Компания тотчас же принялась за конусообразные бутылки с пивом, целая батарея которых стояла на письменном столе. Когда музыканты выпили как следует, было решено напоить и их инструменты. Вылив в контрабас несколько бутылок пива, попробовали, какой он издаст звук. Трубачу велели выпить столько, сколько поместится в его трубе. Затем приступили к барабану. Так как у барабана не было отверстия, то решили проткнуть его рапирой. Той же рапирой Фердинанд дирижировал своим пьяным хором, стараясь ударить по подброшенной вверх бутылке.
Открылась дверь, и вошли двое почтенных филистеров — господин пробст и доктор Карбус.
- Силенциум! — скомандовал молодой Винналь, и все замолчали.
— Продолжайте, дети мои, не смущайтесь! — обратился к молодежи пробст и повернулся, чтобы уйти вместе со своим товарищем. Их попросили остаться. Кто-то предложил устроить в честь гостей «особый круг». Так назывался ритуал, связанный с поглощением пива, одним из важнейших занятий сынков богатых родителей во время их пребывания в университете.
На середину комнаты выдвинули круглый стол. В центр стола вбили гвоздь, а на него надели дверной ключ. За столом уселось человек десять. Выбрали председателя, предоставив ему решающее слово и право штрафовать, и секретаря, которому поручили вести протокол. Затем сидящим за столом были предоставлены на выбор несколько посудин, начиная с маленькой рюмки и кончая пивной кружкой, вмещающей целую бутылку. Большинством голосов выбрали самую большую посудину. После того как председатель крикнул «силенциум», наступила полная тишина.
Председатель крутил ключ, накинутый на гвоздь, и перед кем он после нескольких оборотов останавливался, тот выпивал одним духом целую кружку. Категорически воспрещалось медлить, разговаривать, смеяться или протестовать. Нарушителю этих правил приходилось выпивать внеочередную кружку.
По свершении «священнодействия» протоколист сообщил, что за пятнадцать минут была выпита корзина пива. Первое место занял пробст, опрокинувший пять кружек. Ко всеобщему удивлению, он еще чувствовал себя неплохо и смог сам сойти по лестнице. Но Карбуса пришлось отвести в соседнюю комнату и уложить в постель.
Попойка продолжалась. Пол был залит пивом, в котором плавали осколки бутылок. Фердинанд почти насильно притащил наверх сердитую, сопротивлявшуюся Асту, от которой потребовали, чтобы она сплясала негритянский танец. Только прежде нужно было вымазать ей лицо и погуще накрасить губы, чтобы они казались толстыми. Но Аста не давалась. Фердинанд счел это неслыханной дерзостью, оскорблением гостей. С барабанной колотушкой в руке он встал посреди комнаты, словно укротитель на арене цирка, и когда Аста, гордо подняв голову, вызывающе поглядела на него, он хватил ее палкой по мягкому месту. Все громко расхохотались, а Аста, бросившись на своего укротителя, пустила в ход зубы и ногти.
1 Молчание (л я
— Ишь, какая темпераментная! - закричали кругом. И тут же начались насмешки над бессилием Фердинанда. Это разъярило его, и он швырнул Асту на пол, покрытый пивом и осколками стекла. Протащив ее по полу, он выкинул ее за дверь, послав ей вслед сломанную барабанную колотушку и поток оскорбительной ругани. Никто из зрителей не вмешался. Некоторые даже зааплодировали.
Когда поспешивший на кухню хозяин кинул взгляд в комнату экономки, он увидел на постели Асту; с обожженным, почерневшим ртом она корчилась от боли и стонала.
— Соляной кислотой, - сказала экономка. — Бог знает, где она ее достала. Когда я вошла, пузырек уже валялся на полу. Весь вечер у меня было дурное предчувствие... Она выглядела такой странной. Боже мой, что теперь делать? Что делать?
— Ступайте, сейчас же приведите доктора Карбуса! — приказал Винналь. — Нашла место, где устраивать скандал, чтобы все видели и слышали! Но чтоб никто не узнал! Бога ради, не устраивайте паники! Ступайте тихонько и шепните врачу на ухо!
Винналь закрыл дверь и, сунув пальцы в жилетные карманы, стал посреди кухни, дожидаясь экономки. Та вернулась и сообщила, что господин Карбус пьян и спит мертвым сном, помощи от него ждать нечего.
— Тогда ступайте и вызовите по телефону любого врача! Пусть войдет черным ходом. А нас больше не беспокойте !
Было не легко достать врача в воскресную ночь. Кто сказался больным, кого дома не было, у кого телефон не отвечал. Наконец нашелся один, который согласился прийти.
Наверху продолжалась пьяная оргия, а внизу танцы, когда пришел доктор Милиствер.
— Как же это вы?.. - сказал он, осматривая больную, в которой узнал официантку из кафе, где ему приходилось бывать. Он не раз болтал с ней о том, о сем, когда она, подавая кофе, была в хорошем настроении. - Ничего, ничего, мы вас вылечим!
Больная противилась, когда врач заставил ее глотать сырые яйца. Пусть ей дадут умереть, пусть не мучат больше.
— Но ведь вы не умрете от этого. Вы только боль себе причинили. К чему напрасно мучиться?
— Я не хочу жить! Пусть живут другие, а я не хочу, не могу...
После долгих уговоров она проглотила наконец все, что ей давали. Боли утихли, и больная понемногу успокоилась. Милиствер присел у кровати и, задержав руку девушки после того, как дослушал ее пульс, разговаривал с ней, точно с ребенком.
— Боли пройдут, вы скоро выздоровеете и начнете новую жизнь, а все старое забудете, — успокаивал он больную.
— На этот раз можете вылечить меня, если вам хочется... Но когда-нибудь я все равно лишу себя жизни, - упрямо твердила больная.
— Вместе со здоровьем придут новые мысли и жизнь опять покажется прекрасной...
— Я не могу, не могу больше.
В больной проснулась жалость к себе, она отвернулась к стене и зарыдала. Милиствер тихонько поглаживал ее руку. Много повидав в жизни слез и утеряв излишнюю чувствительность, он на этот раз все же был растроган. Больная инстинктивно почувствовала это и удивилась. Она повернула голову, взглянула на врача и узнала его. Министверу показалось, будто в глазах девушки мелькнула искорка прежней жизнерадостности, и это его обрадовало.
Уходя, он прочел во взгляде девушки, устремленном на него, благодарность и в то же время отчаяние и мольбу о помощи. Как экономка, так и горничная говорили Министверу об Асте только плохое. «Красовалась тут, словно пава какая. Вообразила себя невесть какой принцессой. Вот и получила поделом!»
Но чем больше Милиствер слышал дурного, тем сильнее хотелось ему вырвать больную из этого гибельного окружения, отвоевать ее для жизни.
Он незаметно вышел через черный ход и, спускаясь по темной лестнице, услышал в саду голоса:
— Где ты там? Не отставай. Еще простудишься.
— Постой, постой, куда торопиться! Когда... ик... Когда я был помоложе так мне десять бутылок... Что такое десять бутылок? Скажешь себе: «Раз!» —и нету... и все... ик... Сбегаешь кое-куда, и больше никаких забот... хоть снова начинай... А теперь что? Эх, старость, старость!
— Какая там старость? Ты погляди на юбиляра! Одной ногой уже в могиле, а на другой за девочками скачет! Бери с него пример.
Разговор перешел на Асту. Подумаешь, цаца какая, погладили разок против шерсти, так она уже и жить не хочет.
— А все-таки красивая она девка!
— Красивая... ик... А видишь, до чего грех... доводит... Кто знает., выживет ли.
— А ты бы на всякий случай причастил ее.
— Надо бы... ик... Постой, я еще попытаюсь... Ох, уж эта молодежь! Так напоить...
Прошло какое-то время, прежде чем пробсту удалось избавиться от лишнего груза. Его приятель во фраке, прислонившись к стволу дерева, поглядел на освещенный дом и глубоко вздохнул.
Спустя несколько минут оба — один маленький и тощий, другой большой и толстый, - обнявшись, побрели к парадному входу.
— Причастить ее, говоришь? Теперь, пожалуй...
Другой неверным голосом затянул песню. Пробст подтянул ему мощным басом, и в тишине ночи послышалось.
Снова я вам повторю: Молодость - дивное время, Молодости не вернешь!
Милиствера словно хлестнули по лицу грязной тряпкой.
— Свиньи! — процедил он сквозь зубы и вытер лицо носовым платком.
Выйдя из ворот, он быстро направился к стоянке такси, решив увезти Асту из этого омута.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Винналь, все еще чувствовавший усталость после своего дня рождения, прилег у себя в кабинете на диване. Но недолго он смог предаваться отдыху, вскоре его опять начал мучить страх, вызванный на этот раз паникой среди местных немцев. Они поспешно бежали из той страны, где прожили господами около семисот лет. Тут было что-то загадочное и устрашающее. К чему бы такая спешка? Уж не к войне ли? Правда, Потерман утверждал, что немецкий капитал не уйдет отсюда, — но можно ли верить этому? И Винналь опять переживал мучительную тревогу из-за своего имущества, которое могло погибнуть в военном урагане. И потом эти рабочие — с каждым днем они наглеют... Да, почва колеблется все более. Добром это не кончится. Надо бы удрать. Но куда? Куда? За какую-нибудь сотню крон можно, конечно, легко превратиться в немца и податься в Германию, но эта перспектива казалась мало привлекательной. Польскому консулу переселиться в Познань, насильственно отнятую у поляков, — нет, это не годится. Уж лучше какой- либо тихий, нейтральный уголок Европы, вроде Швейцарии с ее горами, куда уже успел удрать бывший министр иностранных дел, или Швеция, которая находится так близко...
Ощущение, что медлить нельзя ни минуты, сделалось таким гнетущим и мучительным, что лоб Винналя покрылся холодным потом. Немедленно нужно бежать отсюда, немедленно предпринять что-либо... Но все существо сто было словно парализовано.
Из этого паралича вывела Винналя горничная, сообщившая, что пришел мастер Воореп, желающий повидать хозяина.
«Неужели опять дурные новости?» — испуганно подумал Винналь, встал и угрюмо вышел в зал, где при слабом освещении электрических свеч в стенных канделябрах лавровые деревья и белые хризантемы отбрасывали таинственные тени, напоминая о смерти.
Воореп приоткрыл дверь и, просунув в нее свою маленькую голову, спросил разрешения побеспокоить хозяина. Затем он бочком вошел в зал, сунул Винналю руку и отвесил такой глубокий поклон, точно собирался поцеловать руку хозяину.
— Ну, что у вас там слышно? - угрюмо спросил Винналь, предчувствуя недоброе.
Присев на краешек Стула и беспокойно оглядываясь своими крысиными глазками, Воореп ответил:
— Настроение у нас сегодня неспокойное.
— Так-так... Опять какое-нибудь собрание? Как только меня нет, тотчас же что-нибудь стрясется. Но не могу же я постоянно торчать у вас? Я немного нездоров. Вчера тут был небольшой праздник — день рождения...
Воореп вскочил и поздравил хозяина.
— Надеюсь, вы получили мою поздравительную телеграмму? По правде сказать, с этого и начались у нас волнения. В субботу я поговорил с нашими людьми, соберем, мол, деньги и купим что-нибудь, ну, просто на память. Куда там! Мне даже говорить не дали. А когда я потихоньку отправился собирать подписи, так даже бумагу разорвали. Сказать неловко, что посоветовали сделать с этой бумагой. Самого меня чуть не избили...
— Кто же это?
— Кто бы ни был. Некрасиво, знаете, доносить. Коли заподозрят, житья мне не будет.
— Хватит кривляться, выкладывайте!
— Нет, господин Винналь, увольте. Вы сами услышите от них. Я и пришел предостеречь вас...
— Предостеречь? Ну-ну! — испуганно произнес Винналь.
Понизив голос, словно у стен могли быть уши, Воореп
рассказал, что на фабрике состоялось собрание, где было сказано много сердитых слов, что там приняты решения и выбрана делегация, которая еще сегодня явится к Винналю со своими требованиями.
— Я всячески старался успокоить людей, сказал, что время сейчас неподходящее, что сейчас у вас много трудностей...
— Каких трудностей? - с раздражением перебил Винналь. — Что знаете вы о моих трудностях?
Он сердито взглянул на мастера.
— И какого черта вы вздумали выпрашивать поздравления для меня ? Будто меня и так не завалили поздравлениями? Посмотрите, там целая куча почетных адресов, цветов, подарков! Читали небось, что пишут... Даже президент вспомнил обо мне, прислал дорогой подарок... Да-а... Передо мной уже издали шляпу снимают, а вы, прохвосты, там...
— Но не я же... — попытался вставить Воореп.
— Просил я вас? Чего же вы там треплетесь! Только волнения вызываете! Думаете, большая для меня потеря, если меня не вспомнили? Разреветься я должен из-за этого? Вот возьму и в один прекрасный день всех вас выгоню...
Весь свой гнев, всю досаду Винналь излил на голову своего покорного слуги...
— Больше вы ничего и не умеете, как клянчить у меня прибавки. Точно нищие. Точно пиявки, хотите высосать всю мою кровь. Скоро вы начнете требовать домов отдыха, санаториев, курортов - так, что ли? По ту сторону колючей проволоки вам ведь напевают эти песенки о райском житье. Благодарить должны меня, благодарить за то, что я даю вам работу и хлеб. Но этого вы не умеете, ведь вы невоспитанные мужланы, лентяи, жаднюги, от злости вы просто лопнуть готовы, стыда у вас и в помине нет.
— Но не я же... - повторил Воореп. - Я же сказал, что другие...
— Ах, все вы одинаковые проходимцы. Вы только вид умеете делать, а на хозяйское добро вы так же падки, как и другие.
Тут Воореп осмелился возразить:
— Меня, господин Винналь, вы все же должны знать. Да, если нужно, я иногда выступаю в защиту других, но из-за этого нельзя меня смешивать с ними. Я не большевик, это вам должно быть известно. Но я не могу видеть, как обижают кого-либо, будь то рабочие или хозяин. Скажем, если случится, что вы не совсем справедливы к рабочим, тогда я не побоюсь... напомнить вам об этом.
— Ах, так я несправедлив? Я, по-вашему, последний жулик? И это вы говорите мне в лицо?
— Я только сказал: если случится... — еще смелее начал возражать Воореп и с краешка стула подвинулся на середину. — Скажите сами: к чему это Приведет, если всюду начнем раздувать вражду? Не к классовой ли борьбе? Вы этого добиваетесь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56