Он улыбался, но на сердце его было неспокойно, и, вместо того, чтобы сразу отправиться по делам, он сидел в трактире и пил водку.
Вспомнился доктор:
«И зачем мне только встретилось на пути это толстое привидение. В мою душу закралось малодушие: вместо того, чтобы думать о своей великой задаче, я уже заранее чувствую себя слугой».
Он поднялся в дурном настроении и направился к выходу. Туман рассеялся, теплое осеннее солнце весело и радостно приветствовало его, лаская лицо.
«Ну вот, а я было загрустил,-— улыбнулся Качур.— Вон большая лавка, там наверняка и жупан».
Вошел в сени. Навстречу ему странно подпрыгивающей походкой, точно приплясывая, вышел приземистый, коротконогий человек в охотничьем костюме, рыжий, веселый, с козьей бородкой.
— Что угодно? — заговорил он быстрым, захлебывающимся и тоже как бы приплясывающим голосом.— Что угодно? Добрый день! Что бы вы хотели? Здравствуйте! Откуда вы, сударь? Войдите! Сюда! Сюда! С кем имею честь?
Удивленный Мартин Качур вошел в дверь, которую не заметил раньше, и сел за стол. На столе стояла бутылка с вином и два стакана. Сел, но тут же вскочил и поклонился:
— Мартин Качур, назначен учителем в Заполье, хотел бы представиться запольскому жупану.
— А это я, сударь, я и есть запольский жупан!
И засмеялся, весело подпрыгивая и пританцовывая; пожал Качуру руку, похлопал его по плечу и усадил на стул.
— Выпьете? А? — спросил он, наливая вино.— Были у кого-нибудь?
— Еще не был.
— Нет?
— Нет.
— Врете! — Жупан подмигнул, скрестил руки на животе и рассмеялся от всего сердца.
— Я только что приехал,— серьезно и обиженно объяснил Качур,— и ни с кем еще не говорил, кроме как с доктором.
— С доктором? — спросил жупан встревоженно и перегнулся через стол.— Что он вам сказал? Говорил что-нибудь обо мне? Говорите прямо!
— Ничего не говорил,— удивился Качур.— А что он должен был сказать?
— Говорил! Знаю, что говорил обо мне. Сказать не хотите, вот что! Ну, ваше дело.— Посмотрев Качуру в лицо, он вторично весело рассмеялся, потом внезапно перестал смеяться и настроился на серьезный лад.— Так вы, значит, теперь наш. Надеюсь, что все свои силы... Ну, да ведь вы знаете! Молодежь надо воспитывать в духе веры и... ну да ведь вы знаете! Вы народолюбец?
— Да.
— Гм. Я тоже народолюбец! Но главное-—не надо перегибать палку. Бережливость — прекрасное качество, но, если не знать меры, она перейдет в скупость и станет грехом.
— Да.
— Хорошо. Дети должны знать немецкий, все другое ни к чему! Для крестьянина... что? Ну, конечно, просвещение, прогресс... ведь мы понимаем друг друга? А?
С лица жупана вдруг исчезла серьезность, и он весело рассмеялся. Качур покраснел, он чувствовал себя так, будто накурился крепкого табаку или напился крепкого вина, и стал искать шляпу; руки у него дрожали.
— Куда? Куда теперь махнете? К священнику? Вот там, там вы увидите человека! Но мы с ним друзья, со священником, поэтому не скажу ничего. Ступайте, ступайте к нему! Сами увидите. Что же вы не допили? Вино доброе. Ну да, понятно,— пить надо дома, в трактире...
И жупан, обхватив обеими руками живот, громко рассмеялся; рыжая, козлиная бородка его тряслась, красные глазки подмигивали.
— Постойте, еще вот что...— Он взял Качура за руку и потянул снова в переднюю.— Откровенно: вы клерикал?
— Я? — удивился Качур.
— Или вы немштукар?
— Нет, я не думаю об этих вещах.
Качур высвободил свою руку, щеки его горели. Жупан, слегка выпятив живот, смеялся и лукаво подмигивал:
— Разумеется, нет! Никоим образом! Сегодня никто не знает, как обернется дело, и лучше не говорить ни так, ни этак. Тяжелые времена пошли. Ну, ступайте с богом.
Жупан горячо пожал ему руки, приблизил свое лицо, будто хотел поцеловать Качура, но вдруг отстранился, точно передумал. Дверь за Качуром закрылась. Он стоял на дороге, и щеки его все еще горели.
«Этого доктор хорошо раскусил»,— подумал Качур и пошел дальше задумчивый, с поникшей головой. Но солнце сияло и дома сверкали, как на пасху. Туман рассеялся.
«А каким был наш жупан там, в Яме? — вспомнилось Качуру.— Просто пень, да и только, этот все же не пень, хотя тоже чудной человек. Ну, да бог с ним!»
Качур шагал по дороге, широкой и белой, которая, изгибаясь, поднималась все выше на холм, к самой церкви. Он шел с таким ощущением, словно там, наверху, была свобода. Внизу расстилалась долина, пестрели поля и блестели крыши Заполья.
«Не надо бояться людей,— зазвучал внутренний голос в его крепкой груди,— не надо слушаться их, равняться по ним! Надо быть как эта земля, как это поле! Родит, когда захочет, человек ее раб! Таким надо быть: независимым, свободным! Свободным слугой всех!»
Заблестел белый церковный дом рядом с церковью, и Мартин Качур со спокойным сердцем вошел в него. Поднялся по лестнице и позвонил.
— Кто там? — спросил за стеклянной дверью низкий, грубый голос.
«На этот раз хоть не сладкий»,— подумал Качур и позвонил вторично.
Сердитая рука открыла дверь, и Качур увидел маленького толстого пожилого человечка в длинной сутане.
— Мартин Качур, учитель,— представился он. Священник смерил его долгим, спокойным, холодным
взглядом и слегка пожал руку.
— Знаю, знаю,— протянул он неприветливо, хоть и без злобы.— Ни дурного, ни хорошего о вас не говорили. Бумаги у вас чистые... Заходите,— пригласил он сонным голосом и не спеша прошел впереди Качура в большую комнату. Посреди нее стоял длинный стол; стены были голые, только в углу сиротливо висело черное распятие.
«Важных гостей он, наверное, не здесь принимает»,— подумал Качур. Сидя напротив священника, он вертел шляпу на коленях и чувствовал себя все более неловко; кровь приливала к щекам, и от сознания, что краснеет, он краснел еще больше...
— Думаю,— говорил священник тем же сердитым, сонным голосом,— думаю, что мы с вами поймем друг друга и что вы надолго останетесь у нас. Но скажу вам прямо, я не возлагаю особых надежд на молодое поколение. Набрались идей, которых не понимают, и мало того, что сами запутались в них, еще и народ путают. Я с самого начала знал, к чему в конце концов приведет это восторженное ораторство на сходках, чрезмерное народолюбие... Но об этом мы с вами еще поговорим. Нам хотели навязать Аркота, вы, вероятно, знаете этого подстрекателя. Но он у нас не удержался бы и двух недель. Это мое твердое убеждение. А что касается вас, нам известно, что там,— где вы там были? —- в Яме, вы чем-то им мешали. Но я вам скажу: вы еще молоды, бумаги у вас чистые... Увидим, что вы в них впишете здесь.
Священник поднялся и пожал Качуру руку так же холодно и вяло, как при встрече.
«Ничего хорошего это не предвещает,— печально улыбнулся Качур, выйдя из дома священника.— Тихий человек, но крутой, крутой. Впрочем, с ним я не буду иметь никаких дел. Можно было и не ходить к нему».
С другой стороны церкви, напротив дома капеллана, стояла школа — старое серое здание. Штукатурка со стен осыпалась, маленькие окна смотрели неприветливо. Так же неприветливо и мрачно выглядел дом капеллана, но за ним вдоль всей улицы тянулся старый сад. В саду по усыпанной песком дорожке в тени разгуливал молодой, краснощекий капеллан с молитвенником в руках.
Качур с тихой завистью поглядел на сад, на беседку, укрытую деревьями, на краснощекого капеллана; потом снова посмотрел на школу, и представилась она ему еще более пустой и мрачной.
«Да, нелегко радости войти в эти двери»,— подумал он.
Холодно стало у него на сердце, и со странным чувством скорби пошел он дальше по холму.
На самом верху, посреди садика, огороженный красным деревянным забором, стоял низенький домик с зелеными ставенками. Сверкающие белизной стены его были увиты виноградом до самой крыши.
«Вероятно, здесь, судя по тому, как мне объяснили. Хорошо устроился».
Перед домиком на скамейке сидел высокий, упитанный человек без сюртука. На манжетах его белоснежной рубахи сияли золотые запонки; по черному жилету пущена длинная золотая цепочка; брюки были тщательно выглажены, и на блестящих ботинках не было ни пылинки.
На необычайно белом лице господина с пухлыми щеками застыло чрезвычайно сладкое выражение. Сквозь золотые очки спокойно и доброжелательно смотрели глаза.
Качур поклонился, толстый господин встал, протянул обе руки, и еще большая слащавость разлилась по его лицу.
—- Господин старший учитель, разрешите представиться...
— Наша новая сила, да? Я сразу узнал, как только увидал вас на склоне. Добро пожаловать! От всего сердца добро пожаловать! Убежден, что мы поймем друг друга и прекрасно сработаемся.
Качур заметил, что у старшего учителя было превосходное литературное произношение. Говорил он точно по писаному, не проглатывал ни одного слога, в языке его не было и следа народных диалектов.
«А говорили, что он из Рибницы,— подумал Качур.— Из книги он, из грамматики».
Ему совсем не по вкусу пришлась слащавость и приветливость старшего учителя; холодом веяло от него: насколько было бы приятнее, если бы он оказался простым, грубоватым и требовательным.
— Ну как, осмотрелись в Заполье?
— Разговаривал в пути с доктором, у жупана был, у священника.
Старший учитель добродушно погрозил указательным пальцем и улыбнулся:
— Прежде всего надо было показаться начальству. Но, разумеется, это шутка. Я не начальство ваше, а товарищ и друг. Вы школу видели?
— Видел. Она показалась мне старой и слишком невзрачной для такого большого и красивого села.
— Не судите по внешнему виду. То, что вы называете ветхостью и невзрачностью, более пристало школе, чем показной блеск. Ведь вы знаете, что молодежь следует воспитывать в духе серьезности и скромности. В темной комнате человек лучше учится, чем в светлой, и в дождь молодежь спокойнее, чем в солнечную погоду.
Качур молчал. Его угнетала слащавая серьезность старшего учителя, она ложилась на сердце тяжелой холодной тенью. Старший учитель пожал ему руку, обняв его за плечи.
— Так, приятель. Мы познакомимся еще ближе, потому что нигде так хорошо не узнаешь человека, как на работе.
Качур молча поклонился и ушел. Горло сдавила судорога, глаза затуманила какая-то пелена, и почти не замечал он теперь красот простиравшейся под ним широкой, залитой солнцем равнины.
«Но разве могло быть иначе? И почему должно быть иначе? — размышлял он.— Чего я испугался? Любое дело, если тебе его не вменяют в обязанность, находится под запретом, как противоречащее интересам общества. Не думал же я, что все так сразу и изменится! Легко пахать мягкую почву, но тяжко — каменистую целину».
Он сошел с дороги и стал спускаться по крутому склону в ущелье меж высокими нависшими скалами. Высоко наверху зеленели деревья, а здесь, в ущелье, было темно и холодно, из-под скал вытекал ручей, широкий, тихий, темно-зеленый. Вдоль высокой скалы вилась тропинка, через ручей был переброшен узенький мостик, в камнях выдолблена скамья.
Качур присел на нее, и еще более глубокая тишина окружила его, не нарушаемая теперь даже собственными его шагами. Тихо струилась вода, будто чародеем закованная в эти белые камни, вербы не шевелились, безмолвно вглядываясь в свое темное отражение в зеленом зеркале, ни один луч солнца сюда не проникал.
Там, наверху, как в широком окне, сверкало в полуденном сиянии Заполье. В церкви зазвонили, но приглушенная песнь колоколов не потревожила тишину.
Качур глубоко вздохнул, будто сбросил с себя тяжкое бремя. В одиночестве он вновь почувствовал себя сильным и свободным, и то, что он пережил сегодня, показалось ему мелким и незначительным. На людей, которых он только что видел перед собой, он посмотрел как бы издалека, более спокойно, и рассмотрел их лучше. Теперь он судил о них хладнокровно.
«Ни один из них не кажется опасным. У них нет ни взглядов, ни идей, ни убеждений, грешно бороться с безоружными людьми. Однообразные и скучные трудовые будни породили в них лишь усталость, пустоту и мрачность. А в глубине своих сердец они, как и все, благородны и честны. Надо только к ним привыкнуть, ближе познакомиться с их бедами и горестями. Машина опасна до тех пор, пока не знаешь ее устройства».
Он вышел из ущелья на большак с повеселевшим сердцем. Навстречу ему шли женщины — они несли обед мужьям на кирпичный завод; худощавый, бледнолицый, прилично одетый человек, вероятно, чиновник, с любопытством и недоверчивостью оглянулся на него; внизу по полю длинными рядами двигались жницы в ярких цветных платках, с серпами в руках, потом они расселись на траве у дороги. Воздух, утром чистый и свежий, наполнился пылью и горячими испарениями, солнце жгло, как в августе.
В трактир Качур вернулся уставшим. После обеда он подыскал себе квартиру неподалеку от церкви: тесноватую комнату со скромной старинной мебелью.
— Здесь жил прежний учитель,-— объяснила ему хозяйка, державшая лавчонку.
— Долго пробыл он в Заполье?
— Недолго, с год. А как-то ночью ушел. Никто не остается здесь надолго.
— Почему он ушел?
— С рабочими водился, к обедне не ходил. Хороший господин был, только вот вел себя не как положено.
Качур договорился о столе и высчитал, что в месяц у него будет оставаться пять гульденов.
Первую ночь он ночевал в гостинице, в большой пустой комнате. Погасив свет, он глубоко вздохнул, и сразу стало слышно, как под окном приглушенно журчала река. Он поднялся и закрыл ставни.
«Днем вода спала, тихая, как в пруду, а ночью вдруг проснулась».
В его усталом, затуманенном мозгу мелькали лица, виденные днем; а лишь только он задремал, как оказался в большой белой приемной священника и так стукнул кулаком по столу, что подскочил молитвенник.
«Я хочу жить и дышать для своего народа, тл нет такой силы, которая бы мне помешала. Призвание мое свято, и я всего себя, всего отдам делу, которое возвеличит славу народа...»
Он сбросил с себя одеяло и проснулся, охваченный тяжелыми предчувствиями. Четыре больших черных окна уставились на него, под ними внизу шумела вода. Он закрыл глаза и не успел еще задремать, как мысли его приняли другое, более приятное направление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21