Губы шевельнулись, белые глаза неподвижно уставились на него. Мороз пробежал по телу Качура, он схватил сына за плечи, поднял ему голову.
— Что ты хочешь, Лойзе? Скажи хоть словечко! — Голова опустилась, тонкие костлявые руки упали на одеяло.
— Неправда! — закричал Качур в ужасе.— Ты не можешь умереть, Лойзе!
Он вынул его из кроватки, прижал к груди; щеки еще были теплые, гладкий лоб покрыт потом.
— Посмотри на меня, Лойзе! — умолял Качур, еле держась на ногах.— Только посмотри, не говори, только посмотри!
Тонкие руки бессильно повисли, губы не шевелились. Качур ногой настежь распахнул двери.
— Жена! — позвал он хриплым, не своим голосом. Она подошла. Лицо ее оставалось холодным и спокойным.
— Чего орешь! Не видишь, умер он. Положи его.
— Умер!..— закричал Качур, прижимая маленькое тельце к груди и глядя на жену остекленевшими глазами.
Всю ночь и весь следующий день просидел он у убранной кроватки, где, весь в белом, лежал его сын.
Оторвалась часть его сердца, часть жизни утонула во мраке... часть, самая близкая ему, в которой хранилось наследие его прошлого, вся его горькая доля, уготованная ему скупой судьбой: грех, унижение... Глядя на белое крохотное спокойное личико в кроватке, на тоненькие, похожие на птичьи лапки, иссохшие скрещенные ручки, он с ужасом чувствовал, что унес с собой сын, понимал, почему он цеплялся с такой любовью за это больное тельце, жившее в полумраке,— живая, медленно умиравшая, безмолвно страдавшая тень Грязного Дола... воспоминание о грехе и унижении...
Он сидел у кроватки и, если кто-нибудь открывал дверь в его святилище, встречал пришельца мрачным, суровым взглядом.
«Куда? Куда теперь? — повторял он в глубокой тоске и страхе, словно ребенок, отставший от матери на незнакомой дороге и очутившийся среди чужих людей.— Куда идти, да и зачем?.. Куда?..»
В комнату вошел Тоне, только что приех^шрпий цз города на рождественские каникулы. Одет он был по-городскому, на шее яркий галстук, красиво зачесанные волЪсы, нежное, гладкое лицо, губы сложены с сознанием собственного достоинства.
Без грусти смотрел он на мертвого брата любопытствующим, спокойным взглядом.
— Видишь, умер...-— страдающим голосом произнес Качур, сообщая сыну потрясающую весть.
— Вижу. Но что за жизнь была бы у него, останься он жить? ~ Он повернулся и пошел к матери.
Качур закрыл руками лицо.
Мрачно было в комнате; длинным коптящим пламенем, треща и вспыхивая, горела свеча у изголовья постели; беспокойные тени метались по потолку, стенам, по мертвому лицу. На дворе шел снег, ветер то и дело бросал его в окно с такой силой, что дребезжали стекла.
Из другой комнаты доносился звок бокалов, приглушенные голоса, прорывался смех, ломившийся в дверь, как ветер в окна.
«Мешают Лойзе спать!» — рассердился Качур и распахнул дверь.
За столом сидели жена, Тоне и молодой франтоватый чиновник с глупым лицом и толстыми чувственными губами. На столе стояли чашки, дымился чай.
— Что вы делаете здесь в такое время? — обратился Качур к чиновнику.
— Как что? — ответила жена.— Я пригласила его на чай.
Чиновник, презрительно усмехаясь, поднялся.
— Оставайтесь! — воскликнула она.
— Убирайтесь! Сейчас же вон отсюда!
Увидев лицо Качура, чиновник быстро надел пальто; Качур распахнул перед ним двери и захлопнул их за ним.
— Что это за человек? — дрожа, спросил он жену. Она тоже дрожала и смотрела ему прямо в глаза. Спросил бы его сам!
— Где у тебя сердце, как ты могла пригласить его сегодня?
— Какое тебе дело до моего сердца! Ты о нем никогда не заботился, не заботься и сейчас!
Он увидел ее перед собой — вызывающе пышную, нагло упорствующую, и долго сдерживаемый гнев сдавил его горло:
Шлюха!
Она густо покраснела.
—- Повтори еще раз!
— Шлюха!
Некоторое время она безмолвно пожирала его взглядом, потом вдруг лицо ее успокоилось, и на нем появилась гримаса презрения и отвращения.
— А кто, живя с тобой, не стал бы шлюхой? Видала ли я когда-нибудь от тебя какую радость?.. И с кем бы я ни водила знакомство, ты не смеешь меня упрекать! Весь мир может меня осуждать, и бог меня будет судить, только не ты! Ты не имеешь права!..
Качур задыхался, слова не шли с языка. С натугой он прохрипел:
— Шлюха! Публично будешь каяться!
— Публично? — крикнула тоже хриплым голосом жена.— Публично? Пожалуйста! Собирай всю общину, всех зови сюда, и я пальцем укажу на всех, кто ходил ко мне! Не боюсь ничего, ничего! И прятаться больше от тебя не буду! Весь грех на твою голову!.. Что ты дал мне за всю мою жизнь с тобой? Страдания, страдания, страдания без конца! Если я тебе была не пара, зачем ты меня взял? Если я была служанкой, разве дал тебе бог право убивать меня? Запер в тюрьму, в которой я десять лет проплакала, прежде чем сам бог меня спас. Шлюха! — это ты правильно сказал. А кем я была для тебя? Разве женой, на которую радуются и показывают людям: смотрите, это моя жена! По ночам я тебе нравилась, а лишь начинался день, ты меня и знать не хотел! Шлюха! Да! По твоей воле я сделалась ею!
Она тяжело дышала, глаза были залиты слезами, на щеках горели красные пятна.
Сын сидел за столом и слушал, бледный, дрожа всем телом.
Окаменевший Качур стоял перед нею, все качалось перед его глазами,
— Лжешь! — закричал он.
Шагнул, шатаясь, и занес кулак. Сын вскочил и схватил его за руку.
— Не трогайте мать!
Качур увидел молодое, бледное лицо и в безумном ужасе на мгновение узнал это лицо. Это было его .лицо, лицо того человека, который отправлялся в путь с сердцем, полным надежд...
— Пусти!
Сын выпустил его руку, и она бессильно повисла. Качур вплотную приблизил свое лицо к лицу сына. Тот увидел страшный блеск отцовских глаз и в испуге отпрянул, — Послушай,— заговорил Качур прерывистым шепотом,— только одному тебе скажу! Если когда-нибудь тебе придется плохо, как было мне, и ты вспомнишь обо мне, это воспоминание не осквернит тебя. Кровавую слезу прольешь ты за каждое слово любви, которого не сказал мне. Я прощаю тебя, потому что и ты пойдешь по тому же пути, и бог знает, не попадет ли ком грязи и в твое сердце. На лице твоем написано, что наступит пора, когда ты вспомнишь обо мне... Ты понял все, что я сказал?
На губах его появилась удивительно детская улыбка. Сын смотрел на отца, и страх рос в его сердце.
Качур вошел в комнату умершего, поцеловал его в обе щеки, снял нагар со свечей, чтобы ярче горели, и надел пальто»
— Куда вы, папа? — спросил он.
Качур пошел через комнату, безмолвно улыбаясь.
— Оставь его! Пускай идет, куда хочет!
Качур открыл двери: «Да... вот чем его проводили: пусть идет, куда хочет». И он ушел, не попрощавшись.
На улице дул ветер, шел снег, ему же было странно тепло.
«Как двадцать лет назад...— думал он, улыбаясь,— один... свободен... Но теперь у меня есть горький опыт... Теперь я знаю, куда ведет правильный путь! — Он засмеялся от всего сердца: — О, теперь я не буду петь «Сгейо», когда надо. Надо сначала познать людей, познать время, обстоятельства... а потом осторожно, на цыпочках... Человек должен равняться на время, а не на себя! И если нет ветра, подождать, пока он подует... Если человек упрям и идет напролом, он ничего не сделает, свалится в грязь... Если же оглядывается на других, он может сидеть сложа руки, а время будет работать на него. А я осенью вздумал сеять и думал, что буду жать весною!.. Так-то.— Остановился посреди улицы, и снег закружился вокруг него.— Все это надо было бы объяснить сыну. Как отправится он в путь без напутствий?»
Ноги несли его к трактиру, но только когда перед ним поставили водку, он заметил, что сидит в своем углу.
— С чего это вы такой веселый, учитель? — удивился трактирщик.— Ведь у вас сын умер!
— Умер, умер,-—улыбался Качур, потирая руки,— умер! Все умерли... и жена тоже!
Посетители оглянулись на него.
— Все! — смеялся Качур и пил водку.— Один я теперь, совсем один... Теперь вы увидите, кто я такой!
Выпил водку, поплотнее запахнул пальто и снова вышел на улицу.
На дороге ветер дул сильнее, высоко в темное небо вздымал снеговые тучи, бил в лицо Качуру. Сорвал с его головы шляпу и распахнул пальто.
«Э,— улыбался Качур и с трудом, спотыкаясь, двигался дальше,— когда я выходил в путь первый раз, погода стояла лучше. Солнце сияло...»
Ветер так рванул пальто, что оно пузырем взлетело вверх. Тело его потянулось сторону, он взмахнул руками... Придорожный камень покрылся кровью, она стекала в снег.
«Добра хотел... простите...» — улыбался Качур, протягивая руку наклонившемуся к нему кузнецу с проломленным черепом. Кузнец взял Качура под мышки и поставил на ноги; его бледное лицо выражало сострадание; по лбу, заливая глаза, струилась кровь...
1905
ПРИМЕЧАНИЯ
ЧУЖИЕ
Маленький роман «Чужие» был написан И. Цанкаром в мае— июне 1901 года в Вене. Венские впечатления отразились во многих произведениях Цанкара, в том числе и в романе «Чужие», который стал первым его крупным прозаическим текстом.
Конец 90-х и начало 900-х годов — период решительного поворота писателя к общественно значимому, тенденциозному и острокритическому по отношению к окружающей действительности искусству. Со все нарастающей силой и многомерностью это проявляется в его сочинениях разных жанров, созданных в те годы: комедии «На благо народа» (середина 1900 г.), повести «Путешествие Николая Никича» (лето 1901 г.), сборнике новелл «Книга для легкомысленных людей» (сентябрь 1901 г.). С интересом писатель изучал социальную жизнь Словении, ту новую экономическую и политическую обстановку, которая возникала там в начале XX века. С этим, несомненно, было связано и его стремление расширить и обогатить эстетические основы и границы творчества, найти более адекватную форму новому жизненному материалу.
Писатель все чаще переходит от импрессионистской и сатирической, подчас гротескной зарисовки к сюжетной психологической новелле. Разумеется, это был не простой и не однозначный процесс, поэтому в новеллах этого периода, как и в последовавших один за другим романах «Чужие» и «На улице бедняков», импрессионистичность тесно переплетена с символикой, а с другой стороны, твердо опирается на психологический реализм русской школы.
О решительном разрыве И. Цанкара с эстетикой декаданса свидетельствует, в частности, большое его письмо к хорватской писательнице 3. Кведер от 8.V.1900 года, носящее характер творческого манифеста.
«Что касается декаданса,— писал он,— то я должен Вам более подробно разъяснить свои взгляды, дабы вы не поняли меня превратно. Я дышал им столько времени, что в конце концов устал. Это городская пыль, городская нервозность, малейшие ощущения доводятся до крайности; у поэта нет другого дела, кроме как копаться в самом себе, он эгоист, но эгоизм этот такого рода, который не содержит даже здравого смысла. Чего они хотят добиться хотя бы для себя? На кого и з а ч е м (разрядка авт.— А. Р.) хотят влиять, обнажая и толкуя чувства, которые едва ли испытывают и понимают сами поэты и которые не имеют ни малейшего значения для других? Скажу вам коротко: сдается мне, что возможно и и м е е т смысл или такое тенденциозное искусство Гоголя, Толстого и т. д., которое хочет утвердить социальные, политические или философские идеи могучими средствами прекрасного,— или же искусство древних греков, Шекспира, Гете и т. д., которое имеет лишь эстетические и этические цели. Искусство некоторых декадентов — это порой истязание самих себя, а порой вообще не что иное, как игра в слова......Когда я вспоминаю о тамошних делах (имеется в виду Словения, письмо отправлено из Вены.— А. Р.), то наши задачи представляются мне такими громадными и тяжелыми, что у меня нет ни желания, ни времени заниматься Пшибышевским!»
Роман «Чужие» был создан по побуждению дружески расположенного к Цанкару писателя Франа Левеца, который способствовал также скорому и беспрепятственному изданию книги в апреле 1902 года. Левец счел роман «очень хорошим повествованием», и его оценку подтвердил в своей рецензии авторитетный тогда прозаик Фран Финжгар. Сам Цанкар в ту пору, то есть, по существу, в самом начале своего творчества, считал «Чужих» «своим лучшим произведением», «лучшей вещью, какую я до сих пор вообще написал» (из писем 1901—1902 гг.).
Основная проблема романа — роль и место художника, деятеля искусства, в современном словенском обществе, а если взять шире, то значение творческой интеллигенции в жизни буржуазного общества вообще,— давно привлекала Цанкара. Под разным углом зрения и с разных сторон он подходил к ней уже с середины 90-х годов. Наиболее отчетливо она прозвучала до появления «Чужих» в повести «Путешествие Николая Никича», связанной с «Чужими» и некоторыми внешними особенностями и внутренним замыслом.
Непосредственным импульсом для жизнеописания скульптора Павле Сливара, по-видимому, можно считать проводившийся в Любляне в 1900 году конкурс на лучший памятник великому словенскому поэту Франце Прешерну (1800—1849), в котором принимал участие известный впоследствии и близкий Цанкару скульптор Фран Бернекер (1874—1932). Герой Цанкара Сливар создает проект памятника другу Цанкара с юных лет, рано умершему в нужде поэту Драготину Кетте (1876—1899), что уже само по себе было полемически заострено: Цанкар считал, что поэтам и художникам следует прежде всего помогать при жизни. Он возмущался и тем, что в
жюри конкурса не оказалось ни одного художника-творца, бур-жуазлым же филистерам было не под силу оценить своеобразие гения.
Вместе с тем история гибели Сливара изображена на довольно выразительном, во всяком случае точно акцентированном фоне тогдашней словенской жизни.
«Страшное душевное убожество, которое точно грязное море разлито по всей нашей милой родине» (из письма брату от 22.111. 1900), писатель стремился сделать содержанием своего «большого текста», который дал бы ему возможность «вступить в политический бой» против обоих определявших тогда общественную обстановку в Словении лагерей — консервативно-католического и буржуазно-либерального со всей их демагогией и политической трескотней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21