— Ступайте с богом и делайте, как вам угодно. Одно скажу вам: жалко мне вас.
Священник молча продолжал торопливо одеваться.
Качур постоял на пороге и вышел.
«Мужик,— подумал он сердито о священнике, но горькая тяжесть на сердце становилась все тяжелей.— Бог знает, может, он разумно рассуждал? И не было ли тени правды в его словах? Скорей бы уж все это кончилось! Раз навсегда! А потом... потом что бог даст».
Через несколько дней в субботу под вечер приехал Фе-рян. Смеясь, поздоровался он с Качуром, горячо пожал ему руку. Однако Качуру показалось, что смех Феряна не такой сердечный, как раньше, и что на лице его не видно прежнего здоровья.
— О идеалист, значит, ты таки прыгнул «в пасть львиную»! Много слов было в твоем письме, но в конце концов я все же понял, что ты здорово влип, потому и захотелось тебе с горя увидеть христианское лицо! Как же это ты учинил сию глупость?
Качур пожал плечами.
— Ну да, это не трудно! Чертовски мрачная комната. Здесь только слезы лить можно. Пойдем в трактир!
Они пошли к жупану.
— Подавлен ты, по лицу видно,— говорил Ферян по дороге и в трактире.— Но знаешь что? Говоря по правде, зачем падать духом? До сих пор ты жил, говоришь, одиноким и свободным? А как ты жил? Скверно, помилуй бог! Что тебе давала эта независимость, эта свобода? Наслаждался ты ею? Черта с два наслаждался... Я полагаю, что висеть на виселице одному гораздо хуже, чем вдвоем: хоть друг на друга можно посмотреть, а это немало... Потому, душа христианская, утешься! Что это там за длинноногий? — указал он на долговязого секретаря, который сразу поспешил к их столу.
— Карл Грайжар, секретарь общины! — представился он.
— Что? — удивился Ферян.— В Грязном Доле есть секретарь общины? Если это так, объясните мне скорей, почему в этой проклятой яме тьма, холод и грязь, когда уже во всем мире светит солнце?
— Солнце? — приподнял брови секретарь.— Я его никогда не видел.
— Потому что всегда пьян! — басом загрохотал жупан из-за соседнего стола.
— Ну, Ахиллес быстроногий, прощайте! Продолжим, Качур! Раз ты меня вызвал, как лекаря своей печали, отвечай: любишь ты ее или не любишь?
Качур молча посмотрел ему в глаза.
— Э,— покачал головой Ферян,— печаль, одна печаль.
— Люблю,— заговорил Качур, задумчиво глядя на стол.— Люблю и не отдал бы ее никому другому и думал бы о ней всю жизнь с мукой и желанием. Я не знаю, что это за любовь, не думал и не хочу об этом думать. Мадонна она или служанка — это не моя забота. Только одно знаю: ни покоя, ни радости, ни солнца нет в этой любви. И все же сила в ней большая, и не одолеть мне ее никогда.
На лице Феряна залегли непривычно глубокие складки, он скосил глаза на Качура.
— А как с Минкой?
— Не касайся этого! — потемнел Качур.
— Святая святых?
— Святая святых, именно,— грустно улыбнулся Качур.
— А я думаю, Качур, так: лучше эта девушка, чем настоящая любовь, та любовь, что, кажется, ведет к солнцу! Там тебя ждут кандалы, ад и смерть. А эту ты легче перенесешь, спокойнее, ее слезы будут меньше тебя жечь, и страдания твои будут легче, потому что ты будешь смотреть на них более спокойными глазами... Почему ты так нехорошо смеешься? А я думал утешить тебя!
Ферян непрерывно пил; его глаза помутнели, но лицо оставалось серьезным.
— Хорошее утешение! Не желая того, ты рассказал мне о своем несчастье. В последние дни глаза мои стали очень проницательными... Как с Матильдой? Она уже невеста твоя?
Ферян состроил наполовину печальную, наполовину смешливую мину.
— Ты же знаешь, в моих делах нет ничего трагического, скорее меня постигло справедливое наказание божие! Почему? Возле меня будет сатана, вот и все. Буду бит, если буду пить, ну и что же? И раньше меня частенько били, на другой день я чувствовал боль, но даже не знал, кто меня поколотил, теперь хоть буду всегда знать кто. Представь себе, не так давно она раскинула сети какому-то молодому доктору, я был зол и расстроен, но в глубине души, как только узнал, сказал себе: о, если б ей удалось его поймать! Но нет! Я злился на нее, она — ва доктора, так мы и обручились... Взял на себя крест и буду его нести, словно его и нет; ты еще не знаешь, как крепки мои плечи! У тебя же дело совсем иное. Я не хочу тебя упрекать, ты сам хорошо знаешь почему, Качур молчал.
— Ну,— махнул Ферян рукой,— оставим грустные разговоры. Не люблю плакаться! А что, ты уже и здесь, в Грязном Доле, проповедовал свое Евангелие?
— Ничего я не проповедовал.
— Смотри не делай этого! Да я думаю, ты и сам те-' перь понимаешь.
— Приди в Грязный Дол сам Христос, и тот молчал бы. Таких людей, как здесь, я еще нигде не видел: тьма непроглядная, такая, что и сотня солнц не разгонит ее. Видел я крестьян на полях, которые шли за ленивыми волами тяжелым шагом, так же, как они, неуклюже покачиваясь, и на их лицах, поверь мне, была та же тупая невозмутимость без всякой мысли и чувства, как в больших глазах волов... Тяжелая затхлая влага, которая выходит из земли, тени, которые постоянно покоятся на ней...
— Раньше ты бы постарался осветить и такую тьму...— улыбнулся Ферян.
Качур понял немек. Вспомнилось: «...встанет перед тобою жалкий лизоблюд и будет улыбаться тебе». Кровь бросилась ему в лицо.
— Не отрекся я от своих убеждений и своих целей! — воскликнул он дрожащим голосом.— Ни от чего не отрекся, никуда не опоздал. Позже... когда...
— Ну, ну, давай, давай,— засмеялся громко Ферян,— позже, когда женишься, потом, о, потом ты будешь проповедовать Евангелие! Потом — как это ты говорил? — потом будешь служить народу, учить его, вести по пути благополучия и прогресса... И с такой глупостью в голове ты думаешь жениться?
Качур провел ладонью по лбу и взглянул на Феряна более спокойным взглядом.
— Как богу угодно! Плохо ли, хорошо,— сам виноват. Только одно верно: как скотина, жить не буду — не потому, что не хочу, а потому, что не могу!
— Вот это другой разговор! А ты подумал о прочих вещах?
— О каких вещах?
— Так я и знал! Тебе будут нужны деньги, много денег. Где ты их возьмешь?
— Об этом я не думал.
— Разумеется, нет! Ну, я посмотрю, не удастся ли достать что-нибудь для тебя. У меня в таких делах есть опыт. А мебель? Приданое дают за нею?
— Ничего не дают. Или очень немного.
— Мать честная! Ну и здорово же ты влип, а еще хочешь быть проповедником.
Расставаясь под утро, они чувствовали, что стали еще ближе. Посмотрели друг другу в глаза и все поняли без слов.
«Ты уже вступил на этот печальный путь, но я по нему не пойду!» — подумал Качу р.
«Я уже иду по печальному пути, и ты на него вступаешь!» — думал Ферян.
Чем меньше времени оставалось до свадьбы, тем больше чувствовал Качур, что невеста чужда ему. Отдалялись они друг от друга медленно, но верно, и Качура охватывал страх. Теперь он смотрел на свою невесту другими, более спокойными и трезвыми глазами, потому и менялась она на глазах: когда ближе рассматриваешь лицо близкого человека, замечаешь на нем пятнышки, крохотные морщинки, некрасивые черты. Она тяжелой поступью вторглась в его жизнь, вселилась в его тихую обитель, в его душу, нарушила его одиночество. Он, пришелец, обнял ее потому, что был одинок и печалеп, а теперь все больший страх охватывал его, и все больше чувствовал он, что она не даст ему ничего, а им хочет завладеть целиком.
Тончка иногда подолгу смотрела на него. Он опускал глаза, ему казалось, она угадывала, что творилось в его сердце, и сердилась: «Не любит он меня больше! Раньше, когда бывал у меня, кусал мои губы, хороша я ему была! А теперь не любит! Насытился и охотно пошел бы к другой».
И как она угадывала его мысли, так и он угадывал ее. Они мало говорили между собою, холодные я недовольные друг другом. Изредка целовались, просыпалась прежняя страсть, на лицах появлялся румянец — но только на миг.
Единственно, кто веселился в доме, так это пьяный трактирщик. Иногда он кричал, что не было еще такой пары во всей округе; иногда, когда не мог держаться на ногах, наваливался на стол, рыдал и жаловался на свою горькую судьбу. Качуру он внушал отвращение, и, когда
трактирщик останавливался перед ним с налитыми кровью глазами, мокрыми губами и распростертыми пьяными объятиями, он испуганно шарахался от него.
Приготовления к обручению и потом к свадьбе были ему в высшей степени отвратительны. Портниха переселилась в трактир, и лицо Тончки прояснилось, она оживилась, ее щеки заалели, губы улыбались. Качура раздражало ее оживление, потому что оно делало Тончку красивее.
«Вот что ее развеселило! Портниха ее развеселила! Ее мысли как пепел табачный на столе — подуешь, и нет его! Там, где шелк,— не ищи ни прошлого, ни будущего».
— Зачем столько роскошных вещей? — спросил он недовольно.
— Хоть эту радость не отнимай у меня! Что мне, как служанке идти с тобою под венец?
— Жениху вообще здесь нечего делать,— вмешалась трактирщица.— Идите себе по своим делам!
В его комнате ломали стену, чтобы расширить жилище молодой четы, и Качур перешел на квартиру к жупану. Жупан, увидев его, только головой покачал.
И Грайжар молчал, только на его лице появились забавные морщины, полунасмешливые, полукислые, и он беспрестанно мигал водянистыми глазами. Иногда жупан поворачивался к долговязому секретарю и молча качал головою; и тот так же молча кивал ему. Когда Качур проходил по улицам, крестьяне здоровались с ним с гораздо меньшим почтением, чем раньше, почти презрительно, а парни смеялись ему вслед.
Качуру становилось все более не по себе, странная мысль стучала ему в сердце, и он не мог освободиться от нее.
Однажды, когда он уходил под вечер из трактира и прощался в передней с невестой, он наклопился близко к ней и заговорил тихим, нерешительным, дрожащим голосом:
— Тончка, не обижайся, я хочу спросить тебя... Так странно смотрят на меня люди — конечно, они глупые,— но я должен тебя спросить, чтобы успокоиться...
ч Он замолчал, она безмолвно стояла перед ним, и взгляд ее выражал удивление.
Он склонился еще ниже, прямо к ее уху:
— Не любила ли ты кого-нибудь... раньше... до меня? Она отступила на шаг назад, к стене, закрыла лицо
руками и заплакала:
— Ты уже сейчас начинаешь!
Он сразу отрезвел, ему стало стыдно, но не было сил взять ее за руку и попросить прощения: что-то странное — словно темная мысль или темная тень — помешало ему это сделать.
— Ну, до свидания!
Он быстро шагал по улицам. Был теплый, душный вечер, небо было ясное, и еле видные звезды мерцали в его глубине.
«Разумеется, я ее обидел. Но, боже, каким мерзким, низким делает человека такая гнусная, пошлая жизнь!»
На большой подводе привезли мебель, заказанную Качуром.
— Ну вот,— сказал он невесте, когда подвода, покачиваясь, проехала мимо трактира,— иди и расставляй, как хочешь! Я не буду этим заниматься.
— Но это же твои вещи! — Она быстро накинула платок на плечи.— Идем! Мне хочется посмотреть... Ну! Не самому же извозчику расставлять.
— Не хочу. Я не вижу там ничего, кроме долга в два пуда весом.
Он налил себе вина и стал пить. Тончка пошла одна. Ее радовала и городская обстановка, и платья, и белая горка кружевного белья, и само венчание, и свадебный пир, но слезы то и дело выступали на ее глазах. «Не любит он меня больше, всегда сердитый, совсем другим стал».
Тончка еще не чувствовала, что ее любовь тоже стала другая, что к жениху своему она охладела.
Когда наступил знаменательный день,— солнечный, летний,— засветилась и в сердце Качура неожиданная радость.
«Впервые засияло солнце в этой печальной ночи!» — удивился он, глядя в окно.
По улицам шли люди в праздничных одеждах; лица крестьян показались ему светлее и приветливее, их голоса не такими крикливыми и хриплыми, и их походка не была такой мертвой и тяжелой.
«Думал я: что делать с этими людьми? Но они тоже достойны лучшей доли. Надо лишь привить дичок, и плод станет благородным».
Под окном показался Ферян, невестин дружка, в городском черном сюртуке и закричал:
— Выйдешь ты наконец из комнаты или нет?
— Иду, иду! — засмеялся Качу р.
Когда он вышел на улицу, увидел людей, заметил их
любопытные взоры, когда вошел в трактир и пожимал грязные руки под смех и звон стаканов, отвечал па вопросы, которых не понимал, опять какая-то тень легла на его сердце.
— Не держись так,— укорял его Ферян.
— Э, оставь!
Жарко пылало солнце в долине, Качуру же казалось, что пылает не солнце, а тени, наполняющие долину. Туман, пыльный и горячий, плыл перед его глазами. Телеги грохотали, сверкали белые и цветастые костюмы, у дороги, из горячей мглы выглянуло насмешливое ухмыляющееся лицо; у церкви колыхалась пестрая толпа.
— Значит, все-таки влип! — воскликнул кто-то совсем близко от него, и кругом громко засмеялись.
Священник вышел к алтарю, очень быстро совершил обряд, потом посмотрел хмуро на обоих и заговорил:
— Вот что я вам скажу, вы...
Церковь была полна, кто-то смеялся за дверью. Священник махнул рукой и повернулся.
— Пойдем, скажу в ризнице! — В ризнице, положив обе руки Качуру на плечи, он мрачно посмотрел из-под седых бровей.-— Обвенчал я вас, но, скажу тебе, не будет благословения вашему браку. На свадьбу приду, чтобы разговоров не было. А что позже будет, дело ваше и бо-жие!
Быстро повернулся и ушел.
Из церкви Качур ехал вместе с новобрачной. Посмотрел он на нее сбоку — лицо пунцовое, радостное, глаза блестят!
«Она счастлива»,— подумал он, и горько стало у него на душе.
Парень, стоявший неподалеку от трактира, вынул сигару изо рта и крикнул вслед повозке:
— Такой сопляк, а еще по-господски свадьбу справляет! Захоти я ее, то и без свадьбы получил бы.
— Неправда это,— вздрогнула новобрачная и посмотрела на Качура испуганными, полными слез глазами.
— Какое мне дело? — ответил Качур хмуро и вошел в переднюю.
В комнате, сидя за длинным столом, перед полными бутылками, он смотрел на веселых шумных гостей, и отвращение росло в его сердце.
«Как я попал сюда?» — удивлялся он.
Грубые лица, ленивые, пьяные глаза; и священника, если б не воротничок, не узнать среди них.
«Как колос среди колосьев!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21