Красные гвоздики
Роман
Эстон.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Из лагерных бараков, расположенных среди редких, высоких сосен, высыпают люди, чтобы встать в строй и отправиться на занятия.
— Живее! Что вы там копаетесь! Живее! — сипло покрикивает взводный командир Винналь, — фуражка у него на затылке, ко лбу прилипла белесая прядь, глаза слезятся и слипаются после ночного кутежа.
Сюда, на лагерный сбор, согнаны разные люди — и с полей, и от станка, и от конторского стола. У одних лица покрыты коричневым загаром, другие худы и бледны, на одних гимнастерки вздуваются, точно паруса, других обтягивают так туго, что трещат швы, когда они расправляют грудь и плечи.
Эти пестрота и разнородность взвода раздражают лейтенанта Винналя. Ему хотелось бы, чтобы все его солдаты были скроены по одной мерке. Сегодня он с особенным усердием придирается к людям, отыскивая повод для очередной проборки. Того дернет за недостаточно туго затянутый ремень, у другого вытащит из-за пояса плохо заправленную гимнастерку, третьему пригрозит лишним нарядом за отросшую щетину.
Все с облегчением переводят дух, когда его на минутку вызывают к полковнику.
— Нынче опять будет баня! — вздыхает кто-то в задних рядах.
Кое-кто озабоченно глядит вверх, на небо, на котором в этот утренний час - ни облачка. Видно, день будет таким же знойным, как и вчера.
— Да, жаркая погодка...
Но дело не в погоде. Ждут высокого начальства. Оно может нагрянуть в любую минуту. Уже вчера вечером в лагере поднялись суета и суматоха. Пришлось мыть окна, скрести полы, посыпать белым песком дорожки перед бараками, до блеска начищать «сидолем» пуговицы и кокарды. Офицеры ходили подтянутые, важные.
Одни высказывали предположение, что прибудет командир дивизии, другие говорили, что начальник штаба, а третьи называли еще более важное лицо.
— Ну, какая разница? — спросил кто-то.
— А вдруг осрамимся! — сказал в ответ отделенный Эспе, невысокий, круглолицый парень, слывший хорошим стрелком.
— Ничего, ты нас выручишь.
— Я что? Сегодня от меня не будет проку.
— Как так? Ты же всегда: хлоп в цель — и ваших нет.
— Боюсь, у меня руки затрясутся и душа в пятки уйдет, коли большое начальство глядеть будет. Говорят ведь, что к нам заявится немецкий генерал.
— Немецкий генерал? Что за чушь? Кто же пустит гитлеровского генерала в нашу воинскую часть?
— Что ему здесь понадобилось?
— Как что? Научит тебя кричать «хайль».
— Это мы еще посмотрим. Прошли деньки вапсов теперь другое время.
— Думаешь, теперь лучше стало?
— Что Пяте, что вапс, что соц, что нац — все одна шайка!
— Тссс...
Все оглянулись. Говор стих. Впрочем, если не считать опоздавших, которые выбегали из барака и пробирались в строй, новых лиц не появлялось.
Последним из казармы вышел дежурный Риухкранд. Если бы вместо этого стройного парня там, на крыльце, стоял кто-либо другой, расставив ноги и засунув большие пальцы под ремень, то вряд ли обошлось бы без насмешливых замечаний, но Риухкранда уважали. Быть может, потому, что он был толковым парнем, отзывчивым товарищем. Подтрунивать над ним было как-то неудобно.
— Ну и счастливчик ты! — крикнул ему Эспе.
— Почему счастливчик? — спросил Риухкранд, спускаясь по ступенькам.
Но не успел Эспе ответить, как к взводу уже подбежал лейтенант Винналь. Кто-то торопливо бросил вместо Эспе:
— Не придется тебе скакать галопом вместе с нами! Говор смолк.
— Смирно!.. Равняйсь! — прокатилось вдоль строя.
Лейтенант Винналь с недовольным видом прошелся
перед взводом.
— Вы там! Как стоите? Точно разваренные макароны! Больше лихости! Грудь вперед, голову выше! Эй, на левом фланге, вы что, жаворонка заслушались?
Лейтенант сипел с перепоя, и это не повышало его авторитет. Угрозы и брань Винналя скорее смешили, чем устрашали, что еще больше его злило.
— Шагом марш! — скомандовал он и, обернувшись лицом к тронувшейся с места колонне, прошел несколько шагов впереди нее. — Ать, два, три!
Вначале маршировали как следует, но потом рыхлый песок и кривые корни сосен, по которым пришлось идти, сбили шаг.
— Ать, два, три! Как вы шагаете, черти! Точно коровы на льду! Ать, два, ать, два!
Шаг было наладился, но потом опять сбился.
— Вы что, землю мерить явились? Я вам! Бегом арш!
Стоя на крыльце барака, дневальный Риухкранд провожал взглядом взвод, пока он, весь окутанный тучей пыли, не скрылся за деревьями.
«Воображает себя большой шишкой, — подумал он о взводном. — Получил две нашивки и строит из себя обмана!»
Риухкранд помнил лейтенанта Винналя еще вечным студентом. Таким он его часто встречал на улицах родного города. На голове фуражка с цветным околышем, в руках трость с кривой ручкой, усеянная монограммами. Палка кубьяса . Что такому до людей и до всего на свете? Плюнуть и пройти мимо к ближайшему ресторану. Сегодня он командует взводом, завтра — ротой, а там — уже полком. Даст команду шагать вперед, повернуть направо, налево, и люди поворачивают, шагают, бегут, делают, как приказано. Скомандует: «Огонь!» — и люди откроют огонь, не спрашивая, в кого стрелять, во врага или в своего
же товарища. Прикажет кричать «хайль» и люди завопят «хайль». Ты должен быть бесчувственным, как чурбан. Думать нельзя. А если в мозгу у тебя вспыхнет огонек протеста, его тотчас погасят...
Дневальный вошел в опустевший барак и распахнул окно. Смолистый запах сосен, нагретых солнцем, хлынул в помещение. Где-то беспечно насвистывал зяблик, где-то спокойно постукивал дятел.
Риухкранд осмотрел все комнаты, поправил одеяла на койках, подобрал оставшиеся соринки с полу, привел себя в порядок и, усевшись за длинный стол, на котором обычно разбирали винтовку и легкий пулемет, достал из кармана письмо, собираясь еще раз прочесть его.
Письмо было из дому, от младшей сестры Хильи. Она писала, что дома у них несчастье — у матери вдруг отнялись ноги. «Что делать?» — спрашивала она.
Подперев рукой голову, Риухкранд задумался. Да, что делать? Как помочь? Что посоветовать?
До чего уменьшилась их семья, и только двое из оставшихся здоровы: он и Хилья. А когда-то они усаживались за стол вшестером: вернувшийся с фабрики и успевший помыться отец, с пушистыми усами, с курчавыми каштановыми волосами и черными, как смоль, бровями; маленькая, бледная Мария, про которую соседка с недобрым взглядом говорила, что не жилец она на этом свете, — лицо у нее, дескать, бледнее тени от стекла; затем старший брат Петер, моряк, пропавший без вести; Хилья, тогда совсем еще крошечная, сидевшая на руках у других, и мать, маленькая, проворная, вечно занятая хлопотунья. Но материнское лицо почему-то труднее всего вспомнить.
Паулю Риухкранду вспоминается отец, каким он видел его в последний раз: поздно вечером он ненадолго забежал домой, одетый в незнакомый рыжий нагольный тулуп, торопливо набил заплечный мешок едой и бельем и ушел, не завязав даже черных шнурков ушанки...
Тогда, тринадцатилетним мальчиком, Пауль был далек от понимания людских страданий. Лишь позднее он начал догадываться о тяжести забот, что легли на плечи матери, забот, которые она старалась скрывать от детей. Мать делала все возможное для того, чтобы жизнь ее сына пошла по более светлому, чем у от и у нее самой, пути, а это стоило огромных трудов, забот и усилий. Она шила, вязала, стирала на господ и занимала часы у ночей, чтоб накормить и одеть Пауля с Хильей, чтоб обеспечить им лучшую участь.
И что же? Теперь мать прикована к постели. Но она не жалуется, как пишет Хилья, а говорит о поправке, хотя сама же смеется над своими надеждами, — забавно, говорит она, надеяться без надежды. Никогда она не любила быть обузой для других, а теперь ей приходится терпеть это. Никогда она не переносила жалости, ни перед кем и плакалась, а теперь ей приходится видеть вокруг себя жалостливые взгляды и мириться с тем, что о ней заботятся другие. Пауль хорошо понимает свою мать. Ведь он во многом похож на нее, хотя бы несокрушимой верой в свою «счастливую звезду», как любила говорить мать.
И в самом деле, разве не счастье, что, несмотря на все трудности, он попал в учительскую семинарию, эту среднюю школу для бедняков, где не берут больших денег за учение? Разве не счастье, что он успел окончить семинарию еще до того, как по всей республике были ликвидированы эти рассадники оппозиции? За шесть лет учения в семинарии он научился понимать многие жизненные явления, стал более сознательным и смелым, узнал цену товариществу, привык читать запрещенную литературу, проникся симпатией к великой Советской стране, где строился социализм.
Год ему пришлось пробыть запасным учителем: он работал месяц здесь, другой там, заменяя то уволенного, то заболевшего, и приглядывался к жизни в разных местах, не чувствуя себя привязанным ни к одному из них. Началась военная служба, где случалось немало неприятного, потом снова несколько лет педагогической работы, пока его наконец не выгнали из учителей. Разве он жаловался на судьбу? Нет, он не жаловался и тогда, когда попал в переплет из-за своей неудавшейся поездки в Испанию, на войну против Франко. Его сняли с корабля и долго допрашивали. А потом пришлось переменить немало случайных должностей: то он давал частные уроки, то работал агентом страхового общества, то типографским корректором. От всего пережитого взгляд его становился более мужественным, речь более твердой, а губы сжимались все суровее. Унаследованная от матери вера в счастье упорно продолжала жить в душе Пауля, только счастье это, как начал он понимать, не собиралось само упасть ему в руки, его предстояло отвоевать не только для себя одного, но и для других. Но как его отвоевывать, этого он еще не представлял себе.
Риухкранд не успел еще приняться за письмо, как заметил дежурного офицера, сломя голову бежавшего от главного здания.
Маленький, веснушчатый капитан с рыжеватыми волосами и выцветшими бровями был в большом возбуждении.
— Смотрите у меня чтобы все было в порядке! — крикнул он Риухкранду и с беспокойством осмотрел помещение. — По пути на полигон они могут завернуть сюда.
Риухкранд безуспешно пытался узнать кто эти «они». Видно и сам дежурный офицер не знал этого.
— Вы слышите? Слышите? — спросил он, прислушиваясь. — Стрелковое учение. Может быть, они уже там?
Несколько раз взглянув на свои ручные часы, он быстро вышел из барака* но в дверях еще раз обернулся :
— Смотрите не попадитесь! А окна? Все настежь? Сейчас же закройте с одной стороны! Чтобы не было сквозняка!
Не было ни ветра ни сквозняка но приказ пришлось выполнить.
В полдень три автомобиля бесшумно подкатили к главному зданию лагеря.
Открылась дверца «паккарда», и из машины показались сначала сверкающие сапоги и галифе, а затем объемистый живот, обтянутый английским френчем, усеянным наверху крестами и медалями. Жирное лицо, крючковатый нос под блестящим козырьком фуражки, длинный, загнутый вперед подбородок и грушеобразный живот — да, это начальник штаба войск. Все существо Риухкранда инстинктивно приготовилось к самообороне.
Шесть лет тому назад Риухкранд отбывал срок военной службы. Он надеялся пройти через это легко и незаметно, чтобы затем с новым подъемом продолжать свою педагогическую деятельность. Но за два месяца пребывания в армейских новичках его — ко всеобщему удивлению — ни разу не назначили ни на дежурство, ни в караул. Когда же все-таки он был направлен на дежурство в штаб полка, его уже через час отозвали и заменили другим. Почему - осталось загадкой. Но в один прекрасный день ему все стало ясно. Он должен был отнести какой-то пакет полковнику. Тот был как раз слегка навеселе, пригласил Риухкранда зайти, предложил выпить, а затем вдруг спросил, не заметил ли тот особого отношения к себе.
— Да, кое-что заметил, — ответил Риухкранд.
— Вы, конечно, догадываетесь, в чем дело?
Риухкранд пожал плечами.
Полковника считали жестким, суровым человеком, его боялись, но, как видно, вино смягчило его сердце. Своими серыми глазами он уставился на Риухкранда и сказал:
— Знаете, я сам был когда-то учителем. Значит, мы с вами в некотором роде коллеги. За ваше здоровье! Й как коллега я вам скажу: смотрите чтобы шкафчик
у вас был чистым. Понимаете? Могут случайно заглянуть... И если там найдется какая-либо бумажка, ну, сами знаете... — И добавил шепотом: — Нам известно, что вы в семинарии справляли день рождения Маркса, иногда демонстративно носили в петлице красные гвоздики, а когда служили учителем в Лянемаа, организовывали там коммунистические ячейки...
Лицо Риухкранда выразило удивление. Правда, что они в семинарии тайно отмечали день рождения Маркса и читали «Коммунистический манифест», но никаких ячеек он не организовывал, тем более в Лянемаа, где он никогда и не жил.
— Нет, не возражайте. Все известно, до мельчайших подробностей. Перед другими можете отрицать все, это меня не касается. Я только хотел предостеречь вас. Если вздумаете здесь предпринять что-нибудь подобное, то знайте, что пощады не будет. Если попадетесь, я сам схвачу вас за шиворот, точно котенка. Коллеги или не коллеги, но на снисхождение не надейтесь. Именно потому, что вы не обратили внимания на мое предостережение. Понимаете? Но о нашем разговоре никому ни слова!
Вскоре всех «новичков» со средним образованием послали на курсы офицеров запаса.
Стать офицером буржуазной армии — эта перспектива ни в какой мере не привлекала Риухкранда. Но делать было нечего: раз ты в списке, должен идти.
В 'приемной комиссии Риухкранд впервые увидел теперешнего начальника штаба. Тот обратился к нему с любезной улыбкой:
— Риухкранд? Судя по фамилии, вы родом из Саарема, как и я? Риухкранды приходятся мне даже дальней родней.
— Отец мой был уроженцем Саарема, а я нет, - ответил Риухкранд.
— Значит, отец ваш умер?
— Так точно.
— Когда?
, - Он погиб пятнадцать лет тому назад.
— Вы говорите, погиб?
— Так точно, он получил пулю в спину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56