— А теперь довольно, господин Качур, вы забыли, что скоро полдень.
Ему казалось непонятным, почему в полдень он должен уходить, он бы не приметил ни вечера, ни ночи.
— Еще одну минуту! Один миг! — За стенами этой комнаты было одиночество и печаль.— Одну минуту!
Минка поднялась, пожала ему руку.
— Ведь вы придете еще не раз. Почему вы так печальны? Будто на тайной вечере.
Качур улыбнулся, но боль была в его улыбке.
— А если мы больше не увидимся?
— Почему не увидимся?
— Если больше не увидимся так, как сегодня... Я всегда любил вас, мадемуазель Минка, и никогда не забуду вашего лица.
— Почему вы такой печальный?
— Потому что люблю вас. Кто знает, откуда берется любовь, откуда печаль?
— Эти слова вы уже говорили,— улыбнулась Минка.
— И никогда больше не скажу. На прощанье, может быть, на вечную разлуку говорю их.
Она закрыла глаза, улыбнулась и протянула ему губы. Он тоже закрыл глаза, нежно обнял ее за плечи и поцеловал.
Свежий сырой воздух пахнул ему в лицо, когда он вышел на дорогу, на миг все закачалось перед его глазами. Он потер лоб и остановился. Уже тогда, в подсознании, посягнуло на его счастье неприятное, еще непонятное, дурное предчувствие. На повороте он обернулся. На пороге никого не было; чужой и безмолвный смотрел на него белый дом, будто никогда не переступал он его порога.
Точно тень легла ему на сердце, но он не знал ее причины.
День был хмурый и туманный, как и утро. Туман отсвечивал каким-то дремотным желтым светом. Дорога в Заполье показалась Качуру длинной и скучной.
Навстречу ему шагали крестьяне и крестьянки, возвращавшиеся с богослужения: мужчины в грязных сапогах, женщины с высоко подобранными юбками. Иные прошли мимо, не взглянув на него, другие поздоровались, окинув его недоверчивым, неприветливым взглядом.
— Даже у обедни не был,— сказал один из проходивших крестьян.
— У Ситаревых он был, женихается, потому и зачастил туда! — ответила крестьянка.
Крестьянин засмеялся:
— Что же, не завидую ему...
Качур, ни на кого не глядя, ускорил шаг.
«Что я сделал этим людям? Почему они ненавидят меня? Я их даже никогда не видал и ни разу с ними не говорил!»
— Что тут за франт вертится? — вскрикнул один из парней, поравнявшись с Качуром, и упер руки в бока так, чтобы задеть его локтем. Качур посторонился, и парни прошли дальше.
— Не очень-то заглядывайся на наших девчат! — крикнул один из них ему вслед.
— Это учитель, тот, что к обедне не ходит! Горланили, смеялись... Качур спешил дальше и не мог
расслышать, что они говорили. Щеки его пылали: он дрожал от гнева, а губы улыбались.
«Куплю себе высокие сапоги и сюртук, и все будет в порядке. Никто тогда меня не будет спрашивать, хожу ли я в церковь. Для чего это богу понадобилась набожность франта? И почему именно сегодня, когда все должно было меня радовать и солнце сиять?»
Когда он пришел домой, комната показалась ему тесной, пустой и бедной. Всю ее заполняла непонятная, беспричинная глубокая печаль его сердца.
«Почему именно сегодня...»
Вспомнив Минку, он почувствовал на губах ее поцелуй и вздрогнул, но печаль не исчезла.
«Любит ли она? Любовь ли двигала ею, когда она улыбнулась и положила мне руки на плечи... как ребенку?»
Она была далеко, и теперь он смотрел на ее лицо, на ее улыбку более острым глазом. Качур испугался своих мыслей.
«Тяжело у меня на сердце... Бог знает почему! Потому и приходят в голову несправедливые, нехорошие мысли».
Хозяйка принесла обед.
— Вы опять были в Бистре, сударь?
— Да,— ответил Качур хмуро.
Улыбающаяся хозяйка остановилась у стола; видно было, что ей хотелось поговорить.
— Не обижайтесь, говорят, что вы захаживаете к той...
— Что значит «той»? —Качур вскинул на нее потемневший взор.
— Я ничего не говорю, но люди болтают, что обе они — и мать и дочь — обхаживают каждого, кто бы ни пришел к ним. Не один уж там обжегся. Теперь вот зачастил инженер...
— Какой инженер? — испугался Качур и побледнел.
— Тот, черный... Говорят, женится на ней.
— К чему вы мне это рассказываете? Зачем мне это? Уберите, я не хочу есть.
Когда за хозяйкой закрылась дверь, Качур встал из-за стола и подошел к окну. Узкая грязная улица, напротив серый дом с маленькими черными окнами, которые, казалось ему, сверлят его взглядом, будто чьи-то неприязненные глаза.
«Бабьи сплетни! Конечно, бабьи сплетни. Они без этого жить не могут, удивительно, как она не повесила ей на шею двух или трех инженеров и еще кого-нибудь в придачу».
Сердце у него билось, как в лихорадке, голова разрывалась от боли.
Как все могло бы быть хорошо! И эту красоту, которой и без того до убожества мало, которую приходится выкрадывать по крохам, ему изгадят. Отравят и эту каплю радости! За каждое мгновение счастья надо бороться!
Серый ноябрьский день быстро сменился вечерними сумерками.
«Теперь, пожалуй, самое время,— подумал Качур.— «Если вам будет худо, приходите»,— сказал тогда доктор.
Почему бы не пойти к нему? Я ни разу с тех пор не говорил с ним, но, кажется, я начинаю понимать его наставления».
Серая, влажная тьма охватила Качура, когда он вышел на улицу. Доктор сидел в накуренной комнате, одетый в длинный пестрый халат, с меховой шапкой на голове, и курил длинную турецкую трубку. Когда вошел Качур, он не поднялся навстречу ему, а только протянул руку.
— Э, приятель, наконец-то я вижу вас. Не обижайтесь, что не встаю; устал и лень. Марица! Марица!
В комнату вошла его жена, одетая в такой же длинный пестрый халат, высокая и крепкая. Глаза ее смотрели повелительно, толстые губы улыбались добродушной улыбкой.
— Чаю, Марица! Крепкого, горячего! Это наш молодой учитель.
— И вы такой же пьянчуга, как и мой муж! — засмеялась она в дверях и вышла.
Засмеялся и доктор:
— Она баба неплохая, но слушаться ее надо. А теперь расскажите, что вас привело ко мне. Ведь неспроста вы пришли, иначе зашли бы гораздо раньше.
Качур хотел весело улыбнуться, но только покраснел.
— Вы сами сказали, чтобы я пришел к вам, когда мне будет худо.
— И теперь вам худо? Хм.
Доктор серьезным взглядом окинул своего гостя, затянулся трубкой и весь окутался густым дымом.
— Что же случилось?
— Ничего особенного.
Качур почувствовал себя неловко и пожалел, что пришел.
— Ну, значит, еще не очень худо, и все можно поправить. Я ведь врач, доктор Бринар, и ни одна сплетница в Заполье не знает столько, сколько я. Во-первых: сегодня вечером в трактире «Мантуя» вы собираетесь учредить просветительное общество и читальню. Во-вторых: влюбились в Минку, которую мы с вами видели, когда ехали мимо; можете отдать должное моей прозорливости,— что было бы мне весьма лестно,— я еще тогда знал, что вы влюбитесь в нее. Это начало и конец всего худого. Крестьяне обычно вызывают меня к больному поздно. Вы пришли ко мне относительно рано. Значит: во-первых — не устраивайте в «Мантуе» и вообще нигде ничего; во-вторых — избегайте Бистры и ее искушений, как сатаны.
Качур сердито ответил:
— Я не для того зашел, чтобы спрашивать вашего совета. Если нужно...
Доктор рассмеялся:
— Ведь и я говорил не потому, что думал, что вы меня послушаете. Ваша судьба решена! Жаль! Вон там, в письменном столе, у меня лежит трактат, в выводах его дается серьезный и весьма обоснованный совет государству запирать в сумасшедший дом всех идеалистов, приносящих человечеству больше вреда, чем пользы. Одни маньяки все разрушают и уничтожают, что, конечно, неверно; другие преследуют человечество своей любовью. Единственное, чего они добиваются, это предоставления возможности шарлатанам прятаться под маску сумасшедших идеалистов и с легкостью заниматься кражей денег и славы...
— Вы так не думаете,— возразил Качур и улыбнулся, надеясь увидеть улыбку доктора.
Но доктор был по-прежнему серьезен п почти негодующе посмотрел на Качура.
— Нет, думаю. Докторша принесла чай.
— Заварила крепкий, а рому больше не дам.
— Слушайте и учитесь! — подмигнул доктор, скорчив печальную гримасу.
— Значит, вы теперь жених Минки? — спросила докторша.
— Пустое! — перебил ее врач.— Каждый может стать женихом Минки... на неделю.
— Не слушайте его. Нет человека, о котором мой муж сказал бы хоть одно доброе слово...
— Правда, нет такого,— подтвердил доктор.
— А Минка вполне порядочная девушка. Немного легкомысленная,— как, впрочем, все девушки.
— Легкомысленная, правда,— согласился доктор и улыбнулся.— И ты была легкомысленной. Ну, наливай!
Она налила им чаю и ушла.
«Может быть, она была похожа на Минку»,-— подумал Качур, но, мысленно сравнив широкое грубоватое лицо докторши с тонким лицом Минки, сам же вознегодовал.
Он пил чай.
— Знаете, доктор, почему я пришел к вам? Я вдруг понял то, что раньше только чувствовал. Не подумайте, что меня опьянил этот стакан чаю, но... правда, мысли мои были так чисты, что я без страха мог их показать каждому. Я никому их не показывал, и все равно их забрасывали грязью все, кого я встречал и кто подозревал, что они есть в моем сердце. Любил я эту девушку и люблю ее теперь больше, чем раньше. И, будь она самой Мессалиной, кому какое дело, раз я ее люблю, кто меня может упрекнуть за любовь, которая чиста? Я бы никогда не сказал другу» честному человеку, что невеста его не любит; он любит ее — и она освящена его любовью, и говорить о ней и думать должно только то, что он сам о ней говорит...
Качур замолчал. Доктор молча смотрел в горящую печь. Качур сам налил себе чаю, чай был горячий и обжигал губы.
— И второе, в чем вы меня упрекаете. Зачем я пытаюсь что-то делать? Если хорошенько подумать, затея эта и впрямь не такая уж стоящая и большого значения не имеет. Но хоть и маленькую, а пользу она принесет, и если бы все поступали так же, как я, наш народ не был бы таким отсталым! Все, абсолютно все несчастья, которые мы пережили, происходят из-за лживого утверждения, будто мы бескультурны и поэтому недостойны вступить в семью других народов, а должны довольствоваться тем, что останется после того, как другие съедят все жирные куски и вытащат изюминки из пышек и жирные клецки из супа. Что же нужно? Нужно показать, что у нас есть культура. Пока что мы только заявили о своем существовании, а теперь надо рассказать и о том, кто мы такие. Прежде речь шла о внешней стороне дела, и, думаю, это было легче, теперь же настало время показать себя изнутри. Прежде враги были внешние, и весь народ встал против них, и свят был тот, кто выступал на народных сходках, требуя воссоединения словенских земель. Я был двенадцатилетним мальчиком, когда у Святой Троицы слушал Тавчара,— я дрожал от восторга и плакал. Теперь я вижу, что собой представляет народ, ради которого я готов пожертвовать жизнью. И будет этот народ таким, каким его воспитаешь,— будет знать то, чему его научишь. Так я считаю. И поэтому мой долг поступить так, как я думаю.
Доктор сильно затягивался трубкой, вся комната была в дыму.
— Бедный парень! Ну, не обижайся. Через десять — двадцать лет все будет по-иному. Умные люди всегда приходят слишком рано, но не будь этого, они не были бы умными. Угадать решительный час, когда он пробил, нетрудно, но предчувствовать его заранее — большое искусство.
Он затушил трубку пальцем, выпил остаток чая и снял халат.
— Вы не возражаете, если я пойду с вами?
— Конечно, нет! — обрадовался Качур.
Вышли в ночь; тут и там дремотно мерцали фонари, бросавшие небольшие тусклые круги на дорогу. Дорога была в лужах. Из темноты заблестели окна трактира «Маптуя».
— Значит, с божьей помощью? — засмеялся доктор и открыл дверь.
— С божьей помощью! — ответил Качур и тоже рассмеялся.
Тяжелый воздух пахнул им в лицо. Комната была полна крестьян и рабочих. Доктор и Качур сели за небольшой круглый стол под зеркалом, и Качур огляделся. Увидев устремленные на него любопытные глаза и заметив, что на лицах, в глазах нет ничего, кроме любопытствующего ожидания, он смутился, в некоторых взглядах и восклицаниях он уловил злорадство. У края длинного стола сидел пожилой плечистый крестьянин с гладко выбритым веселым лицом. Он не отрываясь смотрел на Качура и подмигивал ему. За отдельным столом сидели рабочие. Оттуда на Качура смотрели серьезные доверчивые лица. Деревенские парни говорили громко и с силой стучали стаканами о стол так, что вино разливалось. «Эти уж пьяны»,— подумал Качур.
В ту минуту, когда он поднялся и заговорил, двери приоткрыл краснощекий капеллан; он остановился на пороге и с усмешкой осмотрел комнату. Его приход смутил Качура, и первые слова он проговорил нерешительным, заикающимся голосом:
— Крестьяне! Рабочие! Сегодня мы собрались, чтобы потолковать об одном важном деле...
— Францка! Еще литр! — закричал один из парней, и его собутыльники громко засмеялись.
— Кто дал слово? Кто дал слово господину учителю? — спросил с порога капеллан приятнейшим голосом и с улыбкой на лице.
— Верно! Точно! Кто дал этому франту слово? — крикнул пьяный крестьянин и стукнул пустой бутылкой по столу.
— Никто ему не давал слова,— ответил, улыбаясь, доктор столь же приятным голосом.— Ведь здесь не митинг, нет ни председателя, ни жандармов. Кабак здесь, а в кабаке каждый может говорить.
— Пусть говорит! — послышался голос рабочего.
— Пусть! Послушаем, что он хочет сказать.
11 Иван Панкатэ — Пусть говорит! — закивал головой высокий крестьянин и подмигнул Качуру.
— Много я не буду говорить, но то, что скажу, важно, и пусть это запомнят те, кто хочет добра людям! Сегодня здесь я услышал разные речи, произнесенные громко или шепотом, и еще больше убедился, что прежде всего нам нужно...
— Вера! — перебил его улыбающийся капеллан спокойным голосом.
— Так точно! Вера! — закричал крестьянин.
— Не мешайте! — воскликнул рабочий.
— Кто тут будет надо мной командовать? — поднялся из-за стола крестьянин и схватил стакан.
Рабочий смолк, крестьянин медленно обвел глазами комнату и сел.
— Прежде всего нам нужно ученье, просвещение. Я того мнения, и никто его не поколеблет, что причина всех наших несчастий — невежество, глупость, отсталость и грубость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21