..
И вот в один прекрасный день ребята из хозчасти сказали мне:
— На днях в Ленинград отправляют шоферов за машинами, которые работают на газе. Эти штуковины выпускаются пока только в Ленинграде. Отличное изобретение, я тебе скажу! У такой машины сбоку имеется котел, в тот котел закладываются мелко нарубленные дровишки, и — айда, езжай куда угодно, ни тебе бензину, ни керосину, сама едет, сама катит, сама прет! Чудо? Так вот, с шоферами командируют офицеров. Чуешь, как ладно складывается? Ведь и тебя могут командировать, а?
При одной мысли о такой возможности у меня дух захватило.
После долгих упрашиваний и беготни меня включили-таки в группу, которая состояла из четырех опытных шоферов, командира транспортного взвода и начальника техснабжения полка. Последний был руководителем группы. Меня включили туда скорее из уважения к моей просьбе, чем по необходимости.
Итак, мы погрузились в наш «экипаж». Это был обыкновенный грузовик, над бортами которого срочно нарастили диктовые листы, по обе стороны в стенках прорезали по оконцу, вместо стекла — целлулоид, верх обили жестью. В оконные щели дуло немилосердно, особенно если ветер был боковой. Со стороны заднего борта задувало в дверцу. Эту коробку обогревала жестяная печурка. Так что, в общем, было более или менее удобно. В годы войны по фронтовым дорогам сновало множество подобных на скорую руку переоборудованных машин.
Путешествуя в таком «лимузине», во всяком случае не рискуешь замерзнуть, тогда как ехать в открытой машине на длинные дистанции значило подвергать себя серьезной опасности. Можно было замерзнуть и окоченеть, так что и не заметишь. В наших машинах свободно помещалось по восемь человек. А если в пути приходилось останавливаться или застигала ночь —- пожалуйста, разжигай печурку, грейся, и кипяточек к твоим услугам. Переведешь дух, чайку напьешься...
Выехав утром к вечеру мы прибыли в село Кобону, что на берегу Ладожского озера. Проделали мы эту дорогу вполне благополучно, не считая того, что возле самой Ладоги нас приметил с воздуха «мессер» и угостил длинной пулеметной очередью. Пули расковыряли дорогу, точно соха по ней прошлась, но, к счастью, все мимо. Мы тотчас остановились, соскочили и залегли в траншеях, тянувшихся по обе стороны шоссе. Немец оказался въедливым: описал круг, вернулся и снова застрочил.
И на этот раз чудом каким-то машина уцелела! А пилот, верно, решил, что с нами покончено, и убрался. Когда гул «мессер-шмитта» стих, мы вылезли из траншеи, отряхнулись от снега и поспешили на колеса; в сумерки, как я уже сказал, мы были в Кобоне.
О Дороге жизни, которая связывала изнемогающий в тисках блокады Ленинград с внешним миром, я был достаточно наслышан.
Она шла по льду Ладожского озера, Дорога жизни...
Лед, сковывающий зимой поверхность Ладоги, был настолько толстым, что по нему без опаски ходили тяжелые грузовики. Но от одной маленькой бомбы лед трескался, словно стекло, и транспорт мгновенно проваливался под лед. Кто знает, сколько таких машин поглотила студеная вода Ладожского озера!
Как только ледяной покров на каком-нибудь участке немцы выводили из строя, дорожная служба срочно переносила трассу на несколько километров в сторону, и движение налаживалось снова. Таким образом, трасса часто перемещалась то в одном, то в другом направлении, поэтому ее называли еще и «бродячей дорогой».
Я еще не бывал в этих местах и теперь с каким-то тайным волнением ожидал нашей встречи.
Приближение к Ладоге стало заметно лишь благодаря тому, что окрестность, бугристая и ухабистая, стала гладкой, ровной, перед нами теперь простиралось белое поле. Это и было замерзшее озеро.
В начале трассы стояли две избушки. Пестрый шлагбаум закрывал путь. Дежурный сержант проверил наши документы, потребовал у шофера путевой лист и — пожелал нам счастливого пути.
Мне повезло: к этому времени как раз пришел мой черед сидеть в шоферской кабине. Передо мной расстилалось бесконечно белое поле, не верилось, что мы едем по водной поверхности, что от холодной стихии нас отделяет всего-то полметра ненадежного льда...
Вдоль дороги с обеих сторон тянулась непрерывная цепь высоких сугробов — их, вероятно, понаделали машины, расчищающие дорогу. Грязный, слежавшийся снег превратился в невысокую гряду горок. Через каждые пятьдесят метров в эти горки были воткнуты еловые ветки, чтобы шоферы не сбивались с пути.
Наша машина с мерным гулом рассекала холодный воздух и с каждой минутой приближалась к Ленинграду. Раза два нас останавливал патруль, но ненадолго.
Вечерело, когда мы одолели ледовую трассу и, миновав такой же пестрый шлагбаум, как и вначале, въехали на землю. Еще немного, и перед нами в туманной дали возникли очертания величественного города. Мне, долгое время пробывшему на фронте, его здания показались еще огромнее, чем были в действительности.
Так вот он, Ленинград!..
Измученный голодом, израненный, изувеченный вражескими снарядами и бомбами, но все-таки непокорившийся и гордый Ленинград!
При виде его ни один человек не смог бы сдержать волнения, а тем более тот, чья боевая судьба оказалась с ним связанной. Я полюбил Ленинград еще тогда, когда на солнечном знойном Зеленом Мысе познакомился с его прекрасной дочерью.
И вот трудные дороги войны, неисповедимые, неожиданные, непредвиденные, привели меня наконец туда, куда все эти тяжелы годы я страстно стремился.
Когда наша машина покатила по городским улицам, уже смеркалось. Я с необычайным волнением рассматривал стройные дома легендарного города, закопченные, с выбитыми стеклами. В мрачном свете сгущавшихся сумерек они выглядели зловеще и удручающе. Эти изувеченные еще недавно величественные здания пробудили во мне чувство сиротства и горечи.
Нигде не видно ни огонька. Разглядеть что-либо трудно, я скорее угадывал, чем видел, выбитые стекла и покореженные ставни, обезлюдевшие квартиры с обвалившимися потолками, пепелища, руины... И снег вокруг, глубокий снег. Широкая улица занесена снегом. Повсюду снежные сугробы, и только узкий коридор рассекает бесконечные снежные завалы. Наша машина катит по этому коридору почти как по туннелю.
Кто-то из сидевших в кузове что есть мочи заколотил по стенке кабины. Шофер затормозил.
— Приехали! — крикнул начальник техснабжения капитан Кустов.
Он ввел нас в темный и мрачный, как пещера, подъезд. Долго поднимались мы по темной-претемной лестнице, шаря руками и грохоча сапогами, и шаги наши рождали глухое эхо в незримой пустоте.
Кое-как добрались мы до дверей. Кустов загремел ключами. Миновав узкую прихожую, мы очутились в комнате, в которой было так же холодно, как и на дворе.
Оказалось, Кустов был ленинградцем.
— Располагайтесь,— радушно пригласил он.— Но не дай бог вашему дому того, что выпало на долю этого... Ну-ка, Марат,— обратился он к одному из шоферов,— запали твой царский канделябр.
«Царским канделябром» оказался патрон малокалиберной пушки с веревочным фитилем и малой толикой керосина внутри. Марат зажег свою коптилку, и по стенам заплясали наши огромные тени. Комната была почти пуста. Посредине стоял маленький столик на одной ножке, у стены — широкая железная кровать. Ни одного стула - видно, все сожгли.
— Жена со своим заводом в эвакуации. Детишек вывез в Рыбинск детский сад. А мои старички богу душу отдали... С голоду померли,— словно извиняясь, сообщил нам Кустов.
Командир транспортного взвода, немолодой уже младший лейтенант Горбунов, разложил на столике тонко нарезанный хлеб, ломтики корейки и несмело предложил перекусить. Мы с Кустовым добавили к общему столу свои пайки и, заморив червячка, подняли воротники своих полушубков, нахлобучили поглубже шапки, надели варежки и устроились на полу подальше от окна спать, причем мы старались улечься спиной друг к другу — так было теплее.
Утром я проснулся первым. Мои друзья еще спали. Я осмотрелся.
Отсыревшие неопределенного цвета обои отстали от стен и свисали лохмотьями. Некогда красный крашеный пол облез. Грязь и запустение прочно воцарились здесь. Железная кровать стояла голая, без постели, без матраса, жутковато чернели ее железные перекладины. В окнах сохранилось всего два стекла, заклеенных крест-накрест полосками. В остальных рамах стекла заменили кусками мешковины.
Когда я встал, руки и ноги, как чужие, мне почти не подчинялись. Все тело затекло, одеревенело.
Перекусив, мы с Кустовым отправились в город. Ему надлежало явиться в штаб фронта, находившегося в начале Невского проспекта, и получить там документы на выделенные нам машины. А меня ждала моя «одиссея».
Кустов знал, что я разыскиваю в Ленинграде кого-то из своих близких. Я спросил у него, как мне пройти по моему адресу, и он толково мне все объяснил.
— Советские улицы идут одна за другой. Но это близко: от Московского вокзала свернешь направо и пойдешь по Старо-Невскому...
У Московского вокзала мы расстались, условившись собраться к вечеру. Капитан надеялся, что за день он закончит все дела и наутро мы сможем двинуться обратно в часть.
Я пошел так, как мне объяснил Кустов, и довольно скоро очутился на Четвертой Советской улице.
Сердце мое билось учащенно, я испытывал невероятное волнение, и от всего вместе — от пронизывающего промозглого утреннего мороза, от нервного напряжения — меня трясло как в лихорадке.
За всю дорогу я встретил несколько прохожих, жалких, исхудавших, медленно бредущих с понуренной головой. Один из них волочил за собой санки, на которых лежал покойник. Из последних сил тащил человек этот груз.
Я стоял в начале широкой улицы и сам не мог понять, почему я медлю, что меня, сковывая, останавливает. Наконец я решился.
Та сторона Четвертой Советской улицы, на которой, как я полагал, должен стоять дом Лиды, находилась у немцев на прицеле.
Чтобы население не забывало об этом, по стенам зданий, уцелевших от обстрелов и бомбежек, на выкрашенных белой известкой прямоугольниках черными буквами было написано: «Внимание! Эта сторона улицы опасна, вражеская артиллерия обстреливает ее особенно часто!»
Вдоль тротуаров пролегали две тропинки, протоптанные вкривь и вкось. Посреди же во всю длину улицы возвышалась непрерывная цепь высоченных сугробов. Они терялись где-то далеко впереди. Эти сугробы были настолько высоки, что люди по обеим сторонам улицы не видели друг друга.
Невероятно грязные, эти снежные горы посредине улицы являли страшное зрелище. От копоти пожаров и взрывов на снегу чернели ямы. Замусоренная обломками кирпича, битой черепицей, обгорелыми, обугленными досками, ветками деревьев, искореженных снарядами, гряда эта казалась вселенской мусорной свалкой, куда свалили мусор со всего света и оставили здесь навсегда.
Лишь в некоторых местах эти ужасные нагромождения были рассечены проходами, чтобы можно было попасть с одного тротуара на противоположный. Если бы не эти узенькие тоннели, надо было бы пройти всю улицу из конца в конец, а это, пожалуй, не меньше километра. К тому же сугробы были настолько круты, что взбираться и спускаться по ним трудно было бы и здоровому человеку. А взобравшись на вершину, ничего не стоило провалиться под снег.
Тропинка вдоль домов была ненамного чище этих гор. Снег и тут словно углем присыпан. Обрывки ткани, куски жести, щепки, коробки, консервные банки — черт знает что только не вмерзло в снег!
Я огляделся. Нигде ни души. Нужно же наконец навести у кого-то справки. Без того серые ленинградские дома казались еще более мрачными и холодными благодаря выбитым стеклам. Пустые оконницы были где заколочены досками, а где просто заткнуты тряпьем. Мне вспомнились пепелища и руины, одичавшие лозы и полуразрушенные крепости, оставленные некогда врагами после диких набегов на мою родную Месхетию...
А вот и дом номер двадцать один, огромный кирпичный домина в шесть или семь этажей. С первого же взгляда я заметил, что он пострадал сравнительно меньше других. В окнах уцелело намного больше стекол, и не знаю почему, но он казался менее закопченным, нежели остальные.
Я миновал покосившиеся железные ворота и подворотню и очутился в просторном прямоугольном дворе. Здесь тоже возвышалась высокая снежно-мусорная гора. Видимо, снег отбрасывали к центру двора.
А вдоль стен были протоптаны узенькие тропки, на которых двое расходились с трудом. Молодые деревца посреди двора чуть не до макушек утопали в снегу и похожи были на разросшиеся кусты. В ветках запутались какие-то тряпки, бумажки.
Наугад свернув налево, я оказался перед подъездом.
Внезапно послышался стук. Стучали из комнаты в низкое, вровень с землей, окошко. Я остановился и заглянул в заиндевевшее стекло. В тот же миг приоткрылась форточка, и надтреснутый женский голос строго спросил:
— Кто такой и чего тебе здесь надобно?
Женщина так приплюснула лицо к стеклу, что я и разглядеть-то его не смог. Прежде чем я собрался ответить, она с той же строгостью велела мне:
— Обожди там.
Форточка закрылась, лицо за стеклом исчезло.
Минуты через две из подъезда вышла тяжелой шаркающей походкой худущая старуха, закутанная в ветхий латаный тулупчик и в теплом платке. Тулупчик был туго подпоясан, из-под платка виднелись лишь нос и очки в проволочной оправе. Подойдя ко мне, она ворчливо проговорила:
— А ну, давай сюда твои документы!
— Пожалуйста.
Долго она читала, долго рассматривала командировочное удостоверение и на свет поглядела, наконец уставилась на меня придирчивым взглядом и пробурчала:
— Что ж, вроде бы все в порядке.— И, помолчав еще, как бы между прочим спросила: — Ты, никак, татарин, а?
— Нет, я грузин.
— Глядите-ка, грузин,— усмехнулась она,— будто не одно и то же!..
— Как же одно и то же, это совершенно разные нации. К тому же татары — мусульмане, а грузины — христиане.
— Говори, говори, так я тебе и поверила!
— Не верьте, это ваше дело, я-то верно говорю. Но какое значение имеет все это?
— Имеет, и очень большое! Знаешь, что я тебе скажу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46