.. Душу!
Она с изумлением смотрела на него.
-— Ты с ума сошел? А что я получила от тебя? Что ты мне дал?
Качур надел сюртук, надвинул шляпу на лоб и выбежал на улицу, бледный и дрожащий.
— Куда, старик?—- остановил его веселый учитель.
— Никуда,—оглянулся Качур, будто только что проснулся.
— Новый старший учитель назначен.
— Правда?
— Ферян фамилия.
— Как? — остолбенел Качур.
— Ферян. Р1з Заполья приезжает. Завтра здесь будет.
— Ферян из Заполья?
— Сильный человек. Один из столпов передового учительства !
— Передового?.. Ферян?
— Да вы что, оглохли?
Качур надвинул шляпу еще ниже на лоб и побежал в трактир.
Дрожащей рукой схватил бутылку и выпил всю сразу.
«Чудеса творятся на свете... Божьи чудеса и великие знамения!.. Как же было раньше? Надо вспомнить... не спеша... все... не спеша... припомнить, как все было раньше...»
Нагнулся над столом, уперся лбом в ладони. Водка ударила в голову, и яркие картины, тревожные, пестрые, замельтешили перед его глазами.
— Сегодня винцо вам по вкусу! — улыбнулся кругленький трактирщик.
— Еще принесите!
«Ферян... тот самый пьяница... подхалим, сам называл себя подлизой. «Поклонись! — говорил он.— Не трогай,— говорил,— хвост павлина и гребень петуха!» И еще: «Лучше быть пьяницей, чем идеалистом!» И теперь он... Как он сказал, этот юла? Теперь он столп передового... О!» Он поднял голову, его лицо расплылось в широкой детской улыбке.
— Что вы скажете, Миха! — обернулся он к трактирщику.— Будь я тогда пьяницей, а сейчас идеалистом, что было бы? Разве не был бы я теперь старшим учителем?
Трактирщик добродушно улыбался, как он всегда улыбался пьяницам, которые заплетающимся языком произносили мудрые речи.
— Разумеется, были бы!
Качур повесил голову, посмотрел на трактирщика тупым взглядом — тот качался и улыбался далеко в тумане.
«Разумеется! Может быть, и инспектором!.. То-то и есть, никогда человеку не дано знать, как начать и когда... А Ферян знал... подстерегал час, как кот мышонка... Тихо, тихо... не шевелится, не мурлычет... но чуть покажется мышь...»
— Принесите еще, Миха!
Поднял бутылку, чтобы посмотреть, есть ли в ней что, но забыл, для чего поднял, и она упала на стол.
— Еще принести? — спросил трактирщик.
Качур широко раскрыл невидящие глаза и увидел его перед самым столом,
— Еще!
Он был пьян, но мысли его были странно ясные и яркие и так быстро бежали, что он не мог за ними угнаться; казалось, его везет скорый поезд мимо красочно бегущих видов.
«Все в свое время... так нужно! Быть тряпкой, когда ветер... Туда, сюда, куда угодно... Куда-нибудь да прибьет. Нельзя быть упрямой тростинкой — если она в мягкой земле, ветер может вырвать ее и унести; если она сидит глубоко, ветер сломает ее — одно из двух!.. Когда ветра нет, тряпка лежит в грязи, а тростинка всем видна... тогда лучше быть тростинкой... больше уважают, больше чести... И так... то тростинкой — то тряпкой, то тряпкой — то тростинкой... Это жизнь...»
И он начал вполголоса монотонно напевать:
— Тряпка-тростинка... тростинка-тряпка... Безносый Андреяц взял его под руку и повел домой. Утром, когда Качур проснулся, он тут же вспомнил
сон, который ему приснился: он стоял перед Феряном, сняв шляпу, и кланялся ему.
— Сон, что ли, это? — спросил он обеспокоенно, открыв глаза.
— Какое мне дело до твоих снов,— ответила ему хмуро жена,— так упился, что до кровати не дошел — в прихожей улегся.
Он надел праздничный костюм, вычистил пальто.
— Кажется, это не сон!
Пошел к школе. Стоял теплый осенний день.
Качур помаргивал мутными глазами, серое лицо его еще больше осунулось, горло и язык пересохли. Солнечный день неприятно раздражал его, свет казался ему слишком резким, вызывающим. Он предпочел бы грязь, дождь, темноту.
Перед зданием школы остановилась коляска, из нее выпрыгнул господин в светлом пальто и исчез в прихожей.
«Он! — испугался Качур.— Его походка!» Постоял немного и вернулся домой. Не гордость, не страх мешали ему показаться Феряну и поздороваться с ним, а что-то совсем другое, непонятное ему. Он пошел в трактир, сел в свой темный уголок и смотрел тупо на стол; полная бутылка стояла перед ним, но он не притронулся к ней.
Долго сидел он так, потом закрыл лицо руками, и слезы обожгли его глаза.
«Это несправедливо! Разве это божьи промыслы! Страдания без вознаграждения... вознаграждение без страданий...»
Бутылка так и осталась нетронутой, когда он твердым шагом, серьезный и мрачный, направился опять в школу.
Ферян спускался по лестнице, громко разговаривая с Ериным.
— А, ты, значит, здесь, Качур! Я уже искал тебя. Говорят...— Он подал ему руку.— Ну как ты? Сильно постарел, правда! Встретил бы на улице, не узнал бы!
— Ну, что же,— улыбнулся Качур горько.— Один вниз, другой вверх... так нынче устроен мир.
— Что? — засмеялся Ферян.— Надеюсь, ты мне не завидуешь? Знаешь что, старик, давай пойдем куда-нибудь, до обеда еще далеко, и поговорим о былых временах.
Ерин протянул ему руку.
— Ты не идешь с нами? Ну, до свидания. Что? Почему ты на меня так нехорошо смотришь, Качур?
— Я теперь всегда так смотрю, по-другому не умею — отвык! — ответил Качур, и проснувшееся было в нем чувство собственного достоинства вновь исчезло.
Они вошли в трактир и заняли отдельную комнату.
— Понятно, Грязный Дол это...— вздрогнул Ферян.— Почему же так глупо все вышло? Посмотри, я только на несколько лет тебя старше, и ты, в общем, был гораздо умнее меня, а что стало с тобою и что со мною?
— Ты мне вот что скажи,— внимательно посмотрел ему Качур в глаза,— как ты сумел? Очень хотел бы я знать... не понимаю я этого, не могу понять! Такие невинные дела я тогда начинал, а теперь... я развалина, ты же, говорят, столп передового учительства, старший учитель!.. Этого, видишь ли, я не понимаю! Объясни мне!
Качур говорил искренне, с суровым взглядом и напряженным от волнения лицом. Ферян шумно рассмеялся:
— В Заполье ты был ребенком, был ребенком и в Грязном Доле, и теперь ты все еще ребенок! Чего ты не понимаешь? Двенадцать лет назад не было возможности ходить в передовых... а сейчас это даже может приносить выгоду,
— А кем сейчас нельзя быть? — спросил Качур.
— Ты что, всегда хочешь быть тем, кем нельзя?
— Нет! — затряс головой Качур.— Я не хочу быть никем: ни тем, кем можно, ни тем, кем нельзя!
— Никем, значит?
— Никем.
— И учителем тоже?.. Печальные вещи рассказывали мне о твоих методах... принес ты их, видно, из Грязного Дола... Но сейчас мы в трактире!
Качур испугался: он больше не видел Феряна, перед ним был старший учитель, и лицо его показалось ему мрачным и голос строгим.
— Я, господин старший учитель...— голос его дрожал.
— Что? — изумленно посмотрел Ферян на него.
— Я не думал... не думал оскорблять...— оправдывался Качур испуганным голосом.
— Что с тобой, черт возьми? Ты что, помешался? — удивлялся Ферян.— О школе я ведь только так, к слову сказал... Ну, уладится! Озлоблен ты, пришиблен, обида у тебя в сердце — оттого и палка в школе, и ругань! Понятно, что ты не очень любезен...
— Я буду стараться... теперь, Ферян, я вижу, ты добрый человек... я буду стараться...
— Перестань! Кто бы этому поверил? Понимаю, что человек, побыв в твоей шкуре, мог измениться, но превратиться в старую бабу — нет! — рассердился Ферян.
Качур не знал, что сказать и чем оправдываться.
— Прости, Ферян... мне действительно тяжело живется!.. С тех пор как я приехал сюда из Грязного Дола, мне все здесь так... чуждо, непривычно... не знаю сам отчего.— Он уставился взглядом в стол.— Не надо было вытаскивать меня из Грязного Дола... там был мой дом... А прошения о переводе я подавал по привычке... и всегда радовался, когда отказывали... Не надо было подавать... умер бы лучше там спокойно...
Ферян посмотрел на него сочувственно, но в сочувствии его была и доля презрения.
— Не хватило сил у тебя!
— Нет, Ферян! Только теперь, вспоминая те далекие времена, я понял, сколько было у меня сил! Но капля за каплей... капля за каплей... как ни велика бочка, но и она опорожнится... Ведь ты ничего не знаешь.. Что там внешнее,— человек легко стряхивает его и продолжает свой путь. Но... страдания в четырех стенах, которых не видит мир, и о которых не знает друг, и которые ничем не вознаграждены... Это бы тебе узнать, Ферян!
— Да, да!
Было видно, что ему становится скучно.
— А... как жена?
— Как? — ответил хмуро Качур.— Здесь она как дома... Я — нет!
Оба умолкли.
Ферян посмотрел на часы.
— Скоро, думаю, пора обедать.
— И правда, пора! — поднялся Качур.
— Завтра придешь в читальню?
— Может быть.
— Жена тоже?
Качур посмотрел на него:
— Разумеется, придет.
Возвращаясь домой, Качур чувствовал, что его мысли стали еще тяжелее, а сердце разрывалось от боли.
«Не только я... и ты, братец, тоже изменился!.. И хотя теперь на тебе новенький сюртук, изменился ты, как и я, не к лучшему!»
Жена шила, гладила, приготовляла блузку, юбку, шляпу, ее лицо горело, и она еле оглянулась на мужа.
— Ты вправду пойдешь? — спросила она его мимоходом, неся горячий утюг из кухни.
— Пойду! Куда ты, туда и я! — ответил он со злобной усмешкой, оглядывая юбку, которую она утюжила, блузку, висевшую на дверях, на белое с кружевами белье.
— Для кого это ты так наряжаешься?
— Во всяком случае не для тебя!
Он видел обнаженную полную шею, голые округлые руки. Положив руку ей на плечо, он почувствовал горячее тепло ее тела.
— Почему ты такая со мной?
— Оставь меня в покое, видишь, я занята!
Еще мгновение постоял он сзади жены, снял руку с ее плеча, но не опустил ее, а держал, судорожно сжав пальцы, как когти, у ее шеи.
«Схватить бы... стиснуть...»
Она махнула головой, задвигала утюгом,— и его рука опустилась. Он ушел в свою комнату, понурый, дрожащий, и, не раздеваясь, лег на кровать.
«Даже то, что я получил как жалкое вознаграждение, не мое... Слаб. Он сказал, что у меня не хватило сил... Правда, сил нет! Почему не схватил, не стиснул?..»
Из кроватки у стены смотрели на него огромные светлые глаза.
— Папа!
Он шагнул к сыну, взял его на руки.
— Ты... ты мой! Чей ты?
— Папин!
— Разумеется, мой... ведь ты такой больной, бедняжечка!..
Жена стояла посреди комнаты нарядная, вся в кружевах и бархатных лентах, с белым зонтиком в руке; на голове шляпа с большим пером. Качур смотрел на нее, и она больше не казалась ему красивой, красиво было только ее румяное, веселое лицо.
— Пойдешь один, что ли?
— Позже приду.
— Что ты рожу корчишь? Разве не хороша?
— Нет!
— Не велика беда, что тебе не потрафила! — отвернулась она.— Двери запри.
Она прошумела юбками мимо окна, раскрыла зонтик, чтобы защитить глаза от вечернего солнца. Сейчас, когда он видел ее издалека, он впервые заметил, что перчатки малы ей и на целый палец не доходят до рукава.
Он пошел, только когда совсем стемнело.
Проходя мимо трактира, своего темного, приветливого дома, подумал: «Не зайти ли лучше сюда? Никто меня здесь не станет ни в чем упрекать. Никто не будет надо мной командовать! Некому здесь рвать мое и без того истерзанное сердце!»
И не успел он подумать это, как уже стоял на пороге трактира.
— Чего это вы такой нарядный сегодня? — спросил его трактирщик.— Не в читальню ли собираетесь?
— В читальню,— ответил Качур хмуро.
— Один? Без жены?
— Она уже там.
Круглое лицо трактирщика засияло и заулыбалось:
— Там?
Качур мрачно посмотрел на него:
— К чему эта улыбка и почему такой вопрос?
— Так,— пожал трактирщик плечами.— Уж и спросить нельзя...
За соседним столом сидел пьяный крестьянин, тоже завсегдатай, курил коротенькую трубку, смотрел на Качура и тихонько смеялся. Потом вынул трубку изо рта, сплюнул и еще громче засмеялся.
— Такие ученые вы, господин школьный мастер, и по-немецки и по-итальянски знаете... а у себя под носом ничего не видите.
— Что это значит? — спросил Качур сердито.
— Ничего не значит. Когда у меня где зачешется, так я уж сам почешусь, и своих вшей сам буду вычесывать!
Качур быстро допил вино и вышел.
Когда он остановился у дверей в залу, представление уже кончилось. Во втором ряду от сцены, на обитом красным бархатом стуле, раскрасневшаяся, счастливая, гордая, сидела его жена. Ни в светящихся глазах ее, ни на горящем, полном жизни лице не было и следа Грязного Дола; его можно было заметить лишь в кружевах на воротничке и рукавах, в слишком веселом и громком смехе. Рядом с нею сидел молодой чиновник, красивый парень с пшеничными кудрями, нежной кожей и неприятным оскалом. «Не видит меня,— подумал Качур,— а если б и посмотрела, не заметила... Но подожди!»
Внутри у него все похолодело, злоба исказила его лицо.
«Подожди!.. Ты меня еще узнаешь... еще на коленях будешь стоять передо мною и смотреть мне в лицо умоляющими глазами, негодяйка!..»
Песня, которую пели на сцене, кончилась. Тончка аплодировала, веселая, раскрасневшаяся, блаженно улыбающаяся, как ребенок, и вдруг оглянулась. Руки ее опустились, она побледнела: такого лица она еще никогда не видела у мужа — страшное, бледное, искаженное гневом, лицо из тьмы...
Качур быстро отвернулся.
В буфете рядом с залой его встретили приветственные крики. Ферян поднялся из-за стола.
— Мы уже думали, что ты не придешь, Качур! С большим трудом я разуверил их, что ты не консерватор, не подхалим и не доносчик. Садись сюда! Рядом со мною!.. Что с тобой?
Качур все еще был бледен и дрожал.
— Ничего, что-то нехорошо мне стало... А по какому поводу нынче этот праздник?
— По какому поводу? — засмеялся Ферян.— Развечвсе должно иметь повод? Просто вечеринка; каждый год она устраивается, и в этом году тоже... Ты все еще не можешь забыть те времена, когда каждому слову придавали значение.
В конце стола в табачном дыму сидел жупан, он весело глянул на Качура из-под черных бровей.
— Дурные времена вы пережили... они и теперь вас держат в плену.
Качуру стало неловко: в этом большом обществе он чувствовал себя маленьким и неуклюжим, потому он много пил.
— Нынче ты от нас не уйдешь, Качур! — говорил весело Ферян.— Расскажи нам, как ты жил, развеселись немного!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21