.. Таким, может, и я буду когда-нибудь...» — кольнуло в сердце.
Так он смотрел и думал нехорошие думы и вдруг с удивлением заметил, что Ферян стоит и говорит, глядя на него...
— ...Значит, дай бог большого счастья нашему проповеднику и его жене. Пусть бог даст им много детей, чем больше, тем лучше!
Посмотрел Качур на Феряна, потом на жену и увидал, какими блестящими глазами смотрела она на веселого оратора, стыдно ему стало, он взял стакан и выпил до дна.
— Да благословит вас бог! — воскликнул оратор. Поднялся крестьянин и начал вместо здравицы сыпать
грубые шутки. Гости катались со смеху. Тончка краснела и тоже звонко смеялась.
Ферян наклонился к Качуру:
— Теперь ты, ну!
— Зачем? — ответил Качур хмуро.
— Ей-богу, всякие свадьбы доводилось видеть, но такого жениха я еще не встречал!
Качур поднялся.
— Спасибо за ваши приветливые слова! Думаю, что будем жить с женой по воле божьей, и вам тоже желаю, чтобы жилось вам неплохо. Пью за здоровье гостей!
Зашумели, засмеялись гости, поднялись чокаться с молодыми. Ферян пил много, глаза у него помутнели.
— Ты что... серьезно это сказал... или смеялся?
— Серьезно.
— Знаешь, что я тебе скажу: не стану я жениться!
— Значит, передумал.
— Не я — она.
— Что?
— Видишь ли... Можешь себе представить, я ужасно огорчен. Лучше бы она меня била! С каким-то офицером сухопарым ушла бог знает куда... Может быть, вернется?
Качур встал.
— Куда? — испугалась жена.-— Ведь еще не танцевали!
— Я не буду танцевать, Спать хочу. Танцуй сама.
— Как ты можешь? В такой вечер!..
— Ну что ж делать! Право, Тончка, оставайся, Ферян тебя проводит домой. И потанцует с тобой. Прощай, Ферян!
— Что с тобой? — удивился Ферян. Бледный, осунувшийся Качур склонился на плечо Феряна, как пьяный, и, запинаясь, сказал:
— Теперь только понял, приятель...
— Что понял?
— Что убил себя! — он провел рукой по шее.— Наложил сам на себя петлю и сам ее затянул!
И ушел; ни один гость не заметил его ухода.
Свет еще горел в его комнате, когда он услыхал под окном пьяные голоса, распевающие веселые припевки. Узнал он и голоса Феряна и своей жены.
—- Гей! — орал Ферян хрипло.— Ты уже спишь, негодяй? В день свадьбы спит и оставляет жену на улице!
Качур открыл окно.
— Мартин! Почему ты ушел? — восклицала его жена сладким полупьяным голосом.
— Спокойпой ночи, Ферян!
Он закрыл окно. Скрипнула дверь. Издалека слышались пьяные голоса.
III
Стояла осень; в темноте и холоде лежал Грязный Дол, дерый неприязненный свет проникал в комнату. В люль-Есе спал ребенок; у него было пухленькое, светлое и спокойное личико.
— Не кричи, когда спит ребенок,— шепотом говорил Качур.— Подожди хоть, пока проснется. Ори потом сколько влезет!
Лицо Тончки распухло от слез.
— Не орала бы, кабы не ты! Я вожусь с ребенком, перепеленываю, стираю, встаю по ночам! А ты что делаешь? Ничего! А теперь еще начал эту комедию, чтобы мы все подохли на улице. Зачем все это тебе надо, когда у тебя жена и ребенок!
Качур зло посмотрел на нее, взял шляпу и вышел.
— Что ж, иди, иди! — крикнула вслед ему жена и громко зарыдала. Ребенок проснулся и тоже заплакал.
Качур торопливо шел по грязной улице.
«Теперь можешь, Ферян, приходить и смотреть на меня. Теперь можешь смеяться над «проповедником».
Время подходило к вечеру. Качур увидал грязного человека без шляпы, который шел, спотыкаясь и хватаясь за заборы.
«Смотри-ка, тесть»,— удивился Качур и хотел проскочить мимо. Но трактирщик его заметил и неверными шагами направился к нему через улицу с распростертыми объятьями.
— Это ты, Мартин? Возьми меня под руку... тяжело идти... литровку разопьем с тобою... Эх, Мартин, стар я, стар!
— Идите спать, отец,— говорил Качур, пытаясь отделаться от него.
— Спать? Зачем?
Он смотрел на него сердитыми красными глазами и спотыкался.
— Потому что вы пьяны.
— Я пьян? Да я трезвее тебя. Посмотрите-ка на этого франта, за человека меня не считает!..
— Идите спать! — высвободился Качур и шагнул в сторону.
Трактирщик схватил его за руку.
— Не слишком прикидывайся барином. Ты, голодранец, пролезть вверх думаешь? Через нашу голову? Учить нас хочешь?
И пихнул его с такой силой, что Качур зашатался.
— Проваливай! Думаешь, мы не знаем, что на тебе даже штаны не свои?
Качур поспешно ушел, трактирщик засмеялся, неловко шагнул и повалился в грязь; кто-то выглянул в окно, захохотал и посмотрел Качуру вслед; на углу стоял крестьянин, раскуривал трубку и жмурился от удовольствия.
«И такой человек хотел перестраивать мир! Ему не нравится, как мы пашем, как сеем, как за скотом ходим.,. Еще читать хотел нас учить... Сам пусть учится!»
Качур вошел в трактир весь красный, в глазах его стояли слезы.
Жупан сидел за столом, откинувшись на стул, и курил короткую трубку. Он долго смотрел, прищурив глаза, на Качура, потом не спеша вынул трубку изо рта и сплюнул на пол.
— Что поделываете, учитель?
— А что мне поделывать?
Жупан широко улыбнулся, полупрезрительно, полуехидно:
— Думаете, кроме молодых, еще и старых учить? Когда же меня начнете учить наливать вино? Крестьян-то уж учите землю обрабатывать! И меня поучите — ведь и у меня есть земля. Много земли.
Он смеялся так, что лицо его покраснело. Секретарь в углу строил гримасы, поглаживая длинную тонкую бородку и лукаво подмигивая.
— Господин жупан! — воскликнул он вдруг. Жупан обернулся.
— Господин жупан, вам ученье было бы очень полезно. Ученье и палка!
— Что? — рассердился жупан и поднялся со стула.
— Что я вам сделал? спросил секретарь, поглаживая бороду.
— Что ты сказал?
Жупан удивленно посмотрел на Качура.
— Говорит по-французски. Все другие языки забыл! — улыбнулся Качу р.
— Ах ты проклятая гнида! Мица, принеси ему еще пол-литра.
Потом он обратился к Качуру; теперь лицо его было серьезно; волосы упали на глаза, губа свесилась до подбородка.
— Я ничего не говорю, вы, учитель, человек умный. Но...— хлопнул он себя ладонью по ляжке.— До сих пор мы жили спокойно и хотели бы жить и дальше спокойно.
— Что я вам сделал? Разве я вас трогаю? — ответил Качур.
— Да! Трогаете! — рассердился жупан.— Почему вы возитесь с людьми без моего ведома? Вы спросили меня, когда собрали их в школу? Я знаю! Это дело рук Самото-реца, это он все сварганил!
— Какой Самоторец?
— Что жупаном хотел стать! — отозвался секретарь из угла.
—- Но все же зарубите себе на носу оба, и вы, и тот смутьян, что за вами увязался, вам меня не провести! Я обоих вас со всеми потрохами могу купить на то, что у меня вот сейчас в кармане,— И он хлопнул рукой по зазвеневшему карману.
Качур недоумевал.
— Кто это придумал? Ни одна живая душа не помышляла об этом! Я не знаю, был ли там Самоторец или нет: может, и был. Речь шла не о политике и не о том, кому стать жупаном. Речь шла о том, чтобы люди чему-то научились, чтобы в головах у них прояснилось, чтобы увидели они немного дальше своих гор.,. в этом все дело! Книг хотели купить, журналы. И чтобы учителя, которые ходят по стране и учат людей, как лучше хозяйничать, чтобы они зашли и в Грязный Дол. Вот мы о чем говорили, и ни о чем другом.
Жупан смотрел недоверчиво.
— Зарубите себе на носу, учитель: против меня не подкапываться! Я хорошо знаю, против чего все это направлено! Небось начали-то с батраками да сезонниками. Какое им там чтиво нужно? Зачем тем, у кого нет своего поля, а в лучшем случае клочок арендованной земли, знать, как обрабатывать землю? Я жил хорошо, когда торговал полотном, и теперь живу неплохо. Мне не надо никаких перемен. Ни книг, ни журналов, ни учителей. Нет, не надо, и никому в Грязном Доле, у кого есть хоть немного земли, не надо. Беднякам да бродягам, у которых даже халупы нет, этим да, такие вещи нравятся. А почему, спросите? Пришел было позапрошлым годом сюда человек, мы его не спросили, кто он да откуда, а и спросили бы, так он соврал бы; работал он у кузнеца; немецкий знал. Вот этот человек и взялся учить батраков и сезонников, внушать им, что наша земля вовсе не наша, а всех людей на свете, и что все люди равны, есть ли у них что-нибудь в кошельке или нет, и что несправедливо, когда у меня окорок на столе, а у сезонника картошка в мундире. Так он учил их,— и знаете, что под конец с ним случилось? Беда! Нашли его на дороге с проломленным черепом. Как раз был храмовой праздник; а в этот день всегда много драк, жандармы даже и не пытались доискиваться, кто его так приласкал. Что скажете?
Качур пристально смотрел на жупана, и ужас был в его взгляде. У жупана от смеха трясся подбородок и глаза совсем утонули в жирных складках щек.
— Так он их учил! И нравилась им такая наука, потому школа и была полна, когда вы позвали батраков и сезонников. И Самоторец этот, самый главный из них, тоже там был. Сами знаете, что был.
Качур встал бледный, дрожа от негодования.
— Стало быть, так. Что вы хотите этим сказать? Что и меня найдут на дороге с проломленным черепом?
Жупан смеялся все так же тихо и довольно. Подбородок его трясся, а глаз почти не было видно.
— Ничего я не хотел сказать. Да и храмовой праздник еще не скоро!..
Качур ушел. Он чувствовал себя как в кошмарном сне.
Долговязый секретарь побежал за ним, взял его за лацкан пиджака и шепнул на ухо:
— Оставьте его в покое. Нехороший он человек! Есть в нем что-то страшное.
— Вы поняли, что он хотел сказать?
—- Я? Отойдемте-ка лучше в тень!.. Там кто-то стоит у окна... Понял ли я? Нет. Но я пришел в Грязный Дол как раз в тот самый день, когда кузнецу проломили череп... Кто это сделал? Бог знает! Кузнец мертв, зачем же другим страдать из-за него? Оставьте жупана в покое, не раздражайте его. Лучше дразните все церковные и светские власти вплоть до кесаря! Человеку легко свернуть шею тем или иным способом. Смотрите, чтоб не вышло, как с тем кузнецом... тот только жизнь потерял... а что жизнь? Глоток воздуха — ничего больше! Стало быть, что я сказал? Ничего я не сказал. Совсем ничего! Прощайте!
— Стойте! — схватил Качур его за руку.— Вы знаете, как было с тем... с кузнецом. Расскажите правду! Я не отпущу вас!
— Что? — удивился секретарь, высоко подняв брови.— О чем я должен знать, о каком кузнеце?
Качур задумался.
— Но если все так, почему вы в Грязном Доле? Почему не уйдете куда-нибудь в другое место? Ведь вы свободны!
Он увидал в сумраке, как секретарь морщится:
Попросту сказать: меня ищут. Спокойной ночи, сударь!
И долговязый секретарь исчез в ночи.
Качур вернулся домой. Жена подала ему ужин, глаза ее были красные, на щеках пылали красные пятна. Он быстро поужинал, потом подошел к ребенку, который лежал в люльке и смотрел на него широко раскрытыми, ясными глазками.
Он взял его на руки, и сразу легче и теплее стало у него на сердце. Обернулся к жене, желая и на ее лице найти приветливую, мягкую улыбку.
Она убирала со стола, низко наклонив голову, и слезы лились по ее щекам. Качур положил сына обратно в люльку и спросил раздраженно:
— Ради бога, что с тобою? Скажи мне прямо, что я тебе сделал?
Об этих вещах мне не позволяет говорить достоинство! (нем.)
— Вон там, погляди, опять какая-то бумага!
Он подошел к полке и вскрыл письмо; ему стало жарко, но он притворился спокойным.
— Ну и что ж, что отказали? Место может получить только один, а просят десятеро. Выйдет в другой раз.
— Ты просил по крайней мере раз десять.
— Подождем! Разве нам уж здесь так плохо! И в Грязном Доле можно в конце концов жить...
Кровь прилила к его щекам: он устыдился, что унизился перед женой и не сказал ей прямо то, что чувствовал. А глубоко в сердце он чувствовал ужасающую горечь. «Так жить невозможно! Лучше тюрьма, изгнание! Прочь отсюда, пусть даже без хлеба и без службы: бог даст! Прочь из этой тьмы! К солнцу!»
— Можно жить, можно?! — воскликнула жена.— Можно было бы жить, если бы ты был таким, как другие! Я боюсь на улицу выйти, все смотрят на меня так, будто я жена вора и разбойника. Правду люди говорили, что я еще раскаюсь, что вышла за тебя! Зачем ты затеваешь смуту?! Зачем якшаешься с батраками и сезонниками, собираешь их, как воровскую шайку, которая боится дневного света? «Как ему только не стыдно!» — говорит Коларка, а Ловрачев сказал, чтобы по воскресеньям ты не показывался в трактире! Я как барыня могла бы ходить в церковь, а хожу как прокаженная!
Она говорила все быстрее и громче, ребенок испуганно смотрел на мать из люльки и наконец закричал. Качур подошел к жене, крепко взял ее за руку.
— Тончка! Послушай, не говори так! Ты видишь сама, как меня ненавидят, как сторонятся меня, как все плюют на меня, а теперь еще и ты меня упрекаешь. Ведь я люблю тебя, и ты знаешь меня! Ты понимаешь, почему они злятся? Я им желаю добра, я хочу, чтобы они жили лучше, чтобы больше походили на людей. Теперь они ненавидят меня, издеваются надо мною, как над вором, и угрожают, как поджигателю; но скоро станет по-другому, наступит время, когда мне будут благодарны и полюбят меня. А пока, Тончка, люби хоть ты меня! Хоть ты не думай обо мне плохо! Если меня ненавидит и оговаривает чужой человек, это не так больно: я могу с ним не встречаться, не знать его. А мы с тобою связаны друг с другом навсегда, и я прихожу в отчаяние при одной мысли, что ты скоро возненавидишь меня, что твое лицо вечно будет заплакано, что я больше не услышу от тебя приветливого
слова. Раз уж мы связаны друг с другом, будь на моей стороне!
Лицо его пылало, но глаза Тончки оставались холодными и спокойными.
— Это все одни слова! Разумеется, я тебя люблю, ведь ты мой муж. Но почему ты заботишься о других людях? Какое тебе дело до холопов? Разве они звали тебя? Я ведь знаю. Мне люди сказали. Смуту ты разводишь, потому тебе и хода не дают! И в Грязный Дол тебя сослали поэтому! Только ты мне до венчания не говорил об этом, утаил...
— Замолчи! — крикнул Качур.
Внутри у него все кипело. Ему хотелось ударить ее кулаком в лицо. Он весь трясся, глаза его затуманила злоба.
Она повернулась к нему.
— Молчи! — повторил он тише, сквозь стиснутые зубы.
— Опять танцуют,— засмеялся кто-то под окном. Качур вышел в другую комнату, закрыл дверь и не
показывался до утра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21