Посмотри на нас — ведь мы все честные люди!..
— Оставь меня, Ферян! Не валяй дурака, слишком стар я!
Ферян наклонился к столу, выпустил густое облако дыма и внимательно посмотрел на Качура.
— А я думаю, что дело не в старости, Качур.
— А в чем же еще?
Ферян посмотрел на него, презрительно улыбаясь.
— Когда ты был молод и одинок, когда тебе это ничего не стоило, ты легко пахал...
Качур дрожащей рукой взял стакан и выпил его залпом. Ерин положил Феряну руку на плечо:
— Нет, Ферян... Ты не прав!
Ферян отмахнулся, вино уже разбирало его.
— Тогда, о! Молод, одинок — что ему будущее? Теперь же: господин священник! — и шляпа до полу. Господин жупан! — и поклон в пояс. Господин старший учитель — ха, знаешь, Ерин, этот мой приятель, Качур, почтил меня титулом «господин старший учитель», а ведь мы с ним на «ты», и я был дружкой у него на свадьбе!
Качур дрожал; кровь отлила у него от лица, резко проступили скулы.
— Ферян! Перестань!..— умолял он дрожащим голосом. Глаза его налились кровью.
— Мы поняли, кто ты. Ты клерикал!
— Я? — удивился Качур и посмотрел на гостей.
— Клерикал! — засмеялся Ферян.
Пение в зале кончилось, и общество поспешило в буфет. Качур увидел свою жену рядом с кудрявым парнем, робкую учительницу с длинным козьебородым чиновником, услышал пискливый голос экспедиторши... но все это в каком-то колеблющемся тумане, как во сне.
В зале заиграла музыка, пары вставали с мест, встала и его жена. Он видел ее, не оборачиваясь.
— Ты не идешь танцевать? — улыбнулся Ферян. Качур вытаращил на него глаза.
— Жена твоя танцует! Качур молча продолжал пить.
— Ты тряпка! Тряпка! — поморщился Ферян и сплюнул.
— Кто тряпка? — спросил Качур тихим, хриплым голосом.
— Ты! Ты! — воскликнул Ферян, презрительно смеясь. Качур медленно наливал вино, рука его тряслась, и
ч<зч
вино лилось мимо стакана. Он обернулся к Феряпу, глубоко вздохнул и произнес спокойным голосом:
— Нет, Ферян, это ты, ты подхалим! Ты тряпка!
— Ты что, не знаешь, с кем говоришь? — вскочил Ферян.
— С подхалимом! С подхалимом! Я помню все твои слова!.. Поменяй нас местами: себя и меня — и что получится? На сажень буду я выше тебя, да что на сажень, на сто саженей! Ты сегодня столп,— о жалкий столп! Не я ли своими страданиями создал тебе пьедестал, на котором ты стоишь? Ты был тряпкой, подхалимом и пьяницей, когда я в кровавом поту обрабатывал камень, на который ты так мужественно взгромоздился! Как ты сказал —- кем нельзя быть человеку в теперешнее время?
Ерин смотрел на Качура ясными глазами и ответил:
— Социалистом!
— Верно! Бог знает, что это такое, но назло тебе, Ферян, я социалист! Тем, кем ты стал сегодня, я был пятнадцать лет назад! Почему? Потому что тогда за это нужно было страдать! Ты пожал плоды, которые я поливал собственной кровью... Вор!
Побледневший Ферян кусал губы. В зале смолк вальс.
— Ты видишь свою жену? — злобно спросил Ферян с кривой усмешкой,
— Какое тебе дело до моей жены? — ответил Качур сквозь зубы, не глядя.
— Я уже танцевал с нею.
Качур уставился на него стеклянными глазами.
— И я ее уже целовал... вечером, в день твоей свадьбы! Качур поднялся, шатаясь, взял стакан и швырнул его Феряну в лицо.
Чьи-то руки схватили его, кто-то натянул на него пальто, нахлобучил шляпу на голову, и Качур очутился на улице.
Ерин держал его под руку.
— Я провожу вас... Вы правы... А Ферян пьян... Качур вырвался.
— Убирайтесь! Никого мне не надо! Убирайтесь! Ерин стоял в дверях и смотрел вслед Качуру, быстро
потонувшему в темноте.
Задумчивый вернулся Ерин обратно. Заглянул в зал: Тончка танцевала с громко смеющимся, спотыкающимся Феряном...
III
Ферян и Качур сидели в учительской. Качур, сгорбившись, упирался руками в колени; его лицо землистого цвета было лицом старика, налитые кровью глаза тупо смотрели перед собою. Ферян, уже с порядочным брюшком, слегка поседевший, видимо, чувствовал себя неловко: он мял в руках какую-то бумагу и смотрел на стол.
— Друзьями мы были...— произнес он и бросил быстрый косой взгляд па Качура,— друзьями и приятелями. И, ей-богу, ничем серьезным не согрешил я перед тобой, и если и замешалась в наши отношения какая-нибудь глупость, мы ее, как полагается, загладили... Но, видите ли, господин Качур...
Их взгляды встретились, и ни тот, ни другой не опустил глаз.
— Дружба не может продолжаться вечно. Еще несколько лет назад я смотрел на вас так, как смотрел когда-то, в те далекие времена, когда вы стояли выше всех нас, когда мы надеялись, что вы... Но что говорить о прошлом. Меня не интересует, в каком политическом лагере вы находитесь сейчас, ото ваше дело и ваша забота. Теперь я для вас старший учитель — и только.
«Что он еще скажет? — подумал про себя Качур.— Знаю, он скажет...»
— Я говорю об этом для того, чтобы вы ничего от меня не ждали... никаких поблажек. Это последняя поблажка: вместо того чтобы приказать, как следовало бы, я вам советую. Вы понимаете, о чем я говорю?
— Понимаю,— тупо улыбнулся Качур.
Ферян поднялся, подошел ближе к Качуру, на его лице отразилось сочувствие.
— Ради бога, Качур, неужели тебе действительно ничем нельзя помочь?.. Издевайся над ними, смейся над читальней, над певческим обществом; будь, наконец, социалистом, анархистом или кем тебе угодно... только веди себя, как подобает порядочному человеку! К чему эти скандалы в школе? Ведь все это приобретает гласность... скоро напишут об этом! Явится крестьянин с палкой, сына которого ты избил... И это к тебе, проповедпику... прости! Разумеется, ты всегда пьян... Прошу тебя, пей, но ночью, когда никто тебя не видит, и вытрезвляйся к утру. Почему ты должен пить днем, да етце непременно с утра до вечера? Неужели тебе не стыдно...— Ферян закусил губу и сделал шаг назад.— Вы сами знаете, что я хотел сказать. Прошу
вас руководствоваться этим,— добавил он более холодным тоном и протянул руку.
— Хорошо, хорошо...— закивал головой Качур, пожал протянутую руку и вышел.
«Интересно,— размышлял Качур,— раньше у меня всегда выспрашивали: чем я занимаюсь дома, что я ем и пью, с кем разговариваю, каковы мои политические убеждения, хожу ли я в церковь, исповедуюсь ли,— вообще, как проходит моя жизнь дома,— и вот появляется вдруг человек, который спрашивает меня, что я делаю в школе. Подумаешь, школа! Когда-то мне казалось, что она заслуживает уважения... прекрасное, святое призвание... Когда это было?.. Ну, да бог с ним, с прошлым! А теперь внезапно, как привидение в полночь... Как дела в школе? У сопляков, видите ли, есть душа! Интересная проблема, важная, надо будет ее на досуге хорошенько обдумать».
Он вошел в трактир, сел в самый дальний угол, поднял воротник пальто.
— Водки! Ферян говорит, что не надо?.. Назло ему давай!
Тяжело и лениво клубились в голове мысли, неясные и бесформенные, как туман над равниной.
«Смотрите-ка, хвост распустил передо мною, как павлин! Кто он?.. Что он мне сделает? Пусть только посмеет тронуть меня... Пусть попробует!»
Он пил стакан за стаканом, все плотнее закутываясь в пальто. Морозный ветер кружил на улицах сухой снег и забрасывал его в дома, когда открывались двери.
Был канун рождественских каникул. С утра над селом сгустились облака, после обеда совсем стемнело. Снег все шел и шел; мелкий, колючий, он сыпался с низкого неба все гуще, и сильный ветер тучами поднимал его с улиц и крыш.
Качур скоро позабыл о Феряне, и снова его сердце железными тисками охватил ужас, тихий ужас, который все чаще посещал его в последнее время. Он поспешно допил вино, застегнул пальто и торопливо пошел домой.
— Кому ты готовишь чай? — спросил он жену. Она даже не взглянула на него:
— Что ты сегодня так рано?
Качур плюнул и прошел в другую комнату.
Впотьмах на низенькой убогой постели лежал Лойзе и тяжело, с хрипом, дышал. Качур зажег свет; мальчик медленно повел большими, удивительно светлыми глазами и протянул тонкие руки к отцу:
— Что вы мне принесли, папа?
Качур вытащил из кармана пальто горсть сухого инжира и конфет.
—- На, Лойзе, держи!
Лойзе с трудом приподнял голову, подставил сложенные ладошки и засмеялся, как прежде, тихо и отрывисто, а потом снова на его больном старческом личике появилось серьезное выражение. Ему было уже десять лет, но его худенькое и слабое тельце пятилетнего ребенка терялось под одеялом; лоб у него стал еще более выпуклым и нависал над глубоко посаженными большими глазами.
Он положил гостинцы на одеяло, но не дотронулся до них.
—- Папа!
Качур нагнулся к нему.
— Ближе, папа, чтобы мама не услыхали...
Качур нагнулся к самому его рту и почувствовал на своем лице горячее дыхание.
— Папа,— зашептал Лойзе, тяжело дыша,— это правда, что я скоро умру?
Мороз прошел по коже Качура. Он завернул ребенка в одеяло, взял его на руки, крепко прижал к себе.
— Кто это тебе сказал, Лойзе?
— Мама так сказали,— так же шепотом ответил мальчик и обеими руками охватил шею отца.— Правда я умру, папа?
— Не умрешь! Я не допущу этого!
Он утешал не только ребенка, он противился холодному ужасу, который сжимал его сердце, когда он смотрел на маленькое, скрюченное, исхудалое тельце сына, на его старческое серое личико, когда он встречал испуганный мертвенный взгляд мутных глаз.
Он ходил по комнате, укачивая его на руках.
— Зачем ты думаешь об этом, Лойзе? Не слушай, а если услышишь про это, забудь! Как ты можешь умереть, если я тебя так люблю? Скоро рождество, и я тебе сделаю ясли... хорошие, красивые ясельки...
— Только для меня?
— Только для тебя! Я их поставлю в углу возле твоей кроватки, и ты туда положишь изюм и кулич, чтобы пастухи ночью снесли их младенцу Иисусу.
— Я положил в прошлом году, а Тоне, только я заснул, все съел.
— Теперь он этого не сделает: я буду всю ночь сидеть у кроватки и смотреть, чтобы ничего не случилось. А если ты проснешься и не захочешь больше спать, мы будем разговаривать...
— И о городе вы мне расскажете, папа? Я хочу поехать в город, как Тоне.
Его глаза пристально смотрели куда-то вдаль, видя там нечто чудесно-прекрасное, которое не каждому дано видеть.
— Поедешь и ты в город, Лойзе, и станешь важным господином. Ты не перестанешь меня любить, не будешь избегать меня и смотреть на меня так сердито, как Тоне?
— Я всегда буду любить вас, папа!..
Качур уложил его в кроватку и укутал одеялом до самого подбородка.
— Усни теперь, Лойзе, и ни о чем плохом не думай. Спи, а завтра утром проснешься здоровым, и мы с тобой будем играть, как раньше. Спи!
Лойзе посмотрел на него испуганными глазами.
— Вы уйдете, папа? Не уходите!.. Пожалуйста, сегодня...
Странный страх был в его стонущем голосе, он вытащил руки из-под одеяла и умоляюще протянул их к отцу.
— Я никуда не пойду, Лойзе, я буду возле тебя... А ты спи, спрячь руки под одеяло, чтоб не было холодно; закрой глаза, думай о рождестве и уснешь.
Полузакрыв глаза, Лойзе смотрел из-под густых ресниц на отца. Качур подождал, потом перешел в другую комнату и тихонько закрыл за собой двери.
— Кто здесь был? — спросил он шепотом.
— Кому тут быть? Никого не было! — ответила жена резким, грубым голосом.
— Не кричи так, мальчик засыпает... Я ведь слыхал, как открывались двери и кто-то вошел в комнату; ты с кем-то разговаривала, а потом он ушел... Кто приходил? Шаги были мужские...
С безграничным презреньем, с гримасой отвращения на лице посмотрела она ему в глаза и, подражая его шепоту, проговорила:
— Правда? Мужские шаги? Смотрите, как он угадал! Странно, что ты еще узнаешь мужские шаги.
— Кто это был?
— Разве никто уже не смеет и в дом йайти? Обтавь меня в покое!
Из ее глаз светила глубокая ненависть, столкнувшаяся с его ненавистью. У обоих лица были бледные — зверь вперился взглядом в зверя. Это продолжалось одно мгновение, после которого оба опустили глаза.
Качур повернулся и прошел к сыну. Огонь в лампе был притушен и сонливо мигал. Подошел к кроватке, нагнулся. Лойзе дышал еле слышно, но тяжело, с большими перерывами, из-под полуприкрытых век виднелись белки глаз, лоб и руки покрылись потом.
«Заснул!» На цыпочках подошел к лампе, чтобы еще больше прикрутить свет, пододвинул стул к кроватке и сел.
«Разве это может быть! Может ли бог быть настолько немилосердным, чтобы отнять его у меня!»
В полумраке он видел перед собой крошечное серое, преждевременно состарившееся личико, и ему казалось, что на нем написана повесть его, Качура, жизни, тупое, гнусное ее страдание...
В этой странной тишине, в полумраке, в затхлом воздухе комнаты, в его беспокойном, от ужаса проснувшемся сердце все ярче и определеннее вставали воспоминания: как в зеркале увидел он себя и испугался... Вышел он в путь юношей, с сердцем, полным надежд, но не одни надежды были в его сердце,— бескрайняя всеобъемлющая любовь была в нем. Отправился он по свету, раздавал свое богатство, свою любовь людям. Но они окружили его с криками: «Смотрите на этого разбойника, он нам предлагает любовь! Бейте его камнями!» И люди забрасывали его камнями и грязью до тех пор, пока он не свалился. И тогда произошло чудо — грязь попала ему прямо в сердце и залила его. Сердце стало тяжелым, такихМ тяжелым, что поступь его потеряла прежнюю легкость, спина согнулась и голова поникла. И произошло тогда другое чудо — сердце его перестало стремиться ввысь и вдаль; он полюбил болото, мрак сырого леса, сумрачные засеки, глухие, забытые, скрытые в горах. И произошло тогда третье чудо — люди, что забрасывали его камнями, жили теперь на опушке леса, их освещало и грело солнце, они не знали болота, с вершин холмов они указывали на него пальцем: «Вот человек, сердце которого не знает любви!» И когда у слыша л он их насмешки, велика была его горечь.
Качур вздрогнул, словно острая физическая боль пронзила сердце.
В душе его, как светлячок во мраке, зажглась робкая, туманная, дрожащая мысль: «Разве уже невозможно?..»
— Папа! — послышался шепот. Качур увидел огромные, мутные, совсем белые глаза сына. Побежал к столу, прибавил огня и вернулся к кроватке.
— Что ты хочешь, Лойзе? — нагнулся он к сыну, к самым его губам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21