.. Еще не поздно, ведь пятнадцать лет тюрьмы придется вычесть из моего возраста. Так что прошу отсрочки. А почему вы с ним не попробуете? — спросил Таммемяги, показывая на Милиствера.
— Ах, это такой медведь, от него толку мало! - шутливо ответила Аста.
Милиствер покраснел, потому что от этих слов на него сразу повеяло духом кабаков, а кроме того, он вновь ощутил разницу возраста между собой и Астой.
— Ну, так потанцуйте одна! — сказал Таммемяги.
— Нет, нет! Только не это! — возразила девушка с такой горячностью, словно высказанное предложение больно ее задело, и села рядом с Милиствером.
Почему он такой хмурый? Неужели она его обидела?
— Не сердись, милый, — сказала она, поглаживая голову Милиствера. — Не так-то уж я мечтаю о танцах. Я б могла, если б захотела, быть сейчас на балу и плясать там сколько душе угодно.
— Про какой бал вы говорите? — спросил Таммемяги. — Уж не про бал ли «Золотых сердец»?
— Про него. У меня есть приглашение.
— Хорошо сделали, что не пошли, — сказал Таммемяги.
— Да? — спросила Аста. — А что там плохого?
Тут вмешался Милиствер:
— А ты мне и не говорила об этом ? Откуда у тебя приглашение?
— Ах, прислали уже давно... Подождите, око должно быть у меня в сумочке. Вот оно!
У Милиствера между бровями легла глубокая складка.
— И тебе не захотелось побывать там?
— Ведь ты не пошел бы со мной. Я знала это. Ты не танцуешь.
— Но зато другие танцуют. Например, тот, кто послал приглашение...
— Ах, этот? Его здесь нет... Да, по правде говоря, я и не знаю, кто это прислал. Оно пришло по почте.
— Вот оно что... — угрюмо протянул Милиствер.
— Нет, так не годится! К чему хандрить? — воскликнула Аста. — Идем!
Она вытащила Милиствера на середину комнаты и стала его учить танцевать. Но из этого ничего не вышло: Милиствер был неуклюж, как никогда.
Тогда наступила очередь Таммемяги.
— Вы и вправду кажетесь моложе, с вами лучше получается. Вы, наверно, танцевали раньше.
А Таммемяги чувствовал себя весьма недурно, когда молодая девушка брала его за руки или за плечи, показывая ему то или иное движение.
— Хорошенькая картина, — сказал Милиствер, вытирая со лба пот и беря со стола бокал. — Два медведя в новогоднюю ночь учатся танцевать!
«Ага, это словцо его задело», — подумала Аста и сказала:
— Забавно, до чего нескладны серьезные люди — и молодые и старые. Помнишь того молодого человека из Рабочего дома, которого арестовали в тот вечер, когда ты водил меня туда, и который мне очень понравился? С какой убийственной серьезностью он там говорил! И я тогда подумала: такой, верно, танцевать не умеет...
— Безусловно, умеет! Ведь он был актером, — сказал Милиствер.
— О ком вы говорите? — спросил Таммемяги. — Не о Риухкранде ли?
— Вы его знаете? — воскликнула Аста. — Обрадуем его, пошлем ему новогоднюю телеграмму!
Все согласились. Составили текст и подписали: «Таммемяги Милиствер Аста».
— Почему «Аста»? Он ведь вас не знает. Лучше «с Астой», тогда будет понятнее! — посоветовал Таммемяги.
— А твое мнение? Может, так действительно лучше?
— По крайней мере, яснее, - просто ответила Аста,
Уже близилось утро, когда все трое вышли из дому. При
свете фонарей улицы казались удивительно чистыми и белыми. За ночь выпало много снегу, и все бугры и колдобины затянуло мягкой белой пеленой. Вдруг откуда-то вылетела вереница извозчичьих саней с пьяными молодыми людьми, которые распевали «Шелковое знамя и серебряный парус».
— Недолго вам еще плавать под этим парусом! — крикнул им вслед Милиствер. — Спета ваша песенка!
— Кому они нужны! — сказала Аста. Она узнала некоторых седоков и спрятала лицо в боа.
— Дамам, конечно, ведь эти молодцы, наверно, хорошо танцуют, — съязвил Милиствер и, чтоб смягчить сорвавшуюся колкость, рассмеялся, поглядев на Асту.
Проводив Асту домой, мужчины долго еще гуляли вдвоем. У обоих было что сказать друг другу.
— Ну, вот ты и увидел ее. Скажи мне откровенно, что ты о ней думаешь?
— Что я думаю?.. Девушка может быть и красивой, и милой, и живой, и бог знает какой еще, но если не хватает самого главного... — Пусть Милиствер извинит его, но если он, Таммемяги, когда-нибудь .женится, то только на женщине с такими же интересами и взглядами, как у него самого. Прежде всего, она должна быть борцом, товарищем. Взять хоть его старого друга Михкеля Саара: что это за брак, когда жена не понимает мужа, не разделяет его взглядов и стремлений и даже осуждает их?
Милиствер заступился за Асту. Эта женщина вовсе не так поверхностна, как может показаться с первого взгляда. Она восприимчива, у нее живой интерес к вещам, о которых она раньше и понятия не имела, она всей душой ненавидит тех денежных тузов, на которых работала и которые чуть не довели ее до самоубийства. Нет, в этой девушке много хороших задатков, надо лишь развить их.
Милиствер защищал свою подругу со всей страстью. Что тут могли значить слова Таммемяги?
— Тогда, что ж, желаю счастья! — произнес Таммемяги с грустной покорностью холостяка, чей друг собирается жениться.
Но Милиствер не преминул исповедаться до конца, рассказать о трещинках в своем большом чувстве. Таммемяги уже знает, как Асте приходилось зарабатывать свой хлеб. Ей всегда приходилось притворяться, быть приветливой и веселой, даже если ее душили слезы, и выказывать пылкость, оставаясь холодной. Не удивительно, что Милиствер порой выслеживает, словно охотник, не сорвется ли с губ Асты
и теперь какая-нибудь ложь. Но как это изнашивает нервы, как утомляет!
— Значит, ты ей не доверяешь? Ну, знаешь ли, любовь без доверия...
Милиствер остановился, лицо его горело. Они пришли в парк, и поднявшийся ветерок сдувал с деревьев легкие хлопья снега.
— Как не доверяю? — воскликнул Милиствер. — Я ей не доверяю? Я? Нет, это не так... Я просто боюсь иногда, боюсь, что в ней еще живы следы проклятого, ненавистного мне прошлого. Их надо уничтожить. Я хочу обнаружить их, показать ей, чтоб она сама их увидела и сама уничтожила... Вот в чем дело!.. Нет, я ей доверяю, настолько доверяю, что даже отдал на хранение всю свою запрещенную литературу. Я ей откровенно сказал, что так, мол, и так, что в теперешние времена все возможно — и обыски и прочее... Она сразу все поняла и сказала, что я прав, что от этих тварей всего можно ожидать... И все-таки, знаешь ли, до чего я устал! Пропадает желание что-либо делать, за что-либо браться...
Уже не впервые Таммемяги приходилось наблюдать у того или иного из товарищей усталость и вялость. Но никому не приходило в голову, что это вызвано усилением реакции, запугиванием, теми мерами подавления, которые власть начала так широко применять.
— Да, — продолжал Милиствер, — усталость. Что поделаешь? Я плохо сплю, легко раздражаюсь, не так терпелив с пациентами, как прежде. Хорошо бы уехать куда-нибудь подальше, отдохнуть. Я ведь никогда не отдыхал... Взять бы ружьишко и побродить с собакой по лесу, послушать, как скрипит снег под ногами, подышать чистым воздухом и ни о чем не думать...
— А Аста? Взял бы ты ее с собой?
Милиствер ответил неопределенным жестом.
— Знаешь, дружище, — продолжал Таммемяги, — не одного только тебя, как я замечаю, одолевает усталость...
— Ну, разумеется, время сейчас такое... Это понятно.
— Вот именно, время... Уставать стали быстро... — сказал Таммемяги, но, по-видимому, его ирония не дошла до Милиствера. — Осенью ты был куда бодрее, чем сейчас.
— Вот то-то и оно! Витамины.
— Сказал тоже! Витамины! Витамины? Много мы в тюрьме получали их? Но разве мы опускали головы? Нет! Пока живешь интересами народа, о пассивности и речи быть не может! Но едва только теряешь с ним связь, как сразу становишься одиноким, бессильным, усталым. Тебя одолевает страх, ты боишься обыска, высылки, ареста.
Таммемяги упомянул о недавно организованном Эстонско-советском обществе. Почему Милиствер не проявляет к нему интереса? Пора бы вступить в него. Это легальное объединение может стать важным форпостом. У властей не хватит духу посягнуть на него. Ни в коем случае нельзя допускать, чтоб местное отделение, подобно таллинскому, превратилось в чисто формальную организацию. А тут только этого и добиваются. Чем иным объяснить то, что в общество пытаются пролезть явные противники Советов? Нельзя допустить, чтобы бразды правления попали в руки саботажников.
— Помни, что идеи обязывают. По мне, так женись, поглощай витамины, охоться, сколько влезет, но не забывай о главном! Решающая битва не за горами. Если ты сейчас уйдешь в сторону, потом тебе этого никто не простит.
Милиствер ждал от друга совета относительно женитьбы, а тут вдруг такая критика, такая атака с неожиданной стороны! И сколько бы ты ни хмурился, но Таммемяги абсолютно прав.
И вот что самое удивительное: после этого бесконечного хождения по ночным улицам, после всех разговоров тебе самому начинают казаться пустыми и ничтожными твои сердечные волнения и тревоги, твоя потребность в витаминах...
Когда они подошли к дому Таммемяги, Милиствер взглянул наверх и удивился:
— Послушай, да у тебя окно выбито!
Действительно, одно стекло было высажено. Они поспешили по лестнице наверх. Дверь была сорвана, все перерыто, бумаги разбросаны, пол загажен, по комнате гулял морозный ветер.
— Не обыск, а погром.
— Вернемся ко мне! Оставайся у меня, пока здесь не наведут порядок или пока не найдешь новую квартиру, — предложил Милиствер.
— А ты не боишься?
— Ну-ну! — с упреком ответил Милиствер. - За кого ты меня принимаешь?
На улице они долго размышляли над тем, кто мог устроить этот погром.
— Все они — одна шайка, — сказал наконец Таммемяги, махнув рукой. — Только чудно все же: то им вздумается навесить на твою дверь десяток замков, а окна забить толстой решеткой, а то, наоборот, взламывают единственный замок и разбивают окна! Долго ли вам еще развлекаться, господа хулиганы?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Еще по пути к месту высылки Пауль Риухкранд решил посвятить все свое время чтению и самообразованию. Ведь в его знаниях множество пробелов. Книг у него с собой не было, и поэтому он тотчас послал сестре длинный список чтоб она с помощью Рут, Таммемяги или кого-нибудь еще достала литературу и прислала ему.
Как только Пауль немножко огляделся на новом месте — в этой дыре, носившей, однако, гордое наименование города, — он сразу почувствовал себя отброшенным куда-то в средневековье. Казалось, будто высокая церковь с грузным побеленным корпусом и с островерхой башней, увенчанной петухом на яйце, словно пастух, стережет стадо приземистых домишек и окрестности. На улицах в глаза бросались вывески шорников, шапочников, жестянщиков, красильщиков, скорняков, будто в городишке всё еще царило время ремесленных цехов. Кое-где еще виднелись круглые зеркальца, прикрепленные к обеим сторонам окна. Из такого вот окна годами следила за прохожими, сидя в кресле на колесах, какая-нибудь тетушка из прибалтийских немок, та самая старушонка, которая полтора месяца назад исчезла отсюда по зову Гитлера, бросив тут пустую квартиру и эти шпионские зеркала. Таких беглецов оказалось немало, и потому теперь не составляло труда найти свободную квартиру или кошату с белой полоской объявления на оконном стекле. Портной Паринбак мог, стало быть, считать себя счастливым, что его долго пустовавшая комната обрела наконец жильца, хотя бы и в лице высланного. Видимо, вообще настало время странных переселений. Но что всего важнее: новый жилец сразу заплатил за месяц вперед, и не жене, а лично ему. А это означало, что' портной мог тут же отправиться к дружкам и повести их в кабак.
Если не находилось занятия получше, Паринбак, тощий человечек с козлиной бородкой, сидел на столе и, напевая себе под нос, орудовал иглой, а то строчил у окна на своей машине. Трезвым он бывал тих и незаметен. Выйдет иногда в кухню нагреть утюг — и опять в комнату. Но когда ему случалось возвращаться ночью пьяным, зачастую еще с приятелями, то тихий человечек превращался в буяна, и Паулю до утра приходилось терпеть шум и пьяные песни. Попробуй тут читать, думать или спать! Иногда расхрабрившийся мастер ни за что ни про что принимался бить жену. Поднимался отчаянный крик, которому вторила и четырехлетняя Майя. Девочка знала, что раз маме достается от папы, так и ей будет от матери трепка. А ей только и останется, что поколотить свою Лийзу с фарфоровой головкой. Потом она, конечно,
приласкает свою любимую куклу и попросит у нее прощения, как мама у нее, а папа у мамы.
Все трое ходили к Паулю изливать душу. Хозяин, правда, лишь в тех случаях, когда бывал навеселе, а в кармане у него лежала бутылка. Пусть господин Риухкранд не обижается, если за стеной иногда немного пошумят. Ведь он человек образованный, должен понимать, что иначе нельзя. Такая уж нескладная жизнь. Но Паринбак все же не такое отребье, каким кажется. Совсем нет! Когда-то он был мужчиной что надо! Бабы, те за ним так и увивались, прямо проглотить были готовы. Но с тех самых пор, как под Тарнополем его ранило вот в эту ногу, все пошло не так. Богатая невеста отвернулась от него и вышла за другого. Тогда-то он и пристрастился к рюмочке. Вот и сиди на столе, перелицовывай старые костюмы, - ведь редко кто решается заказать ему новый: Паринбак, мол, пьет, может испортить материал. Ну как после этого не пить?
— А жена? — исповедовался он как-то Риухкранду. — Эта чертовка терпеть меня не может! Да и за что ей жаловать меня, раз я ее жизнь загубил? Разве она забудет, как невзначай забеременела от меня? Уж, ясно, лучше пойти за калеку, чем с ребенком сидеть в девках. А разве я, черт побери, не вижу, как она глазами стреляет в тех, кто поздоровее! Ну, да ладно, выпей, будем друзьями! Пей, пей, не чванься!
И, уставившись куда-то в пространство, он продолжал.
— Считает себя познатней меня родом... Подумаешь, дочь скорняка! А чем скорняк лучше портного? Был скорняк, а теперь у меня живет... А я корми его. Большего жмота на всем свете не сыщешь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56