Накрывать на стол ему помогала Малинина. Она и тут оказалась весьма умелой и сноровистой.
Увидев меня с книгой в руках, Вяткин громко воскликнул:
— Смотри-ка, начальник штаба повышает свой теоретический уровень в женском вопросе!.. Только зачем это ему нужно? Женщин здесь мало, а на фронте и подавно!
— А вы, как видно, уже повысили свой уровень в этом вопросе? — беззлобно спросил я.
— Нет, товарищ майор, в женском вопросе я теорию не признаю, здесь я только практик.
Малинина словно не слышала нашего диалога. Она занята была столом. А может, и вправду не слышала.
Минут за десять мы выцедили поллитровку и начали играть в «дурачка». Вяткин в паре с Малининой играли против нас с капитаном. Они и в этом деле оказались мастерами и выигрывали у нас партию за партией.
Вскоре Вяткину надоело играть, он бросил карты на стол и обратился ко всем нам:
— Посмотрите, какой великолепный вечер! Разве не грех в такой вечер сидеть за картами в душной комнате? Я знаю поблизости пустующую дачу, там есть забытый кем-то патефон с пластинками. Пойдемте туда, немножко потанцуем, будем по очереди приглашать нашу даму. Согласны? — И он взглянул на Нину Сергеевну.
Она промолчала, посмотрела на нас.
— Отчего же нет, идемте! — ответил за всех капитан.
Я сразу же понял, что Вяткину не терпелось, он хотел увести нас отсюда, из своей комнаты. Наверное, рассчитывал вернуться обратно вместе с Малининой... Ведь мужчина легче разгадывает приемы мужчины...
Вечер и вправду был замечательный, лунный и теплый. Вяткин вел нас в ту часть поселка, где, как я уже успел заметить, стояли самые роскошные и красивые дачи.
Он с Малининой шли впереди, а я с капитаном — за ними.
Вяткин рассказывал что-то интересное, и, хотя Малинина слушала его молча, майор то и дело хохотал — не знаю, искренне или притворно.
По дороге мы зашли к старику сторожу, у которого хранились ключи, но его не оказалось дома, и провести нас вызвалась его жена.
Она долго возилась с замком, прежде чем ввела нас в просторную комнату, которая в лучшие времена, очевидно, служила гостиной.
Воздух в комнате был застоявшийся, затхлый, как во всех долго не проветриваемых помещениях. Пахло морской травой, которой была набита старинная мягкая мебель, пахло сыростью и плесенью.
Старуха зажгла принесенную с собой керосиновую лампу с треснутым стеклом, и в тусклом свете ее я начал рассматривать комнату.
Потолок ее с первого же мгновения меня поразил. Он был сводчатый, и на нем я увидел грузинский орнамент! Сперва я не поверил своим глазам. Откуда и как мог попасть сюда грузинский орнамент?! Вероятно, это простое совпадение; вероятно, эти детали грузинского орнамента схожи с русскими. А схожесть эта идет от византийского искусства, оказавшего свое влияние и на Грузию, и на Россию.
Но как бы там ни было, а это обстоятельство меня сильно взволновало. Этот орнамент чуть ли не повторял использованные в сборнике произведений Ильи Чавчавадзе, напечатанном известным издателем Гедеванишвили, которые я живо помнил. Удивленный странной находкой, я твердо решил как следует осмотреть эту загадочную комнату.
От углов к середине потолка шли дугообразные серебристые линии, которые сходились в центре, а оттуда спускалась массивная бронзовая цепь, на которой висела бронзовая же старинная люстра.
У меня мелькнула мысль, что все это мне мерещится, но, внимательно осмотрев люстру — большой бронзовый шар с орнаментированными обручами вокруг, на которых были укреплены подсвечники в форме канделябров,— я уже не сомневался, что они, безусловно, грузинского происхождения и могли быть изготовлены только в Грузии.
Под сводами стен в нишах я увидел четыре картины в овальных рамах. Когда-то эти рамы были золочеными, но сейчас выглядели облупленными и облезлыми. Местами позолота совсем сошла.
Я выхватил лампу из рук сторожихи и внимательно стал рассматривать картины, стены, потолок. На двух картинах были изображены женщины, на двух других — мужчины.
Я напряг зрение и — о диво! Со стен смотрели на меня святая Нина, просветительница Грузии, и царица Грузии Тамара. Под изображениями я прочел их имена, выписанные древнегрузинской вязью, так называемым «мхедрули». Другие две картины также оказались портретами грузинских царей — Давида Строителя и Ираклия II, во время царствования которого самостоятельное грузинское государство добровольно присоединилось к единоверной России.
Не знаю, сколько времени ходил я, задрав голову и подняв лампу кверху, изучая то одну, то другую картину...
Все четыре огромных настенных медальона представляли собой распространенные типы портретов наиболее почитаемых среди грузин святых и царей. Поэтому они показались мне особенно родными. Вот уж не думал не гадал, что встречусь с ними здесь, на севере.
Спутники мои с крайним удивлением молча наблюдали за мной, терпеливо ожидая, чем же завершится осмотр комнаты.
Я же ни о чем прочем уже не помнил. Как завороженный изучал то один, то другой медальон, направляя в нужную сторону свет лампы. Я не слышал ни вопросов товарищей, обращенных ко мне, ни того, что говорили они друг другу.
Наконец, когда моим товарищам надоел мой искусствоведческий порыв, они по витой деревянной лестнице, сделанной из мореного дуба, направились на второй этаж.
Сторожиха зажгла мне вторую лампу, висевшую на стене, а сама пошла вслед за моими спутниками.
Я остался один.
Почувствовав себя свободным, я открыл резную, самую большую из имевшихся здесь дверей и вступил в довольно просторный зал.
На противоположной от двери стене расположены были два сводчатых окна, между которыми стояла широкая тахта. Подойдя ближе к тахте, я чуть было не вскрикнул: она была покрыта старым, в заплатах и пятнах грузинским ковром, так называемым еузани, а на тахте лежали две мутаки — продолговатые, сигарообразные подушки, в бархатных чехлах, характерные для грузинского жилья.
Я бросился к этим мутакам, схватил их и внимательно осмотрел. Они были в чехлах из красного, уже вытертого бархата с черными атласными манжетами на обоих концах, стянутыми и завязанными шнурком.
Над тахтой висели огромные турьи рога, а под ними отдельно красовался запыленный белый рог, окаймленный почерневшим серебряным кольцом,— традиционный грузинский сосуд для винопития.
Я опять начал жадно рассматривать стены комнаты. На двух боковых стенах висели картины. На одной был изображен седовласый мужчина красивой наружности с опущенными книзу, на грузинский манер, усами и печальным взором ласковых глаз. Одет он был в старинный грузинский наряд. Ело левая рука держала
высокую меховую шапку из серого каракуля, а пальцами правой он опирался на маленький столик.
Вторая картина изображала женщину с гордым и высокомерным выражением красивого лица. Она была в грузинском головном уборе — чихтикопи, шею и грудь украшали драгоценности.
Сомнений не оставалось: владельцы дома были грузины!..
Но кто они были? Остался ли кто-либо из их потомства в живых? И где сейчас находятся эти отпрыски когда-то блестящего рода?
Я стремительно бросился на второй этаж в надежде узнать что-либо от жены сторожа.
Малинина, майор и капитан сидели вокруг красного патефона и, углубившись в мечты, слушали, как приятный лирический тенор мягко пел.
Мне не хотелось, чтобы они заметили мое волнение, и я, насколько мог спокойно, обыкновенным тоном спросил, куда делась наша проводница сторожиха.
— Решили поухаживать? — осведомился Вяткин и громко расхохотался.
Оказалось, что жена сторожа уже ушла домой.
Я спустился по лестнице и помчался к их дому, благо запомнил дачу, в которой они жили.
К моему счастью, старик Вениамин уже вернулся домой. Он закладывал в печку дрова, а его жена сидела тут же, латала тулуп.
— Не знаете ли вы, кому принадлежала эта дача, на которую нас отвела сейчас ваша жена? — с ходу спросил я его.
— Которая? — не сразу сообразил старик.
— Да вот та, в подвале которой большие глиняные кувшины,— пояснила жена.
— Глиняные кувшины? — поразился я. Это было еще одним доказательством...
— Как же не знать, батюшка! Это ж дача княгини! Я ведь садовником у них служил...
— Фамилию помните?
— А как же! Багратиони их фамилия.
— Кто? Багратиони? Которая же? Как звали ее?
— Дочь грузинского принца, ее сиятельство Ольга Ильинична Багратиони-Грузинская... Царство ей небесное, милосердная была женщина. Я от нее много добра помню...
— И мебель тоже тех времен?
— А как же, все это их имущество и есть, Ольги Ильиничны.
— Дорогой Бенедикт Мефодьевич, поведите меня да покажите хорошенько этот дом, прошу вас!
— Что ж, пожалуйста, покажу. Отчего бы не показать. Только скажите, что это вас заинтересовало?
Я люблю старину. Я историк в душе.
Только поэтому?
А что же еще?
Вы, должно быть, грузин?
Угадали.
— Что ж, дело понятное. Вы ступайте, а я сейчас же вас догоню.
Он и вправду вскоре поравнялся со мной. В руках у него был керосиновый горняцкий фонарь «летучая мышь».
Несмотря на свой преклонный возраст, Вениамин оказался весьма бодрым и словоохотливым человеком. В какие-нибудь десять минут он рассказал мне всю свою биографию.
Когда мы вошли в сводчатую комнату, Вениамин оглянулся на правый угол, где находилась ниша, и украдкой перекрестился.
Про большую комнату с тахтой он сказал:
— Это у них гостиная была. Та первая комната служила малой гостиной, если кого-либо не желали принимать, дальше малой гостиной не впускали. А в той маленькой нише находилась икона святого Георгия Победоносца. А эта комната тоже была гостиная, только для почетных и желанных гостей.
Он вынул из кармана связку ключей и отпер боковую дверь.
— А здесь у Ольги Ильиничны была столовая. Вот этот стол, глядите, он раздвигается на восемьдесят персон.
Посреди комнаты стоял массивный обеденный стол орехового дерева. Округлые* ножки его напоминали по форме пузатые балясины деревянных перил грузинских балконов. С потолка спускалась ныне разграбленная люстра, на которой уже не было хрусталя. Ее оголенные подсвечники напоминали ветви дерева, с которого опала вся листва. Вокруг стола располагались несколько стульев с высокими спинками с ажурной резьбой. Кожа, которой они были обиты, потерлась, высохла, растрескалась, и из дыр пучками торчала пожелтевшая вата и какая-то сухая трава. Светло-коричневая краска, некогда покрывавшая пол, облезла и обнажила белые сосновые доски...
За этой комнатой были еще две. В одной из них когда-то помещалась кухня, в другой, по всей видимости, хранились посуда и продукты.
Кухонная плита поражала своими размерами. Поверх плиты лежал огромный чугунный лист с шестью круглыми отверстиями, закрытыми чугунными же кругами один одного меньше для разных кастрюль и сковородок.
— Эхе-хе, какие блюда здесь готовились! — качал головой Вениамин и, постучав рукой по решетке, с восхищением сказал: — Хлебосолы были хозяева, большие хлебосолы! Однажды, помню, старший сын Ольги Ильиничны Илья, кавалергард он был, ротмистр, пригласил сюда весь полк. На опушке леса разбили палатки... Веселье было!.. Я тогда молод был и полон сил, помню, носил дрова для кухни...
По витой лестнице мы взошли наверх.
В какой-то комнате раздавался громкий смех.
Вяткин, Нина Сергеевна и капитан сидели вокруг стола и оживленно беседовали. Вяткин рассказывал что-то забавное, и, как обычно, сам смеялся первым и громче всех.
— Товарищ майор,— окликнул он меня,— что вы там потеряли, что ищете? Чего зря человека мучаете? Подойдите-ка лучше к нам, потолкуем о том о сем...
— Сейчас обойду комнаты и приду.
Вениамин должен был показать теперь второй этаж.
Он с трудом открыл одну дверь, и мы вошли в комнату с огромным камином. У стены стояла двуспальная кровать из красного дерева, почти такая, какую затащил к себе Вяткин. Постели на ней не было, и прорванная, проржавевшая проволочная сетка производила удручающее впечатление.
Над кроватью висела картина в старинной рамке с завитушками. На картине изображалось Дарьяльское ущелье. По скалистым теснинам мчался вспененный Терек. Мне невольно вспомнились строки заученного еще в детстве стихотворения неповторимого Григола Орбелиани.
Долго стоял я перед запыленной картиной, и представлялось мне, будто я нахожусь там, в узких теснинах Дарьяла... Картина была недурна, и краски сохранились хорошо.
Мы прошли еще две комнаты, совершенно пустые. Стены их когда-то были оклеены обоями, которые сейчас местами свисали, как тряпки, а потолки бороздили трещины.
Войдя в самую дальнюю по коридору комнату (она оказалась угловой), я от удивления чуть не вскрикнул: у противоположной от двери стены стоял большой концертный рояль!
Я не верил глазам, почему-то никак не ожидал увидеть здесь этот инструмент.
Я подошел к роялю, откинул крышку, коснулся рукой пожелтевших клавиш. Пустота комнаты хорошо резонировала звук. Аккорд, взятый мной, прозвучал мелодично, мягко.
Рояль знаменитой фирмы «Шредер» был порядком расстроен оттого, что давно на нем не играли, но звук имел мягкий, приятный.
Когда-то я обучался игре на фортепиано у известных на весь Тбилиси педагогов. Сперва у старой статс-дамы Макашвили, затем у сестер Кикодзе. И Макашвили, и Кикодзе жили поблизости от нас: на Цхнетской и на Гунибской улицах. Учеба эта отравила мне все детство и отрочество. Иной раз мне тошно становилось от занятий, но родители не разрешали бросить учебу.
Постепенно, становясь старше, я полюбил музыку. Усилилась эта любовь в студенческие годы, когда я приобрел среди товарищей славу хорошего пианиста. Одно этим делом, что только и бегал по всяким танцевальным вечерам, на которых танцевали европейские танцы (они тогда были в моде), и аккомпанировал.
Я соревновался с такими знаменитыми в свое время «таперами», как Гугули Торадзе, Отар Канчавели, Отар Нозадзе...
Старые мои педагоги были настолько разгневаны моей деятельностью, что готовы были предать меня анафеме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46