Ведь я отвечаю за весь взвод, за всех вас... Вы такой-сякой! там-то что? Отсидите свои трое суток — и все. А я? На мне всю жизнь будет позорное пятно. Хорошо еще, если оставят командиром взвода...
Вдруг взгляд его упал на Эспе.
— Подойдите!
И вот Эспе уже стоял перед командиром взвода навытяжку, грудь вперед, руки по швам.
— Какой молодчина! Делает честь всему полку! Солдат что надо!
С восторгом поглядев на Эспе, взводный похлопал его по груди:
— Если начнется война, эта грудь украсится крестами и медалями. Даже в офицеры могут произвести!
Затем он, снова обратившись к Риухкранду, назвал его паршивой овцой, которая портит все стадо. Исчерпав запас всех мыслимых ругательств, упреков и угроз, он сдвинул фуражку на лоб и вылетел из комнаты так же стремительно, как и появился.
Сначала после его ухода царило молчание, а потом все наперебой принялись расспрашивать Риухкранда о случившемся, желая узнать все до мельчайших подробностей.
— Могло выйти еще хуже, — сказал Риухкранд. — Вы спрашиваете, за что? Как будто для них это имеет значение! Или вы не знаете, как укрощают зверей! То дадут сахару, то — кнута.
О случае с Риухкрандом говорили потом весь вечер. Даже улегшись на койки, солдаты все еще возвращались к этой теме, совсем, казалось, забыв об Эспе.
Наконец всех сморил сон, только Эспе все никак не мог заснуть. В нагревшейся за день комнате было душно и пахло потом. В открытые окна налетели комары, они
с писком кружились над спящими и садились на их лица и руки.
Эспе угнетало непонятное ему самому ощущение вины, от которого он тщетно старался избавиться. «Они просто завидуют мне», — пытался он успокоиться, но все никак не успокаивался. «Неужто я нарочно должен был стрелять мимо цели? И разве моя вина, что Риухкранд натворил днем черт знает каких глупостей? Кто ему велел быть таким заносчивым и упрямым!»
Он помахал руками, отгоняя комаров, несколько раз шлепнул себя по лбу и рукам и наконец с головой укрылся одеялом. Но, чуть не задохнувшись, снова высунул лицо, отодвинул одеяло, достал из кармана штанов папиросу и потихоньку закурил ее. Однако дежурный сразу же это заметил.
— Комары, дьяволы, не дают спать! — оправдывался Эспе.
— Здесь курить нельзя. Ступай в умывалку!
Эспе позвал Риухкранда с собой, предложив ему папиросу. У него было смутное желание облегчить душу откровенным разговором. Но дежурный не пошел с ним и от папиросы отказался.
Когда Эспе вернулся, Риухкранд глядел в окно.
— Знаешь, в такую ночь и спать не хочется, — заговорил Эспе, тоже встав у окна и смотря в него.
Казалось, будто уснувшие дома, сосны и ольховые заросли дышат теплом и мягко светятся. Небо отливало красным, желтым, зеленым и только в самой вышине простиралось ровным серым холстом.
— Я, кажется, сглазил тебя утром, — продолжал Эспе. — Назвал счастливчиком... Вот тебе и счастье!
По своей привычке он на минутку закрыл глаза, прежде чем повернул голову к Риухкранду, и с улыбкой поглядел на него.
— Ты думаешь, что я так уж несчастен? — спокойно ответил Риухкранд.
— А ты думаешь, что я так уж счастлив? - в свою очередь, спросил Эспе.
— Ну, когда мы разбили твою игрушку, ты, верно, не очень-то обрадовался.
— Пустяки! — махнул рукой Эспе. — Часы я починю. Но буду ли я носить их — это вопрос..
— А почему нет? Из-за свастики? — пытливо взглянул на него Риухкранд.
— Из-за свастики!.. Да что мне до этой свастики! Вовсе не из-за нее! Нет, часы будут напоминать мне сегодняшний день. А как подумаю о нем, так чувствую какую-то горечь, не знаю, как тебе сказать... Все-таки безобразие, что с тобой так поступили!
— За меня не беспокойся. Дело совсем не во мне. Упрячут в карцер — ну что ж, переживу. Но когда весь народ хотят загнать туда...
Риухкранд заговорил о той большой опасности, которая угрожает народу. Он говорил обиняками, намеками, как привыкли говорить все в это глухое время.
Эспе слушал его, курил, отгоняя дымом комаров, рассеянно глядел в небо. Он был, кажется, слишком усталым, чтобы следить за мыслями Риухкранда.
— Да, что поделаешь, — сказал он вдруг, выходя из своей задумчивости. — Меня все еще мучит эта твоя беда. Сам не знаю почему. Никак не отделаюсь от чувства, будто я в чем-то виноват...
Когда он наконец пошел спать, Риухкранд подумал, глядя ему вслед, что сердце у этого парня на месте, но в голове туман порядочный.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Мартин Таммемяги, который в прошлом году вместе с другими политическими заключенными был освобожден после пятнадцати лет тюрьмы, получил партийное задание — перебраться из деревни, где он до сих пор находился, в город Т., чтобы добиться там укрепления антифашистского народного фронта.
В вагоне народу было немного, и место рядом с Там- мемяги оставалось свободным. Однообразый стук колес нагонял сон, и, прочитав газеты, Таммемяги задремал, привалившись к спинке скамейки. На одной из остановок его разбудил какой-то молодой человек, скинув свой зеленый заплечный мешок на противоположную скамью.
— Здесь свободно? — спросил новый пассажир и, не дожидаясь ответа, попросил Таммемяги присмотреть за мешком, а сам снова поспешил выйти.
Таммемяги пытливо поглядел на мешок и собрал свои газеты, разбросанные по скамье.
На перроне крикнули: «Отправление!» Поезд уже тронулся, а новый попутчик все еще не показывался. Таммемяги забеспокоился. Не с умыслом ли оставлен здесь мешок? И что в нем? Может быть, за всем этим кроется какая-либо провокация?
Но молодой человек, запыхавшись, уже ворвался в вагон.
— Чуть не отстал! С друзьями всегда так — все никак не распрощаешься!
Но напрасно было ждать, что попутчик начнет расспрашивать его о друзьях, тот не проявил к ним ни малейшего интереса. Молодой человек подошел к окну и стал смотреть в него. Станционные здания уже проплыли мимо, за ними последовали придорожные ели, позади которых мелькнуло пожелтевшее ржаное поле, потом пошли заросшие кустарником луга, болотистые низины, перелески и одинокие крестьянские дома с темно-красными крышами.
Таммемяги заметил, что молодой человек разглядывает его вещи — большой чемодан и фанерный баул на верхней полке. Незнакомца, как видно, особенно заинтересовали причудливые очертания обвязанного парусиной переплетного пресса под лавкой.
— Вам далеко? — обратился наконец молодой человек к Таммемяги.
— Нет, — односложно ответил попутчик.
— Сегодня мало пассажиров.
— Да.
— Пора страдная, а проезд дорог.
Таммемяги не дал вовлечь себя в беседу. Он взял газету и пробежал глазами последнюю страницу, заполненную объявлениями.
— Предложений труда много, а работы мало? Не правда ли? — снова заговорил молодой человек.
— Это верно, — не поднимая глаз, ответил Таммемяги.
— Вы тоже ищете работу?
— Едва ли вы сможете предложить ее.
Чтобы надоедливый попутчик оставил его в покое, Таммемяги закрыл наконец глаза и прислонился головой к стене.
Внимательно разглядывая лицо дремавшего, молодой человек, к своему удивлению, обнаружил в нем что-то знакомое. Не Мартин ли это Таммемяги? Этот прямой нос с чуточку вздернутым концом, эти толстые губы, черные, густые брови, худая шея с большим кадыком — да, это он! Только вот голова стала седой, но это не удивительно!
Едва спящий открыл глаза как молодой человек спросил:
— Извините но мне кажется что ваше лицо мне знакомо.
— Да? А я вас не знаю.
— Разумеется. Но моего отца, если не ошибаюсь, вы знавали? Риухкранд. Может, помните это имя?
Таммемяги оживился, и его серые глаза пристально взглянули на молодого человека.
— Риухкранд? Как же, знал. Так вы, стало быть... как это...
— Пауль?
— Ах да, Пауль? Маленький Пауль. Помню, помню.
Таммемяги вспомнил, как однажды маленький мальчуган, с узелком книг в руках скатываясь во весь дух по лестнице, чуть не сбил его с ног. Наверное, бежал в школу. Но бывал он и тихим, словно мышь, особенно, когда Таммемяги вместе с отцом Пауля и Михкелем Сааром толковали и спорили о разных вопросах мировой политики. В таких случаях он обычно сидел на кровати с книжкой в руках и делал вид, что учит уроки, а на самом деле слушал разговор старших. Таммемяги, который был значительно моложе отца Пауля и Михкеля, носил тогда длинные волосы, которые время от времени откидывал пятерней со лба.
— Когда-то мне очень хотелось стать похожим на вас. Вы были нашим идеалом, — чистосердечно признался Пауль.
То, что Пауль рассказал затем о своей жизни, молодое одушевление, отражавшееся в его живых глазах и в движениях, все это произвело на Таммемяги хорошее впечатление. Похоже было, что молодой человек горит желанием действовать и его ничто не испугает. Словом, он был весь в отца, но, с другой стороны, он напоминал наивной мечтательностью и свою мать, человека с золотым сердцем, о которой у Таммемяги сохранились хорошие воспоминания.
Несмотря на всю свою замкнутость и недоверие к незнакомым, Таммемяги в разговоре с Паулем стал откровенным. и охотно рассказал ему о своих долгих тюремных годах, о газете, которую они там тайно издавали, о рефератах, учебе, протестах и выступлениях против начальства, о непрерывной связи с внешним миром, даже о самодельном детекторном приемнике, на котором удавалось принимать ближайшие радиостанции. Упорная борьба непрерывно продолжалась и в стенах тюрьмы.
Паулю очень хотелось узнать, продолжается ли эта борьба поныне и как она ведется, есть ли у Таммемяги связь с его прежними товарищами по борьбе, в чем состоит их деятельность, не опасаются ли они провала и нового тюремного заключения, но не посмел об этом спрашивать. Он только сказал:
— Мне пришлось трое суток просидеть в карцере, и когда я оттуда вырвался, то впервые понял, что значит свобода. Но просидеть пятнадцать лет! Какое блаженство быть после этого на свободе!
Таммемяги усмехнулся.
— Блаженство, говорите вы? Свобода существует не для блаженства. Да и что это вообще за свобода, если, скажем, вместо прежних двух метров тебе отводят для передвижения двести километров? Правда, тюремщик уже не заглядывает через глазок в твою камеру, но за тобой все равно следят из-за каждого угла.
Таммемяги рассказал о слежке за ним, которая началась сразу же после того, как тюремные ворота остались за его спиной.
— Что ж удивительного, если и вы мне сначала показались подозрительным типом? — сказал он. — Влетает, запыхавшись, этакий молодой человек, садится как раз напротив тебя, хотя вагон почти пустой, настойчиво пытается завязать разговор, разглядывает чемоданы... Ясно, с кем имеешь дело.
— А я счел вас ворчливым старым холостяком, — отпарировал Пауль.
Оба рассмеялись.
— Как вам кажется, изменился ли мир за то долгое время, что вы сидели за решеткой? — спросил Пауль.
Изменился ли мир? - переспросил Таммемяги. - Прежде на козлах у нас сидел Пяте, так он сидит и теперь. Тогда он был премьер-министром, теперь стал президентом. Какая разница? Слегка перекрасили фасад — и больше ничего. Все равно как у этих крестьянских домов возле полотна. В свое время они были серого цвета и крыты дранкой, а потом крыши по распоряжению казны покрасили шведским суриком, чтоб глазу было веселее.
Поезд прибыл на место, и когда Пауль с большим чемоданом Таммемяги в руке и рюкзаком за спиной прошел со своим спутником в здание станции, его вдруг окликнули из толпы. Издали ему махала девушка, до того загорелая, .что лицо ее казалось таким же темным, как каштановые волосы.
Не желая мешать радостной встрече молодых людей, Таммемяги тихонько поднял свой чемодан и попрощался с Паулем издали.
Пробираясь менее людными улицами и время от времени оглядываясь, Таммемяги наконец дошел до района низеньких деревянных домиков, где жили главным образом рабочие. По номеру над воротами он отыскал нужный ему дом.
Калитка отворилась тяжело и сразу же со стуком захлопнулась за вошедшим. Таммемяги очутился на обширном дворе, упиравшемся с одной стороны в глухие стены складов, а с другой — в двухэтажный оштукатуренный дом розоватого цвета. У дома сидела на скамейке полная женщина средних лет с круглым лицом и гладко зачесанными на пробор каштановыми волосами. Держа на коленях чашку, она кормила кур. Заметив постороннего, большой петух с пышным золотистым хвостом гордо поднял голову и призвал свое семейство к бдительности.
Женщина также подняла голову. Она не любила незваных гостей, потому что к ней обычно являлись люди, требовавшие какого-нибудь платежа, констебли, агенты, контролеры или просто бродяги, любившие совать нос в чужие дела.
- Живет здесь Михкель Саар? — спросил Таммемяги.
- Живет, но его нет дома. Если у вас есть для него письмо или повестка, могу передать.
У Таммемяги не было ни письма, ни повестки, да и передавать на словах нечего было. Он спросил, скоро ли может прийти Саар, и, получив неопределенный ответ, минутку постоял в нерешительности, а потом спросил: Но, может, его жена дома?
- А вы знаете его жену?
- Знаю очень хорошо.
— Вы ошибаетесь. Я его жена.
— Вы?!
— Вы знали, наверно, его первую жену? Но уже больше десяти лет как она умерла. Я тогда была еще молодой девушкой.
— Вы и теперь не стары.
Эта маленькая лесть пришлась женщине столь по вкусу, что она сразу стала любезнее и разговорчивее.
— В иванов день будет девять лет, как мы поженились. Вы и не знали этого, а называете себя другом Михкеля.
— Да, но мы долго не виделись.
— Значит, вы жили где-нибудь далеко? Может быть, за границей?
— Да, так далеко, что нам никак нельзя было встретиться.
— Счастливый человек! — вздохнула женщина. - Как бы и мне хотелось хоть разок побывать за границей. Подумайте, я даже в Риге не была. Ведь мой муж ничего не зарабатывает. Разве это деньги, что он приносит? Если б я не подрабатывала на стороне, нам бы никак не свести концов с концами.
— Значит, и вы ходите на работу?
— Ах, нет, боже упаси! Нет! Но крону-другую все же удается заработать честным путем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56