Командиры всех четырех батарей и штабной взвод выкроили время, чтобы подкрепиться. Пять полевых кухонь раздавали бойцам обед.
Очевидно, из-за скопившейся во мне злости я напал на командиров батарей: какое, мол, вы имели право объявить обед, когда не знали нового задания.
Командир первой батареи, черный как головня украинец, капитан Полоз, который знал, что за храбрость и распорядительность я любил его больше других, скаля белые зубы, как-то многозначительно ответил:
— Знали, товарищ майор.
— Откуда знали? — вспыхнул я и посмотрел на других командиров.
Они стояли опустив головы, с каким-то хитрым выражением на лицах. «Видно, эти сукины дети уже узнали»,— подумал я и внезапно почувствовал расслабление. Продолжать разговор было бессмысленно, и я пошел к штабному автофургону.
Меня всегда изумляла та поразительная скорость, с которой в армии распространяются слухи. Никакое радио, никакой телеграф не опередят слова, шепотом переданного солдатами друг
другу...
Созвав короткое совещание, я ознакомил командиров с приказом командования.
Магическая сила военной дисциплины, инстинкт непреложного послушания уже сделали свое дело: никто не спросил ничего лишнего. Страшная усталость навалилась на меня внезапно. Войдя в автофургон, я повалился на койку начальника штаба и, поскольку не спал уже несколько дней, не успел положить голову на подушку, как сон сморил меня, и я заснул как убитый.
— Мы обнаружили прекрасные дома, заняли целый квартал. Для авто- и артиллерийских мастерских тоже нашли помещения... И орудийный парк тут же будет,— слышу сквозь сон голос своего заместителя по хозяйственной части.
Высокий, чуть сутулый майор Бушнев стоит у меня над головой и хриплым, осипшим голосом жужжит как надоедливая муха.
Странная была привычка у этого человека: он подходил ко мне спящему и без всякого предупреждения прямо начинал говорить о деле.
Удивительнее всего было то, что, как бы крепко я ни спал, все сказанное им я понимал и запоминал. Видимо, Бушнев хорошо знал фронтовой навык — способность к мгновенному пробуждению. Я часто думал: «Этот человек или большой психолог, или абсолютный дурак».
Как только я сел на койке, сияющий Бушнев, поднял кверху указательный палец, воскликнул с восторгом:
— У меня для вас такой подарок, такой, что...
«Чему он радуется, этот интендант? — подумал я.— Вероятно, наступившему затишью». И мне тут же захотелось испортить настроение столь неожиданно развеселившемуся человеку.
— Товарищ майор,— строго оборвал я его,— техпомощь отправили?
— Куда? — искренне удивился Бушнев.
— Вы думаете, нам больше не понадобятся пушки, которые мы оставили на дороге?
Майор хотел что-то сказать, но я перебил его:
— Сейчас же отправляйтесь лично и обеспечьте, чтобы к утру те две пушки были на месте. Ясно?
— Ясно,— пробормотал Бушнев и, круто повернувшись, вышел.
Глядя, как его длинная тощая фигура неловко спускается по приставленной к автофургону лестнице, я почувствовал раскаяние. Мне стало жаль этого верзилу, как малое дитя, но я не остановил его. «Пусть идет, дисциплина есть дисциплина», — утешил я себя.
Удивительно, как фронт соединяет в человеке крайнюю чувствительность и сострадание к ближнему с крайней грубостью и безжалостностью!
Всю ночь я проспал мертвым сном. Только утренний холод смог меня разбудить. Правда, на дворе еще стоял август, но север давал о себе знать: на рассвете окрестности покрывались осенним инеем.
Только я вышел из дверей, как неподалеку остановился фырчащий газик и майор Бушнев легко соскочил с подножки.
—- Ваше распоряжение выполнено! — коротко отрапортовал он. По-видимому, он был доволен собой.
Я поблагодарил его и пожал ему руку. Заметив, что у меня изменилось настроение, он, делая рукой у горла умоляющий жест, попросил:
— У меня для вас что-то такое есть, такое, что...— и скороговоркой продолжил: — Вот в этом доме... квартиру я для вас выбрал...
Мы вошли в старое, но хорошо сохранившееся одноэтажное здание. Огромная комната была сплошь заставлена старинной мебелью искусной резной работы. Чутье подсказало мне, что квартира была специально подготовлена и «комфортабельно» обставлена. Бог знает чего и откуда понатаскали сюда!
Только я было хотел снова испортить настроение Бушневу, как он быстрым движением распахнул настежь дверь в смежную комнату, и я от неожиданности замер на месте: в середине огромной, светлой, с шелковыми обоями залы ярко зеленела громадная раскидистая пальма!
Освещенная лучами восходящего солнца, широко раскинув свои изумрудные листья, она казалась особенно величественной и являла зрелище необыкновенное...
По телу разлилось бесконечное блаженство, я и сейчас удивляюсь, почему на меня так подействовала эта неожиданная встреча с южным растением...
Не помню, сколько времени стоял я у порога, не помню и того, скоро ли пришел в себя. Я обошел пальму вокруг, погладил ее зеленые листья, потряс кадку: мол, крепко ли она стоит, и только тогда вспомнил, что был в комнате не один...
В дверях торчал Бушнев и с не замеченной мною в нем раньше детской наивностью смотрел на меня. За ним, вытянув шею, стоял мой пожилой ординарец Селиванов, а из-за его спины выглядывали длинные усы командира хозяйственного взвода.
Пораженные, смотрели они на меня, должно быть удивляясь тому, что в их строгом, скупом на слова командире живут и какие-то иные чувства.
Бушнев казался взволнованным. Очевидно, он заметил, что пальма произвела на меня гораздо большее впечатление, чем он ожидал.
Мне захотелось сказать ему что-нибудь ласковое, но в последний момент я все-таки передумал и, по-солдатски хлопнув его по плечу, искренне сказал:
— Ты и правда не мог найти ничего другого, что бы меня так обрадовало!
Бушнев покраснел до ушей, он не привык слышать от меня комплименты. Вот уже больше года, кроме гневных взглядов да выговоров повышенным тоном, он от меня ничего не получал.
Вдруг он засуетился и, попросив разрешения уйти, поспешно выбежал из комнаты. Минут через десять он снова появился на пороге с набитым рюкзаком в руке и с давешним умоляющим выражением лица испросил разрешения выпить за пальму.
Свою просьбу он произнес таким тоном, что я подумал: если ему отказать, этакий мужчинище наверняка заплачет.
Что правда — правда: стол он накрывал очень быстро. Не прошло и пяти минут, как несколько офицеров уже сидели за столом.
Заместитель начальника штаба старший лейтенант Булавинцев, который втайне ото всех писал стихи и был горячим поклонником поэзии Константина Симонова, изменив на этот раз своей привязанности, прочитал лермонтовский перевод стихотворения Гейне.
Читал он несколько нараспев, раскачиваясь в такт всем телом.
Я вслушивался в знакомые слова, и мне почему-то вспомнился рассказ Гаршина о пальме, которая, будучи вывезена в северный город, незаметно вырастает в специальном парнике, пробивает его стеклянную крышу и погибает от ворвавшегося с улицы мороза.
После такой «литературной параллели» я очень вырос в глазах Бушнева: ведь я, оказывается, знал что-то еще кроме артиллерии!
Скоро все разошлись. Я остался один. Воспоминания овладели мной. Картины прошлого, помимо моей воли, всплыли из мрака забвения.
Вероятно, нигде и ни при каких других обстоятельствах пережитое и виденное не оживает в воображении с такой поразительной ясностью, как на фронте. И, вероятно, поэтому волна воспоминаний, нахлынувших на меня, погрузила меня в сладкую дремоту...
На следующий день я проснулся от ощущения какой-то смутной радости, словно кто-то разбудил меня ласковым прикосновением руки.
Я тут же вспомнил о пальме и как был — босиком, в одном нижнем белье — вбежал в большую комнату.
Как только я открыл дверь, сердце снова радостно забилось. В лучах солнечного света огромная пальма казалась такой сияюще-изумрудной, такой величественной, что я долго не мог отвести от нее глаз.
Я придвинул стул и уселся под яркими листьями, словно представив себя на родном побережье.
Пол был холодный, и мои босые ноги заледенели. Холод обжигал, как крапива, и все же встать со стула было выше моих сил.
— Товарищ майор, вы меня звали? — В дверях, неловко переминаясь с ноги на ногу, стоял Селиванов.
«Наверное, удивился, чего это я сижу полуголый в этой огромной холодной комнате»,— подумал я.
— Сходи-ка к повару и возьми у него горячей воды,— сказал я ему.— Разбавь, чтобы она стала чуть-чуть теплая, и тащи сюда. Нужно полить пальму и листья вымыть, а то они очень пыльные.
Селиванов поспешно вышел. Вскоре он вернулся с полным ведром и дал мне попробовать воду. «Годится»,— одобрил я, и он начал поливать, но как-то неумело, все наливал и наливал в одно и то же место, как старый керосинщик, старающийся не пролить ни капли и как можно больше вспенить жидкость.
Я забрал у него ведро и стал поливать сам, объясняя при этом, что, мол, надо равномерно, вокруг, вот так...
Полив пальму, мы занялись листьями. Я разорвал нижнюю рубаху, один лоскут дал Селиванову, другой выбрал себе, и мы с ним целый час протирали листья. Меня удивляло то, что листья блестели, словно смазанные жиром, и чем больше мы поливали их водой, тем бледнее они становились.
Осознав собственное невежество в области дендрологии, я на следующий день послал сержанта в передвижную библиотеку Дома офицеров в надежде, что он найдет там какую-нибудь литературу по разведению комнатных декоративных растений и уходу за ними. Но, увы, в библиотеке его подняли на смех.
Тогда я решил компенсировать свое незнание усердием: как только выдавалась свободная минутка, мы с Селивановым отправлялись ухаживать за пальмой. Ясно было, что и старый вояка тоже влюбился в зеленую красавицу.
Что сталось бы с бедными людьми, если бы они не были способны привязываться к животным и растениям, если бы не могли любить их?..
Незаметно пролетел целый месяц...
Несмотря на то что у меня была тысяча обязанностей и мне о многом приходилось думать, стоило только вспомнить пальму, как на душе становилось спокойнее и такое блаженство разливалось по всему телу, что казалось, у меня прибавляется сил и энергии. Заметил я и то, что, находясь около пальмы, я испытывал какое-то незнакомое мне до сих пор умиротворение. А по вечерам я так спешил домой, словно там меня ждало любимое существо.
Только тот, кто находился в составе воинской части, временно выведенной из боев и после короткого отдыха (когда ее специально подготавливают и тщательным образом проверяют) вновь возвращаемой на поля сражений,— только тот знает, о скольких неотложных делах должен думать командир: пополнить воинскую часть людьми, принять, затем привести в боевую готовность все имеющееся в наличии оружие, обзавестись боеприпасами, отремонтировать обмундирование, пополнить запасы продовольствия, в то же время руководить ежедневной боевой и политической подготовкой и, что самое главное, принимать и сопровождать бесконечные инспектирующие комиссии. Такие комиссии обычно не столь часто беспокоят во время активных военных действий, на передовой, но стоит им обнаружить соединение или подразделение чуть в стороне от линии фронта —- гореть инспектируемым в еще худшем огне...
Несмотря на то что днем меня изматывали военные учения, по ночам доканывали бесконечные учебные тревоги, я чувствовал себя бодро и каждое утро и вечер минут по десять просиживал перед пальмой, переносясь воображением на свой любимый Зеленый Мыс.
Как-то солнечным днем ранней осени Селиванов радостно сообщил мне:
— Ваш заместитель заказал плотникам большую кадку, чтобы пальму пересадить. Бушнев говорит, ей уже тесно, простор нужен.
Я удивился: почему мне самому до сих пор не пришла в голову эта мысль?
Пересадка была назначена на следующий день.
Назавтра мы с утра приступили к делу. Бушнев велел двум солдатам принести из обнаруженной в пригороде цветочной теплицы чернозема. Он собственноручно разминал пальцами крупные жирные комья и так серьезно и старательно насыпал в окрашенную в зеленый цвет кадку, словно готовил себе ложе.
И вот в тот момент, когда он уже ударил обухом по старой кадке, чтобы разломать ее и осторожно, не потревожа корней, пересадить пальму, пронзительный вой сирены возвестил о тревоге...
В ту же секунду у дверей затормозил «виллис», и я услышал громкий голос штабного шофера, звавшего меня. Я схватил ремень с портупеей, пистолет, фуражку и бросился к машине, на ходу крикнув Бушневу, чтобы без меня не пересаживали,— я, мол, скоро вернусь.
Тревога продлилась более двух часов. Вернувшись, я поспешил к пальме, но ее уже пересадили в новую кадку.
В комнате никого не было.
На подметенном, видимо в спешке, полу тут и там валялись комочки черной рыхлой земли. Я пожалел, что все было закончено без меня, но делать было нечего.
В дверях я столкнулся с Бушневым и Селивановым. Длинный Бушнев как-то уж слишком осторожно, с опаской протиснулся в дверь. У Селиванова, как мне показалось, лицо было краснее обычного.
— Ну как, корни не повредили случайно? — спросил я у них.
— Корни? — вдруг встрепенулся Бушнев и, поперхнувшись, громко глотнул слюну. Всплеснув руками, словно отгоняя мух, он, казалось, готов был сообщить мне своим раскатистым басом что-то важное, но тут, поймав на себе укоризненный взгляд по обыкновению застенчивого Селиванова, вздрогнул и вдруг выпалил: - Пересадили, да!
— И корней не повредили! — поспешил уточнить Селиванов, и они оба уставились на меня.
Я уже забыл об этом происшествии, когда армейское начальство вызвало меня в штаб на длительный сбор. По возвращении я пошел посмотреть на пальму и обнаружил, что после пересадки ее ни разу не поливали. Земля в кадке растрескалась.
Я тут же вызвал Селиванова и, как говорится, устроил ему такую баню, что с бедняги семь потов сошло. Под конец я со зла бросил: «Ты не то что в артиллеристы, айв пехотинцы не годишься». Я знал, что для кавалера ордена Станислава с мечами, бомбардира николаевских времен слово «пехота» было ругательством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46