захватывающие события. А Рут пребывала словно в другом мире. После экзаменов она отправилась на летнюю практику в Курессаарскую грязелечебницу и предполагала вернуться оттуда лишь в первой половине июля.
В письме не было ни строчки об их последней встрече, при которой Рут выказала себя такой холодной и своевольной! «Почему она ничего не объяснила? Неужели она не догадывается, как эта неизвестность мучительна для меня? Я уже писал ей об этом, но в ответ — ни словечка. Теперь, впрочем, не время разгадывать эту загадку. Впереди более важные дела!»
Пауль снова положил письмо в карман и, добравшись до поворота в Метсакуру, лишь закурил новую сигарету.
Близ окраины родного города дорога была закрыта.
Пауль увидел щит с надписью: «Дорога закрыта!»
— Поезжайте! — сказал он водителю. — Как-нибудь проберемся!
Дорогу асфальтировали. Голые по пояс люди в больших брезентовых рукавицах кочергами ровняли дымящийся асфальт, в то время как позади них большой каток, двигаясь взад-вперед, утрамбовывал горячую массу.
Пауль вышел из машины. Он встретил тут знакомых товарищей: в артели дорожных рабочих работала группа бывших политзаключенных, с нетерпением дожидавшихся прибытия Пауля. Увидев его, они тотчас же прекратили работу.
— Привет, товарищи! — издали окликнул их Пауль. — Что это вы тут потеете?
— Поглядите на этого барина! Раскатывает себе в карете! А ты не боишься горячего, с пылу с жару асфальта?
— Пропустите, тогда услышите горячие, с пылу-жару новости!
— Выкладывай тут же на месте!
— У меня разговор короткий: надевайте пиджаки и айда в Рабочий дом! Некогда тут время проводить!
— А асфальт?
— Какой там асфальт, когда революция началась! Революция, товарищи!
В нескольких словах Пауль ознакомил всех с положением, машина битком нагрузилась людьми и лихо подкатила к Рабочему дому.
Через полчаса собрались все наиболее активные товарищи. Посовещались, быстро выработали подробный план демонстрации и поделили обязанности. Кто отправился на заводы и фабрики, кто пошел за кумачом и прочим необходимым материалом, кто остался наблюдать за изготовлением знамен и лозунгов. Одни приходили, другие уходили, весь дом наполнился необычайным оживлением.
Несколько часов спустя площадь перед Рабочим домом до отказа заполнилась людьми. Рабочие, шедшие прямо с работы, не успели переодеться. Их профессии можно было определить с первого взгляда: кожевников можно было узнать по кожаным передникам, пропахшим кислотами, строительных рабочих — по комбинезонам, испачканным известью, металлистов — по копоти на лицах и на руках.
Всех воодушевило полученное по телефону известие о мощной, все еще продолжавшейся демонстрации столичных рабочих. Знамена алели сегодня так ярко, будто и они радовались, что снова через долгое время выбрались на волю.
В сопровождении двух оркестров ряды рабочих двинулись к центру. Солнце, разгоняя вокруг демонстрации последние тени, поднялось в этот момент до той высоты, до какой оно только могло подниматься в этом нетеплом краю.
Шаг людей был так согласован, будто они долго перед этим учились шагать в ногу. Обыватели, читая лозунги и надписи на знаменах, не верили своим глазам. Господи, что это стряслось, куда они идут, что собираются делать? Вот, уже запирают на засовы двери магазинов, закрывают ставнями витрины. Погром будет, что ли?
Площадь перед ратушей быстро наводняется морем
голов, среди которого, точно мачты с парусами, высятся полотнища знамен на древках.
— Двадцать лет, — раздается голос старого революционера с грузовика, обтянутого красным кумачом, — двадцать лет буржуазия сидела на шее у рабочих, двадцать лет она гноила их руководителей в каменных стенах тюрем, мучила их и расправлялась с ними еще более свирепо, чем царская власть...
В выступлении оратора слышится пафос великого революционного года, слышится штормовой плеск знамен. Речь его пробуждает гнев и восторг, раздувает тлеющий огонь чувств народных масс в пылающее пламя. Еще немного, и он сумеет повести за собой эти несметные толпы на приступ любых крепостей.
Слово дают доктору Милистверу.
Кто не знает этого добросердечного врача? Едва над грузовиком показывается кудрявая голова доктора, как его горячо приветствуют аплодисментами. Он и так взволнован, а сочувствие народа столь трогает его, что он с трудом произносит первые слова. А как много ему нужно сказать в эту минуту! Ему хотелось бы заключить в объятья все это множество людей и заразить всех своим восторгом, оттого, что наконец-то настала минута, когда осуществляются давнишние мечты! Ему хотелось бы рассказать, как сердце его бьется в едином ритме с сердцем народа, дать обещание всю свою энергию отдать созданию нового, более здорового, более справедливого общества.
Все в нем бурлит и кипит, слова набегают одно на другое, фразы отрывисты и шероховаты.
Народ инстинктивно ощущает его внутреннее горение, прощает ему косноязычие, растроганно разделяет его чувства и горячо выражает ему сочувствие.
Во время его речи сквозь густую толпу пробивает себе дорогу крупный, широкоплечий мужчина, следом за которым, точно маленькая лодочка в кильватере большого корабля, продвигается маленькая девушка в пестром платье.
Не легко пробраться к грузовику. На идущих сердятся, но мужчина не обращает на это внимания, а девушка за его спиной указывает на сверток, который она несет в руках, и поясняет, что они непременно должны передать его устроителям митинга.
Наконец они добрались. Увидев своего вернувшегося из ссылки дядю, Пауль радостно поздравляет его, но Михкель серьезен и сосредоточен. У него одно желание — выступить перед народом.
Появление на трибуне Михкеля Саара — сюрприз и для его товарищей по работе. Они приветствуют Михкеля дружными аплодисментами и слушают его бесхитростную, но выразительную речь. В ней не дается пощады ни правительству, ни капиталистам, в ней изливается ненависть Михкеля ко всей буржуазии. Отведя душу, он достает красное полотнище, разворачивает его и спрашивает, помнит ли кто-нибудь это боевое знамя.
— Конечно, мало осталось тех, кто когда-то нес это знамя, — говорит он, — но оно, как видите, уцелело. Шпики и полиция мечтали разорвать его в клочья, растоптать, но оно не попало в их грязные руки. Его, берегли и прятали почти целых двадцать лет. Сегодня настал день, когда оно снова может взвиться над городом.
Кончив, Михкель со знаменем в руках спешит к ратуше. Хилье жаль расстаться с этим сокровищем, и она идет следом за дядей.
Тут слово берет Пауль. Он ограничивается тем, что знакомит народ с принятыми столичными рабочими решениями. Решения эти и здесь встречают восторженный прием.
Между тем Михкель прикрепил полотнище знамени к флагштоку и вывесил флаг из окошка ратушной башни. Над площадью, словно тучи голубей, взметнулись восторженные аплодисменты.
Большой, настоящий народный праздник был сегодня в городе.
До самой ночи народ гулял по улицам. Там и сям собирались группы оживленно беседующих людей. Каждую минуту можно было ждать сообщения по радио об образовании нового правительства и о его составе. Казалось в эту ночь, будто весь город и небо над ним рдели от возбуждения, будто лица людей сияли от радостного ожидания.
Проходя мимо «Полярной звезды», Пауль вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел. Он вошел. Кафе было переполнено и жужжало, точно улей.
— Вот идет новоиспеченный красный генерал, — услышал он позади себя голос Винналя. — На военной службе не продвинулся дальше капрала. А теперь берегись, как бы не отправил на тот свет любого из нас!
Пауль присел к столу Раутама, где оживленно обсуждались события сегодняшнего дня. Раутам был недоволен всем — и организацией демонстрации, и новым правительством. Принятые на митинге решения казались ему чересчур умеренными, под ними, по его мнению, мог подписаться любой буржуй. И чего еще дожидаются, почему не отбирают оружие у полиции, армии, кайтселийта? Почему не захватили сразу важнейшие стратегические пункты? Почему не провозгласили советскую власть? Что это за революция, когда нет ни единой жертвы? Блеф, больше ничего!
Пауль не мог удержаться, чтобы не вмешаться в разговор.
Революция не какой-нибудь ураган, который в один час все переворачивает вверх ногами. Нынешним переворотом руководят не какие-либо сорвиголовы. Нет, каждый шаг обдуман и взвешен, а мчаться вперед, не закрепляя тылы, означало бы верное поражение. Трудящимся прежде всего нужно организовать себя.
Чувствуя, что находится на боевом посту, где нужно до последней возможности защищать свои правильные взгляды, Пауль спорил горячо, не обращая внимания на острый язык Раутама.
Выходя из кафе, он вспомнил, что Таммемяги и раньше несколько скептически относился к Раутаму. Таммемяги оказался прав: Раутам легко может увлечься левой фразой.
Направляясь домой, Пауль встретил Таммемяги и Милиствера. Первый только что прибыл из столицы и уже знал, как здесь развернулись события. Пауль пригласил обоих к себе, тем более что Михкель теперь вернулся и он не прочь был после долгого времени увидеться со своим другом.
— Не помешаю ли я? — спросил Милиствер. — Может быть, вам хочется остаться одним, побыть в своей среде?
Сам он ничего не .имел против, чтобы после этого дня, богатого событиями, провести вечер с друзьями.
Радость свидания была, конечно, велика. Михкель по очереди обнял всех троих так крепко, что чуть не задушил.
— Послушай-ка, старина, — пошутил Таммемяги, ощутив запах водки, шедший от Михкеля, — ты Все еще не бросил старых привычек. Йюхаю, нюхаю и никак не пойму — Михкель это или «зеленый змий»?
— Но день-то сегодня какой!.. Если и сегодня нельзя пропустить рюмочку, то я уж не знаю...
Михкель велел Хилье подать на стол все, что только найдется в доме. Та вопросительно поглядела на дядю. Дома почти ничего и не было.
— Ну так вылей на сковородку пару-другую яичек. Вино у меня найдется,
Но яиц тоже не было: вместе с Минной и ее курами пропали и яйца. Но. Хилья не посмела сказать об этом дяде, а ушла, чтобы раздобыть у лавочника с черного хода яйца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56