Туман висел над землей, и сквозь него высоко над горой чуть просвечивал месяц.
На полпути он остановился.
«Что мне там делать? Ведь я знаю, что все, о чем мне рассказывали, правда, я и сам предчувствовал это с самого начала. Если все остальное не удалось — чего мне там искать?»
И все же, хотя он и понимал, что следует повернуть назад и забыть о белом доме, он прибавлял шагу и торопливо шел дальше: сердце было сильнее разума.
«Неудачное начало, только и всего. Потерять надежду только потому, что споткнулся на первом шагу? Я был слишком неловок, в этом все горе. Расскажу, как все получилось, и станет веселей: я посмеюсь, и Минка также будет смеяться. И правда, не было еще на свете такого чудного спасителя! И такого жалкого спасения тоже не было! И тем не менее мне кажется, что комедия эта была не напрасна, может быть, что-то западет в души людей; уже то хорошо, что я расшевелил их. Возникнут серьезные противоречия, а противоречия всегда плодотворны. Завяжется борьба. Нет, не напрасно это было! Когда в ущерб себе приносишь ближнему хоть маленькую пользу, всегда бываешь вознагражден».
Качур повеселел, его разгоревшееся лицо просветлело.
«Какие там неприятности? — улыбался он.— Переведут в другое место, вот и все неприятности! Раскусил за-польцев, до конца их познал; завтра, может быть, познакомлюсь с загорцами, а послезавтра с запланцами. Таким образом, обойду с узлом и посохом всю прекрасную родину, и не будет ни одного патриота, который знал бы народ лучше меня. Когда-то я хотел обойти страну из края в край,— вот теперь и обойду на казенный счет. Ни жены у меня, ни детей, свободен!»
В это мгновение тень прошла по его лицу.
О Минке он никогда не думал иначе как о девушке в алой блузке, белолицей и черноглазой дочке богатого трактирщика. Когда они оставались одни, и он целовал ее маленькие, пухлые ручки, и говорил ей слова любви, ему никогда не приходило в голову, что может быть по-иному, что когда-нибудь он предстанет в черном сюртуке, краснеющий, робкий и дрожащий, перед толстым господином Ситаром.
Он махнул рукой, прогоняя неприятные мысли.
«Глупости, ведь она еще ребенок! И я, что такое я? Низкие мысли; сам дьявол послал их мне, чтобы смутить мой покой».
На пороге стояла госпожа Ситарева.
— Минка в парке,— приветливо улыбнулась она.
— В такой туман в парке?
— Сказала, что идет в парк; может быть, и не в парке, посмотрите сами... Чем вы занимались в последнее время в Заполье?
— Ничем особенным, сударыня.
— Ничем? — и засмеялась.— Все говорят, что вас уволят, что вы затеваете ужасные вещи.
— Ах, это... ну, подрались там в трактире, а я, хоть и не дрался, должен нести наказание. Ничего другого не случилось.
Она погрозила пальцем.
— Рассказывают и другие вещи. Никогда не подумала бы, что вы, с вашим невинным лицом, можете...
— Что же я сделал? Она расхохоталась.
— Как мило вы спросили! Точно девушка! Ну, ступайте, поищите Минку. Потом приходите выпить стаканчик вина. Видно, захочется? — Она засмеялась еще громче.
Качур испугался ее смеха, он не понимал его.
— Хорошо, приду!
В парке было тихо, пустынно; все ниже и ниже спускался туман на голые, черные и мокрые деревья, песок смешался с грязью, и ноги вязли в нем.
«Как здесь ее найдешь?» — подумал Качур, бродя по аллеям и песчаным тропинкам, и вдруг возле беседки у забора увидел тень и белое лицо.
Она быстро пошла ему навстречу, остановилась в трех шагах от него, посмотрела ему в лицо и засмеялась:
— Мартин Качур!
— Да, я,— ответил Качур, кровь бросилась ему в лицо, и он задрожал.
— Как вы сюда попали?
— Ваша мать сказала мне, что вы в парке.
— А почему вы не остались у матери, в теплой комнате? Здесь темно и холодно.
И верно. Качур почувствовал озноб во всем теле. Он посмотрел на нее, и ему показалось, что лицо у нее холодное, чужое, презрительное. Перед его глазами все закачалось, он медленно повернулся:
— Прощайте.
— Куда вы? Зачем же вы тогда приходили? Ведь я вас не гоню. Останьтесь.
Минка подошла к нему и взяла его за руку.
— Какой вы чудной. Как ребенок. Ну!
Прижавшись к нему, она подставила ему губы. Он неуклюже обнял ее, крепко прижал к себе и стал целовать в губы, в щеки. В голове у него шумело, он тяжело дышал.
Она медленно высвободилась из его объятий.
— Какой вы горячий! Я люблю вас, потому что вы такой глупый...
Качур стоял перед нею молча. Минка смеялась.
— Правда, вы ужасно глупый. Каждое ваше слово, когда я припоминаю его потом, заставляет меня смеяться до слез.
— Не смейтесь! Не надо веселиться! — умолял Качур.— Грустно становится у меня на сердце, когда на ваших устах смех. Хотя бы сегодня, Минка, только сегодня, будьте серьезной. В последний раз я вижу вас — теперь я это знаю наверняка, как если бы сам бог открыл мне это.
— Ну как же не смеяться, когда вы говорите так смешно! Ну, если не хотите, я не буду смеяться. Вот так, хорошо?
Сдвинула брови, сжала губы, сморщила лицо и... расхохоталась.
— Ну как можно быть серьезной, видя вас...
Качур взял ее за руку и тоже улыбнулся, но улыбка вышла грустной.
— Я люблю вас больше, чем мне дозволено. Велика моя любовь, потому и смешна она. Ну и смейтесь. У вас чудесное лицо, когда вы веселая, и никогда так не блестят ваши глаза...
Лицо ее сразу вытянулось.
— Зачем вы говорите так мудрено, медленно и торжественно, точно привидение в полночь? Что в этом хорошего? Потому и смешно. Первый раз еще ничего, как и стихи, когда их читаешь первый раз, но все время: бу-бу-бу, что это такое? Обнять, поцеловать, посмеяться — и все.
— Не сердитесь на меня! Я ведь сказал, что слишком сильно люблю вас. Не обращайте внимания на это «слишком» и думайте только, что я вас люблю.
Он дрожал, увлажненные глаза его смотрели умоляюще.
Минка задумалась; не был веселым ее взгляд, и довольным он не был.
— Когда же вы думаете уезжать?
— Откуда? -— испугался Качур.
— Ну, из Заполья! Говорят, что вы уедете.
— Не знаю еще! Наверное.
— Ну, куда бы вы ни поехали... не поминайте лихом! Может быть, когда-нибудь еще заглянете к нам?
Она подала ему руку.
— Что это вы, прощаетесь, Минка? — воскликнул Качур.
— А что же другое? — удивилась она и расхохоталась. Уперлась руками в бока, подняла голову и протянула губы:
— Ну!
Он поцеловал ее и продолжал дрожа стоять перед нею.
— И — больше ничего, Минка?
— Чего же еще? Какой вы надоедливый. Ну, еще раз!
— Нет, больше не надо!
Он посмотрел ей в лицо горящими глазами, в глубине которых был страх, и медленно повернулся.
— Прощайте, Минка!
— Прощайте!
«Так нельзя! Невозможно!» — подумал он. Остановился и обернулся.
Она, приподняв юбку, шла по грязной тропинке к беседке.
— Мадемуазель Минка! — окликнул он ее.— Вы ожидаете кого-нибудь?
— Разумеется! — ответила она с громким смехом и помахала рукой; ее лицо белело в сумерках, будто на него падал невидимый свет.
Качур опустил голову, тихо застонал и торопливо пошел из парка. Он не испытывал никаких чувств, ни о чем не думал. Сгорбившись, он быстро шагал по дороге. Пот заливал его лицо.
«А что ждет меня в другом месте?»
В запольском трактире еще был свет, там, в тепле, сидели люди, смеялись, разговаривали, не зная печали.
Качур открыл дверь. В чистой половине за накрытым белой скатертью столом сидели трое: учительница, молодая кругленькая женщина с живыми, хитрыми глазами и красивым подбородком, сонный небритый увалень — чиновник акцизного ведомства и учитель Ферян.
— Ты откуда? — выскочил из-за стола Ферян. Его красное лицо лоснилось, глаза блестели.— На кого ты похож! Что с тобой? Бледный, грязный! Откуда ты?
Пожимая ему руку, он потащил его к столу.
— Куда я попал? — спросил Качур. Ферян расхохотался:
— Он пьян, братцы, пьян! Куда ты попал? В «Мантую» попал! Место твоей славы и чести. Ну, садись, идеалист! Куда же ты, постой!
Качур повернулся, чтобы уйти.
)
— Погоди! Никуда ты не пойдешь. Выпей со мной! Ведь ты обещал, что выпьешь перед отъездом. Ну ты, практикантик сонный! Вот он — Качур, ведь вы еще не знакомы? Впрочем, все равно, знакомы вы или нет! Продолжай спать.
Качур снял пальто и присел к столу.
— Ладно, Феряи, раз обещал, останусь, хотя нынешний вечер я предпочел бы провести дома!
Качур уставился глазами в стол, подперев голову руками.
— Нет, не все равно,— заговорила учительница,— из-за такой ерунды нельзя преследовать человека. Мне тоже не легко было бы!
— Это все прекрасно и делает тебе честь, мадемуазель Матильда,— произнес Ферян торжественно,— однако служебные дела не обсуждают в трактире. Я знаю, Качур, пе эта комедия расстроила тебя. Что стряслось?
Качур взглянул на него спокойным, глубоким взглядом и не ответил.
— Ну, оставим это. О том, что спрятано на дне души, не говорят. У каждого человека есть своя святая святых; и людям там нечего делать. И у меня она есть.
Учительница, улыбаясь, посмотрела на Качура.
— Говорят, вам нравилась Минка из Бистры?
— Да, нравилась.
— И сейчас?
— Да-
— Вот это по-мужски! — воскликнул Ферян и ударил кулаком по столу.
— А теперь у нее инженер? — спросила учительница.
— Не знаю,— ответил Качур, и губы у него дрогнули.— Если они нравятся друг другу, очень хорошо. Я ее люблю, как и раньше.
Ферян выпил залпом полный стакан и рассердился.
— Ты, Матильда, баба! Оставь его в покое, не то я выставлю тебя на улицу. Тебя это не касается, кого он любит и кого нет. Может быть, ты сама на него заглядываешься. Заглядываешься? А он даже и не замечает тебя, он слишком умен.
Практикант проснулся и протянул руку через стол.
— Умный! Умный!
Ферян рассердился и на него:
— Цыц! Тихо ты! Тебя никто не спрашивает. Спи! Практикант снова задремал.
— Францка! — позвал Ферян.— Закрой двери, чтобы
ЪЪА
какой-нибудь сопляк не подслушал, чем занимаются господа.
— Я пойду, Ферян,— поднялся Качур.
Лицо Феряна внезапно изменилось; оно стало доверчивым и почти испуганным. Он взял Качура за руку и усадил его возле себя.
— Слушай!.. Ты думаешь, ты один? Думаешь, что и я когда-то не был таким, как ты сейчас, каким ты был в то воскресенье? Ты знаешь, я, конечно, пьяница,— про нос я тебе врал, не в нем дело,— но, поверь, ты не говорил бы так в воскресенье, если бы меня не было на свете. Ты думаешь излечить мпр сразу, одним ударом,— а я пью и лишь изредка даю гомеопатический порошочек то одному, то другому; принимают и даже не знают, что приняли. Это не мой метод, нет! Что такое метод?.. Такова моя натура. Не терплю, чтобы мне мешали пить. Не желаю менять трактир. Не люблю мешать и вино: доленьское, потом випавское, а под конец штирийское — нет! Я не создан для этого...
— Зачем ты это говоришь? — спросил Качур удивленно.
— Верно. Не нужно.
Ферян нагнулся еще ниже, положил ему голову на плечо.
— Что-то я хотел сказать другое, но совершенно вылетело из головы... Слушай! Тебе нужны деньги?
— Что?
— Ведь я их все равно пропью. Эх, пьян я.— Он мутным взглядом посмотрел на учительницу.— Ты что?
— Пьяница!
— Вот накажет тебя бог, будешь моей женою. Качур нагнулся еще ниже и спрятал лицо в ладони.
— Как гадко, как все гадко!
— Что гадко? — удивился Ферян. Качур поднялся и быстро оделся.
— Не обижайся, Ферян. Видишь, я болен. Спокойной ночи!
Шагал он быстро, качаясь. Пришел домой, лег на кровать, не погасив огня. Его глаза лихорадочно блестели.
Он уже забыл, что сидел в трактире, что пил там и что говорил. Видел перед собою белолицую смеющуюся Мин-ку, и казалось ему, что он пришел прямо оттуда только сейчас и что он мог бы еще вернуться туда.
«Ведь все потеряно! Навсегда!»
Ему вспомнилось все его смешное поведение, и он
громко рассмеялся. «Зачем все это? Зачем? Я, бедняк, которому некуда голову приклонить, у которого на свете нет ни одного близкого человека, хотел еще от своей бедности уделить другим. Не испробовав даже капли любви, думал другим черпать ее полными ковшами. «Помоги себе сам!» — сказали Иисусу. О боже!»
Он заснул и во сне метался и кричал.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
На счастье Качура и к пользе высокой словенской нравственности и единства в феврале умер от скуки учитель в Грязном Доле, и Качур перебрался туда со своим узелком и посохом.
Село было длинное, разбросанное. Такого темного и грязного села Качур еще ни разу не видал. Когда солнце сияло над всем остальным миром, на здешних улицах всеми цветами радуги переливалась грязь. Грязный Дол лежал в глубокой котловине, со всех сторон огороженной холмами, заросшими низкими кустарниками, такими же темными и заброшенными, как и самое село.
«Кому пришло в голову поселиться в этой пустыне? — удивлялся Качур.— Наверняка каким-нибудь контрабандистам, дезертирам, браконьерам и разбойникам».
За церковью он увидал человека, который разбрасывал навоз. Приземистый старичок, с широким загорелым лицом и густыми седыми бровями, с серой щетиной на небритых щеках, был одет в полотняную срязную рубаху и жилет из грубого сукна; штаны подвернуты до колен, а ноги обмотаны мешковиной. Качур увидел на шее у старика поповский воротничок и удивился.
— Кто вы такой? — повернулся к нему старичок.
— Учитель я, вчера вечером прибыл.
— А я священник,— ответил старик и продолжал разбрасывать навоз, не интересуясь больше новым учителем.
Качур удивился и пошел дальше.
— Завтра воскресенье? — закричал вслед ему священник.
— Да.
— Зайдите в полдень ко мне!
Качур остановился в школе, в неприветливой, крытой
соломой крестьянской избе возле церкви. В сенях, в его комнате, в классе воняло, как в хлеву. В сенях он столкнулся с высокой, тощей женщиной в подоткнутой юбке; сжимая в руке березовые розги, она гналась за оборванным мальчишкой; оба исчезли в хлеву, и Качур услыхал оттуда крики и ругань.
Он заглянул в класс и испугался. Посередине длинной, низкой комнаты стояло несколько трухлявых, изрезанных, облитых чернилами парт. Перед ними — грубо сколоченный колченогий стол и когда-то господский стул, из которого теперь торчала солома. Стены черные и сырые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21