Прячась за койки, я незаметно подкрался к подозрительному месту и застал там нескольких бойцов, хлопотавших вокруг пальмы.
Окружив ее, они вытирали тряпками листья. Один из них поливал пальму водой из канистры. Серьезный Селиванов поучал одного из них, как когда-то я его самого:
— Да не лей ты на одно и то же место, будто старый керосинщик. Вокруг пройдись, чтобы вода везде равномерно распределялась... Поливать тоже надо уметь... по-разному можно поливать...
— Здравствуйте, товарищи,— негромко приветствовал их я. Только тут они увидели меня и вытянулись но стойке «смирно».
Ответить, правда, никто не ответил, так как подъема еще не было.
— Почему так рано встали? — спросил я, с любопытством разглядывая их. Меня заинтересовало, кто они были и почему так старались. Кроме одного, все принадлежали к группе «стариков». Солдаты нашей части делились на две категории: «молодые», двадцати пяти - тридцати лет, и «старики» — старше сорока.
Передо мной стояли пожилые люди, возмужавшие в труде и жаждавшие работы. Я знал, что такие, как они, и на фронте не изменяли годами выработавшейся привычке и просыпались с рассветом, словно боясь опоздать на сенокос или жатву.
Я взял Селиванова под локоть и отвел в сторону.
— Старина, - шутливо обратился я к нему, — зачем ты сам мучаешься и людей мучаешь?.. Вернее, обманываешь?
Селиванов улыбнулся доброй, но такой смущенной улыбкой, будто его застали за каким-то постыдным делом.
- Вы не можете себе представить, как они с ней нянчатся... Что делать - крестьяне. Им каждый зеленый росток отрада для души... Да я сам, когда смотрю на эти зеленые листья, забываю, что они ненастоящие! До сих нор дежурные и старшины караулили курильщиков, но ничего не помогало. А сейчас ни один не закурит: боятся, как бы пальма не засохла. (Словно дети малые ей радуются. За день раньше каждый начинаем просить, чтобы я его назначил поливать пальму...
Вдруг я вспомнил вопрос, который столько времени мучит меня.
Ты мне одно только скажи,- прервал я Селиванова,— почему листья гак блестит, будто каким-то жиром смазаны?
Потому что они и намазаны жиром.
Каким жиром, о чем ты говоришь?
Как-то раз я поднялся на чердак ваше о дома, потому что крыша протекала, хотел поправить черепицу. Там я наткнулся на ящики, полные маленьких бутылочек. На них была нарисована пальма и что то написано. Переводчик прочитал мне, что это средство для полировки листьев искусственных растении. Вот им мы и натирали пальму, потому у нее такие зеленые блестящие листья...
- Па-а-дь-ем! - раздалось в казарме, и железные койки так заскрежетали и заскрипели, точно в огромном сказочном горшке сказочным половником начали мешать собранный со всего света железный лом.
Несколько сотен людей очумело вскочили с иск тел ей. еще не отошедши ото сна, быстро оделись и стали строиться в ряды.
- Смиррна-а! - истерично закричал дежурный, и в казарму быстрым шагом, вразвалку вошел Хижняк. В руке он держал искусно вырезанную из дерева толстую палку, которой сильно стучал по койкам.
- Ну-ка быстро, быстро!- кричал при этом он.— Бабы, сони, стоя спите, как лошади! Кто только назвал вас солдатами?! Быстрей, черт вас подери!.. Увидев меня, он нахмурился. - Чего ты здесь торчишь как пень? Что. у тебя дела нет? Пройди по казарме, приведи их в чувство, прикрикни как следует хотя бы.
Еще несколько минут, и весь дивизион был построен. Хижняк не скрывал своего удовольствия. Взглянув исподлобья на дело рук своих, он одобрительно подмигнул мне и дал новый приказ:
- К орудиям!
...Только поздно вечером вернутся дивизион с учений. Мы так устали, что еле держались на ногах. В сражениях не бывало так трудно.
Хижняк прямо-таки вымотал нас. Но и ему самому будь здоров как досталось! Насилу забрался в свою машину. Весь день он долбил нам одно и то же: «Солдат нужно вывести из неподвижности, на которую их обрекла оборонительная тактика. Нужно разжечь их, чтобы превратить в подвижную и гибкую силу наступательного характера».
Не знаю, самому ли ему пришла в голову эта разумная мысль, или он действовал по чьему-то указанию. Так или иначе, но его требования были весьма своевременными и нужными: ведь мы готовились к наступлению.
Вернувшись домой, я прямо завалился на кровать, но чрезмерная усталость мешала заснуть.
В соседней комнате жили четыре офицера моего штаба, и, чтобы прийти в себя, я решил навестить их. Двое из них уже спали, Бушнев лежал, устроившись на боку, и только кровать Булавинцева пустовала. Я махнул рукой попытавшемуся было встать Бушневу, чтобы он лежал, и сел на свободную кровать.
На выцветшем и потертом байковом одеяле лежал томик Пушкина. Засаленная обложка от частого употребления совершенно обтрепалась, разлохматилась. Я взял книжку и наугад открыл ее. В глаза мне бросилось подчеркнутое черным карандашом название стиха — «Герой». Я не помнил этого стихотворения. Мое внимание привлек эпиграф к нему: «Что есть истина?» Он тоже был выделен карандашом.
Заинтересованный, я прочел стихотворение и последние строки поразили меня.
Эти слова были подчеркнуты более жирной линией, а сбоку стоял огромный вопросительный знак.
Зароившиеся у меня в голове мысли, словно подгоняемые ветром волны, разбегались, обгоняя одна другую. Передо мной вставали то пальма, то Селиванов с крестом на шее, то малюсенькие, величиной С горошину, глазки старшего лейтенанта.
Чем больше я думал над магическими словами поэта, тем больше поражался им.
Бывают ночные раздумья, которые не выдерживают до утра. Дневной свет разрушает их и развеивает, как ветер облака. Быть может, это потому, что они призрачны и им не хватает силы правды? Не знаю, возможно, и те мои мысли были такими.
Но что все-таки заставило его, божественного поэта, воскликнуть: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман... >>?
Наверное, большая любовь к людям и еще большая боль за них, потому что не существует истинной любви без большой боли.
Я вернулся в свою комнату, но и там не нашел покоя.
Я вспомнил одурманенных пантеизмом, маздеизмом, иудаизмом, исламом, христианством и другими вероучениями, озлобленных и восставших друг против друга людей, и мне стало жаль их...
Потом я опять представил себе седоусого Селиванова в те незабываемые минуты, когда он делился со мной своими странными мыслями о значении лжи. Его и вправду удивляла не только мудрость лжи, но и ее сила, ее живучесть, ее изворотливость, ее необходимость в жизни. Селиванова пугала не столько ложь, сколько правда, которая в конце концов покончит с ней. И я старался представить себе то время, когда все без исключения человечество не станет заменять одну ложь другой, новее и привлекательнее, а одолеет и искоренит ее навсегда силой правды.
И мне показалось, что этот день уже настает... Тогда мы уже гнали фашистские орды на запад. Ширящаяся волна фронта уже кое-где докатилась до бывшей границы Советского Союза, добралась она и до того места, откуда немцы вторглись на нашу территорию. Приближалась панихида по третьему рейху, и во мне стала постепенно крепнуть вера в то, что в то время, как мы переламывали хребет коричневому чудовищу, рассыпалась прахом сила обмана... Наверное, так же думали и Бушнев с Селивановым. И если даже не думали, то, во всяком случае, интуитивно это чувствовали.
Случай, происшедший некоторое время спустя, окончательно убедил меня в этом.
Как-то солнечным утром, когда небо было особенно чистым, мы получили приказ собраться, погрузиться на машины и следовать в сторону Восточной Пруссии. К полудню все дела были закончены, и мы только ждали приказа об отправлении.
Последними из казармы уходили я и Бушнев. За нами топал Селиванов.
— Значит, оставляем эту обманщицу? — В голосе Бушнева ни на йоту не чувствовалось сожаления.
— Кончилось ее время, теперь все равно, будет она у нас или нет,— махнул рукой Селиванов.
И в его голосе не было признаков грусти от расставания с пальмой.
— Да почему же?- поразился я.
- Впереди нас теперь ждет столько радости, что она и не понадобится, ответил Бушнев и сплюнул.
— Почему? -- помимо моей воли опять вырвалось у меня.
- В радости ложь - ни к чему. Ложь рождается в трудностях, от бессилия, от недостижимости желания,— пояснил Селиванов.
В казарме глухо отдавался звук подкованных сапог. Он напоминал топот копыт по деревянному настилу моста.
У дверей я остановился. Пропустил вперед Бушнева и Селиванова, они переступили порог не оглянувшись.
Я же не удержался и, повернув голову, посмотрел на пальму. Освещенная солнцем, она зеленела, как и при первой нашей встрече.
Обманщица,- громко сказал я.
ДЕСЯТЬ СМЕШНЫХ МУЖЧИН
Стояла осень тысяча девятьсот сорок второго года. Шли нескончаемые дожди. Дороги так раскисли, что не только на машине, но и на коне не проедешь.
Небо затянули непроницаемые черные тучи. Дувший с Балтики ветер гнал к востоку этот бурый караван, разрывая его на бес форменные, косматые клочья.
Пасмурная сырая погода нагоняла тоску. Нуда ни кинешь взор, над свинцовым горизонтом паутиной нависала тонкая сетка дождя. С желтых листьев, чудом державшихся на тополях, стекали крупные капли.
По утрам, когда дождь ненадолго прекращался, беловатый иней, похожий на плесень, покрывал потемневшую от сырости землю. Тонкая пленка льда на лужах трескалась под ногами, как стекло, с хрустом и звоном.
В этот период на всей протяженности Волховского фронта, растянувшегося на несколько сотен километров, наступило временное затишье.
Двухмесячные ожесточенные бои, когда атака следовала за атакой, остались позади, и наша армия получила кратковременную передышку.
Мы смотрели на затихшие окопы, блиндажы, на видневшиеся вдали долговременные укрепления противника и собирались с силами для новых сражений. Нас не беспокоили ни вражеские самолеты, ни артиллерия. Хроническая непогода парализовала авиацию.
В начале ноября артиллерийский полк, где я служил начальником штаба, сняли с передовой и отправили в глубокий тыл для отдыха и пополнения.
Мы расположились неподалеку от станции Будогощь в сосновом бору, метрах в двухстах от железной дороги.
Этот район Ленинградской области до войны считался глухим. Но к концу сорок первого года немцы, осаждавшие Тихвин и стремившиеся охватить Ленинград двойным кольцом, провали железнодорожную ветку именно здесь.
После поражения немцев у Тихвина и их отступления эта железная дорога сослужила нам хорошую службу. А в сосновом лесу остались добротные землянки и срубы оборудованные немцами. Сухие, теплые, хорошо сработанные срубы были сложены из отличных бревен и, судя по всему, предназначались для офицерского состава. В некоторых из них даже стояли кровати.
Ну и напарились мы тогда в русской баньке! Как говорится, до седьмого пота! Ох как нещадно стегали мы друг друга березовыми вениками и красные как вареные раки, едва дыша, выползали в предбанник.
После жестоких боев мы наслаждались тишиной и покоем. И даже к нескончаемым дождям привыкли, плохая погода, в общем, не очень-то нас удручала.
Но для меня это вольготное житье скоро кончилось.
Не прошло и двух недель, как меня вызвал командир полка.
Полковник Шугаев, высокий, представительный мужчина средних лет, с крупным мясистым носом и жидкими, зачесанными набок волосами, принадлежал к той категории командиров, которые, будучи в высшей степени организованными и в личной жизни, и в служебных делах, того же неукоснительно требуют от своих подчиненных.
Шугаев пытался всегда все рассчитать и спланировать заранее. Это ему во многом удавалось и часто облегчало задачу. Внешне полковник напоминал футболиста. Если бы не мутноватые глаза и не явная спесивость, его можно было бы назвать привлекательным.
Когда я вошел в командирскую землянку, Шугаев, громко сопя, отхлебывал из эмалированной кружки горячий чай и внимательно читал какую-то бумажку. Взглянув на меня одним глазом, он вместо приветствия помахал мне рукой: давай, мол, присаживайся, и, пока не кончил читать, головы не поднял.
У полковника было одно уязвимое место: он не получил высшего образования. Поэтому выше командира полка не поднялся, хотя войну начинал в звании майора и в должности заместителя командира полка.
Бумаг Шугаев терпеть не мог и даже побаивался их. По этой причине любой документ, приходивший на его имя, он читал с таким вниманием (и по нескольку раз!), что, казалось, заучивал его наизусть.
Пока полковник читал, санинструктор сержант Зина Громова, дородная и бойкая девушка, принесла мне чай в граненом стакане толстого зеленого стекла и кокетливо сказала:
— Уж насчет блюдечка не обессудьте...
Я взял у Зины стакан и невольно проводил долгим взглядом ее ладную, обтянутую гимнастеркой фигуру.
-- Ну-ка, ну-ка, отставить шуточки! А то, гляди, обожжешься! - не отрывая глаз от бумажки, проговорил полковник,— Ишь, смотрит как кот на масло!
— Никуда я не смотрю, - с нарочитой обидой отозвался я, отхлебывая чай и немало удивляясь его способности все замечать. «Хитер, бестия!» — подумал я.
— Знаю вас, кавалеров-артиллеристов! — таким тоном протянул полковник, как будто сам не был артиллеристом.— Да вас в порядочный дом и впускать-то нельзя! Если только есть девушки, держи с вами ухо востро!
— Каждый мерит на свой аршин! — не сдавался я.— А что касается артиллеристов, то мы не хуже других умеем уважать женщин...
Полковник громко расхохотался, вместе со стулом откидываясь назад:
— Еще бы! Пусти козла в огород...
Я догадался, что веселье полковника было вызвано совсем не нашим с ним обменом любезностями, а содержанием бумажки, которую он наконец кончил читать. «Интересно, что там такое написано?» — подумал я.
— Да-да! Вот именно, козла в огород! — повторил полковник, не переставая смеяться.— Сержант Зина! — На минутку выглянуло девичье лицо. — Пока капитан здесь, ты старайся на глаза ему не попадаться, не то непременно сглазит!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46