Не знаю, все ли мужчины таковы или это свойство моего характера, но если женщина мне не нравится, она меня и не интересует, а раз уж не интересует, я и слушать ее внимательно не могу. Потому-то я все больше молчал, думал о своем и только время от времени, чувствуя неловкость, произносил что-нибудь односложное. Но, очевидно, мою собеседницу это вовсе не смущало. Кажется, даже наоборот, она была рада, что я не мешаю ей высказать свои мысли. Может быть, ей как раз и нужен был такой молчаливый собеседник, как я.
Потом она как-то незаметно перевела разговор на себя (разве женщина может иначе?). «Я не всегда была кукольницеи, прежде я работала в лучшем театре Ленинграда, в Александринке, и была известной драматической актрисой»,— проговорила она как бы между прочим. При этом в голосе ее прозвучали горделивые нотки.
При упоминании об Александрийском театре я насторожился.
Сердцем почувствовал: сейчас мы заговорим о чем-то важном.
Разом очнувшись от своих мыслей, я окинул внимательным взглядом собеседницу. Она сидела, прислонясь спиной к стене землянки, заложив ногу на ногу, и курила с подчеркнутым наслаждением. Мне показалось, что она просто красуется передо мной. А ко мне подступало волнение. Будто невзначай я спросил:
— В какие годы вы работали в этом театре?
— А почему вас это интересует? — с коварной улыбкой спросила она.
— Интересует,— не сдавался я.
— Все вы такие странные, мужчины,— больше всего вас занимает возраст женщины. Можно подумать, это главное. Хотите, я скажу, какой вопрос вы зададите мне сейчас? Сейчас вы спросите, сколько лет было мне, когда я поступила в этот театр. Потом вы сопоставите обе цифры, что, конечно, нетрудно сделать, в этих пределах складывать и вычитать все умеют, и цель ваша будет достигнута. Господи, какие однообразные, какие неинтересные пошли нынче мужчины, просто ужас!..
— Там работала одна моя знакомая,— несмело проговорил я.
— А-а,— протянула она и выдохнула густую струю дыма. Теперь она рассердилась, что меня интересует не ее персона, а кто-то другой, и жаждала отомстить.
— Когда она работала? — холодно спросила Василиса. При этом она уставилась на меня в упор так, точно впервые видела.
«Вот шельма,— подумал я,— в один миг превратила меня в обвиняемого, а сама стала в позу следователя».
— До войны,— как можно более равнодушно ответил я.
— Пушкин тоже до войны был,— пошутила Василиса.
— Во всяком случае, в тысяча девятьсот тридцать девятом году она состояла в труппе...
— Ее имя и фамилия? — властно спросила она. Молчать не имело смысла, и я сказал:
— Лида Каверина.
Она метнула молниеносный взгляд. Но сказать ничего не сказала. Несколько минут мы оба молчали.
— Лида Каверина? — спросила она отсутствующим тоном человека, ушедшего в свои мысли.
— Да.
— Нет, такой там не было.
— Как не было? Я даже видел ее на сцене! — взбунтовался я.
— И, вероятно, не только на сцене?
— Она играла в «Платоне Кречете», ее очень хвалили.
— А-а-а,— протянула моя собеседница.
— Ну, вспомнили? — с нетерпением спросил я.
— Нет,— отрезала она.
— Видимо, вы сами не входили в труппу этого театра.
— То есть как это? — вскинулась она.— Вы считаете, что я...
— В те годы,— смягчил я свое обвинение.
— А-а... Которые же это были годы?
— Тысяча девятьсот тридцать девятый и тысяча девятьсот сороковой.
— Какая из себя была эта ваша Каверина?
— Высокая стройная блондинка с зелеными глазами.
— Как, говорите, ее звали?— глухо спросила Василиса.
Она застыла, замерла. Глаза ее устремились куда-то вдаль, поверх меня. Наконец, после долгого молчания, она заговорила, словно милостыню подавала:
— Я вспомнила... да, была такая, но вспомнила, не как актрису — актриса она была очень слабая! — а как красивую женщину... Внешность у нее была крайне соблазнительная, всех с ума сводила... наверное, и вас?
— Насколько я знаю, она была хорошей актрисой и хорошим человеком,— с сердцем возразил я. В моем голосе помимо воли прозвучала обида.
— Простите, но этому не вам меня учить. Дальше статистки она не пошла.
— Как это статистки, она играла в «Бесприданнице»!
— Играла, когда первая исполнительница бывала больна. Должна сказать, ей приходилось нелегко. Вам не следует обижаться на правду.
Я поднялся, чтобы не сказать ничего резкого. В эти минуты я испытывал к Василисе неодолимую неприязнь. Она поняла, что я собрался уходить, протянула мне руку на прощанье и проговорила каким-то иным, изменившимся голосом:
— Если вы увидите Лиду, скажите ей, что я ее помню.
С этими словами она тоже встала и повернулась, чтобы войти в землянку.
— Охотно, но... но я не знаю вас... о вас...— У меня стал заплетаться язык.
— Ирина Германовна Клюева, заслуженная артистка РСФСР.
— Скажите, как найти Лиду, дорогая Ирина Германовна! — неожиданно для самого себя взмолился я.
Она остановилась. Обернулась. Уставилась на меня. Потом провела пальцами по брови, точно вспоминая что-то, и одним духом проговорила:
— На Карельском участке фронта в Седьмой армии, в полевом госпитале главным хирургом работает ее муж — Анатолий Аркадьевич Балашов. Спросите его, он вам скажет все.
Меня словно стукнули чем-то тяжелым по затылку.
«Муж Лиды?! Но когда же она вышла замуж? Почему я ничего не знаю?!»
Я одним прыжком догнал Ирину Германовну, схватил ее за руку, повернул к себе.
— Что вы говорите, какой муж, у нее не было мужа!
— Какой муж? — отчеканивая слова, переспросила она и так же ответила: — Муж, которого она отняла у меня.— Клюева по-военному резко повернулась на каблуках и ушла, не прибавив ни слова.
Я стоял окаменев. Лицо мое горело. В сознании всплывали какие-то обрывки мыслей.
Я видел, как группа артистов вышла из землянки, к ним присоединилась Клюева, как потом комиссар вел их к лесу; я смотрел на лес, черной каймой замыкавший белый простор, и ни о чем не думал.
Вот и все! С той минуты образ Лиды Кавериной явился предо мной и стоял неотступно, совсем как тогда, года три назад, когда она завладела моей душой и мыслями.
Незажившая рана открылась вновь.
Слова Клюевой перевернули все вверх дном. Что бы я ни делал, наряду со всеми делами и заботами — и должен признаться, еще сильнее, еще острее, чем о делах, — думал я о Лиде.
Воспоминания чередой скользили передо мной, я терялся, как бы переселившись из настоящего в прошлое и живя только прошлым.
...Вероятно, и с вами случалось такое: много раз виденный, издавна знакомый предмет — либо человек — в один прекрасный день вдруг предстает перед вами совершенно в ином обличье и, преображенный, становится незнакомым, новым. Смотришь на него и не веришь, что это тот самый предмет или человек, которого ты знал раньше, смотришь и удивляешься, почему он казался тебе до сих пор иным.
Такое «прозрение» происходит благодаря какому-нибудь доброму человеку или счастливой минуте. Придет этот человек — или эта минута — и покажет тебе прежде увиденное с иной стороны, со знакомым познакомит вновь. И сколько бы ни прошло времени, вместе с заново обретенным и осознанным вспомнишь и того человека, который взор твой, по предмету скользящий, сумел обратить в глубину, дал тебе увидеть суть и дотоле невидимое сделал зримым.
Именно таким добрым человеком оказалась для меня Лида Каверина, стройная белокурая девушка с матовым точеным лицом, зеленовато-голубыми глазами и длинными темными ресницами.
При виде ее сердце мое начинало биться быстрее, а жизнерадостный смех ее доставлял мне такую радость, что ради него я пошел бы на все, готов был отворить двери ада.
Радость жизни, ощущение счастья, сила и красота любви — все это пришло ко мне тогда, в тот довоенный год. Лида оказалась добрым духом, который дал мне познать истинную цену всему, дал способность моему поверхностному взору заглядывать в глубину, обострил его. Не будь Лиды, моя жизнь, вероятно, потонула бы в унынии.
Мое счастье обрушилось на меня лавиной.
Но не погребло меня, подобно лавине, нет, наоборот, вознесло, светом озарило — хотя и ненадолго.
Но я не жалею! Долгое счастье уже не счастье, оно утрачивает свою остроту и становится чем-то обычным, заурядным.
...Как только кончилась весенняя сессия, наша компания — несколько студентов строительного факультета — с веселым гомоном влезла в батумский поезд, приступом взяла два купе и после целой ночи смеха и шуток ранним утром прибыла на Зеленый Мыс.
Воистину то была счастливая пора! За плечами осталось три курса института, и сердца наши, колотившиеся от беспричинной радости, казалось, вот-вот вырвутся из груди.
Сказочная красота Зеленого Мыса, эти райские кущи, расцвеченные знойным солнцем, лазурь неба, сливающаяся с лазурью моря, еще больше усиливали в нас буйство юношеской энергии.
Радость, нахлынувшая потоком, подхватила нас... Мы не ходили — летали, не спрашивали — восклицали, не беседовали — пели.
В то лето мне как раз исполнился двадцать один год. Пора мечтаний, пора смелых надежд, больших ожиданий и — что и говорить! — пора страстного желания любить.
Чудеса начались на следующий же день... Дом отдыха политехнического института, возвышавшийся на горе, как бы замыкал собой маленькое ущелье. Ранним утром, когда все еще было объято сном, до нашего слуха донеслись отдаленные звуки музыки.
Постепенно все-мы проснулись и стали прислушиваться. Потом повскакали с постелей и подбежали к окнам. Музыка приближалась, усиливалась. Кто-то играл на аккордеоне, но как!.. Нежная мелодия, точно утренняя серенада, плыла в воздухе, наполненном сладким ароматом магнолий и глициний. Она была то печальной, то буйно веселой.
Аккордеонист медленным шагом поднимался в гору, продолжая с увлечением играть.
Еще немного — и весь дом отдыха высыпал во двор.
Притихнув, слушали мы бодрящие звуки и вглядывались в лицо музыканта.
Наконец он подошел к нам, музыка оборвалась. Он поздоровался и представился:
— Меня зовут Акакий, я буду каждое утро проводить с вами утреннюю зарядку. А если надумаете покутить — Акакий и тут к вашим услугам, я знаю много хороших песен, в том числе тбилисских «карачохели»...
Акакий с улыбкой растянул аккордеон и заиграл «Коргановского чабана», да так, что, казалось, целый оркестр грянул. Потом перешел в другую тональность и запел популярную песенку на стихи Иосифа Гришашвили.
Так начался день, радостный, безоблачный, беззаботный.
И полетели счастливые светлые дни юности, когда медовая сладость ласкает сердце, когда хочется глубоко-глубоко вдыхать воздух, хмельной, как мачари, когда все тебя радует, и часто — без всякой причины.
Все здесь было прекрасно: голубизна южного неба, изумрудом сверкающая зелень, легкая синь, вкравшаяся в сосны, перламутровые полосы дремлющего моря...
В обед кто-то сказал, что вечером на соседней турбазе будут танцы.
Мы решили после ужина пойти на танцы.
Тогда, в конце 30-х годов, все вдруг поголовно увлеклись европейскими танцами и начали учиться танцевать. У нас в Тбилиси танцевальной лихорадкой заболели и молодые, и пожилые.
Срочно сооружались танцплощадки, создавались джазы, эстрадные оркестры. Фокстроты, вальсы и танго овладели молодежью. Самыми популярными людьми в Тбилиси стали учителя танцев: Лазарю Казайшвили и Диме Вачнадзе на улице проходу не было. Помню, какую радость приносили маленькие ящики, обитые красным и синим дерматином,— патефоны. Летними вечерами из каждого окна, с каждого балкона лились звуки патефона, и ритм румбы настраивал на танцевальный лад.
Едва свечерело, мы отправились на турбазу.
В те времена у каждого из нас кроме пары потертых штанов и сорочки с короткими рукавами, так называемой «гондолки», других нарядов не имелось.
Но это отнюдь не огорчало и не печалило нас. Бедность тогда никому не была в диковинку, никто не гонялся за тряпками, об этом просто не думали. А уж мы, студенты, полные радужных надежд и радостных устремлений, вовсе не тужили о таких вещах.
Не знаю, есть ли на свете что-либо прекраснее летней ночи, усыпанного звездами неба и неповторимого воздуха Черноморского побережья. Такая ночь, словно кашемировая шаль, нежно обволакивает тебя и наполняет умиротворением, блаженством...
Был именно такой вечер, когда мы пришли на ярко освещенную танцевальную площадку.
Стоявшая на вершине холма турбаза глядела со своей высоты на маленький залив Черного моря, образуемый Зеленым Мысом.
Такой ночью и музыка становится волшебной, еще глубже проникает в душу. Звуки модной в те годы «Рио-Риты» полились над склоном, когда мы поднимались по длинной лестнице.
С танцплощадки виднелось освещенное луной море. Оно спокойно дремало. Золотисто-желтые блики луны сверкали на его глади, сказочной тропинкой протянулись куда-то к самому горизонту.
Магнолии зеленым кольцом окружали площадку. Свежеполитые цветы источали пьянящий аромат.
Народу собралось уйма, на расставленных вокруг площадки скамьях не было ни одного свободного местечка. Но сама площадка была пуста — нужна была какая-нибудь смелая пара, которая бы открыла танцы.
Мы облюбовали укромный уголок и расположились там.
В это время в кругу света появилась группа стройных молодых женщин и мужчин в модных костюмах. Держались они непринужденно, свободно, оживленно смеялись и переговаривались.
На площадке началось легкое смятение, все стали перешептываться, спрашивая друг друга, кто это такие, но никто ничего о них не знал.
Всех охватила какая-то робость. Никто не осмеливался начать танцевать.
Спустя еще несколько минут стало известно, что это пришли ленинградские артисты, которые отдыхают здесь после гастролей в Тбилиси. Все оживились, по площадке закружились пары.
Гости танцевали увлеченно, изящно. Звонкий смех женщин усиливал веселье, и мы постепенно заразились общим настроением.
Освоившись с обстановкой, наши ребята стали повнимательней рассматривать гостей.
Внезапно меня будто ослепило лицо белокурой ленинградки. Казалось, я неожиданно нашел то, что давно утерял и неустанно искал все время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46