Наши армии участвовали в жесточайших боях. Весна сорок второго принесла новую опасность: враг угрожал Сталинграду.
Поздней осенью сорок второго, когда из-за погоды боевые действия на нашем фронте приостановились, я написал Жирасову три письма подряд, но ответа не получил.
Тогда я написал его отцу в Череповец. Просил сообщить, где сейчас находится Жирасов.
В конце зимы я получил конверт, склеенный из плотной чертежной бумаги. Нетерпеливо надорвал его, и... первое, что бросилось в глаза, был детский почерк; что же касается содержания, то вот оно:
«Дорогой товарищ Левашов, самый близкий друг моего единственного сына! Пишет Вам убитая горем мать Андрея Жирасова Алевтина Сергеевна рукою племянницы своей Иринки.
Сейчас, когда мы пишем это письмо, слезы градом льются из моих глаз, но я должна сообщить вам горестное известие: мой незабвенный, мой единственный сыночек и ваш друг Андрей Жирасов пал смертью храбрых под Демьянском...»
Здесь чернила расплывались. Видно, маленькая Иринка, писавшая под диктовку тети, расплакалась вместе с ней, а потом размазала слезы по бумаге.
«...Нынешним летом командование прислало нам письмо. Благодарят родителей за то, что вырастили достойного сына. Он героически сражался с врагом, не давая немцам спуску. Его подразделение остановило наступление целого полка, но сам он погиб и оставил свою горемычную мать в неутешном горе.
После смерти моего сыночка, кровиночку мою наградили орденом Отечественной войны. И орден прислали нам. Теперь этот орден в маленькой коробочке остался нам вместо сына, даже фотокарточки его у нас нет. Была бы фотография, мне все легче б было. А так открываю я каждое утро коробочку и плачу, плачу... От слез ослепла совсем. Пусть так страдает да плачет наш лютый враг, фашист, пусть сгинет совсем с белого света!
Супруг мой Петр Тимофеевич, как узнал про смерть сына, чуть рассудка не решился. Не успокоился старик, пока в ту часть не определился, где Андрей служил. Я, говорит, за его кровь буду мстить проклятым фашистам!
И теперь он на фронте, а мы тут одни-одинешеньки. Говорят, он храбро сражается, в сержанты произведен и медаль получил. Так мое сердце пополам и рвется: и за него боязно, и тоска по сыночку в могилу сводит. Господи, отплати нашим врагам и губителям, изведи семя иродово навечно!
Что же касается нашей бывшей невестки, то о ней я ничего хорошего сказать не могу. Говорят, нашла себе другого и опять замуж вышла. Небось когда лучшего встретит, и от этого сбежит. Может, война виновата, что таких женщин больно уж много развелось. Берегитесь их, сыночек, они не лучше лютого врага...»
Я много раз перечитывал письмо несчастной матери и дал себе слово после войны непременно съездить к Жирасовым и отвезти им ту фотокарточку, где мы были сняты вместе. Андрей получился как живой. А соболезнующее письмо я так и не послал. Трудно было писать.
Как сяду за письмо, так Жирасов перед глазами. Пытался представить я себе его отца, как он там, на батарее, замещает своего погибшего сына, мстит за него. Но вместо этого возникали, казалось, давно забытые картины. То оскаленный матерый волчище, присевший на задние лапы, то Лиза в белой сорочке у замерзшего окна, то горящие глаза Андрея, когда он признавался в своей мужской немощи...
И все то, что когда-то казалось мне смешным, теперь выглядело совсем иначе, и я понял, что на этом свете нет и не может быть ничего до конца смешного. Смех — это лишь передышка между горестями...
«ОБРЕТИ, ЧТО ИЩЕШЬ!»
Когда пришел мой черед рассказывать, я растерялся. Я не знал, что мне рассказать. Много смешного случалось со мной, много и печального.
Наконец вспомнилась мне одна история. Вот она.
...На северо-западе России, в стороне, лежащей к югу от Ладоги, начало осени обычно бывает теплым и солнечным. В эту пору, называемую бабьим летом, погода стоит ясная и сухая. Местные жители считают это время года самым спокойным и умеренным.
Конец сентября и начало октября 1942 года не составляли в этом смысле исключения.
Стояла теплая, безоблачная и безветренная погода. Вокруг все еще зеленело, хотя в изумрудный цвет то там, то здесь уже вкрадывалась желтизна, а местами проступал багрянец.
Штаб артиллерии нашего полка расположился близ маленькой станции Пупышево Ленинградско-Тихвинской железной дороги.
Полк перевооружался: вместо малокалиберных пушек нас должны были снабдить среднекалиберными.
В ожидании нового вооружения нас перевели в это безлюдное место, чтобы мы могли в спокойной обстановке изучить пушки нового образца, получить пополнение людьми и в сжатые сроки подготовить наших артиллеристов к новым боям.
Нам дали две недели, по прошествии которых мы должны были снова отправиться на передовую.
Редко случалось мне бывать в такой глуши, как Пупышево. Здешняя станция имела всего два пути и по существу являлась скорее разъездом. А вокзал представлял собой старинное одноэтажное здание, выкрашенное в желтый цвет. Это было небольшое деревянное строение с резными дверными и оконными наличниками и зеленой жестяной кровлей.
За вокзалом возвышалась каким-то чудом уцелевшая водокачка. Водруженная на высокие железные столбы, эта уродливая башня была выкрашена в такой кричащий красный цвет, что тотчас бросалась в глаза.
А вокруг повсюду виднелись следы разорения и разрушения. Одна только водокачка осталась невредимой. Говорили, будто гитлеровцы нарочно не бомбили ее, чтобы при случае как ориентир.
В здании вокзала имелось всего три комнаты. В одной помещалась дежурка, в другой жил начальник станции, третья, самая большая, служила залом ожидания.
Да, эту комнату украшала табличка именно с такой надписью: «Зал ожидания», хотя в ней вы не встретили бы ни одного пассажира, потому что по этой дороге ходили только военные эшелоны, перевозившие бойцов, боеприпасы, оружие. Местные жители же частью эвакуировались, частью сражались на фронтах, а часть просто снесло куда-то волной войны.
Прошло более месяца, как немецкая авиация прекратила бомбить станцию Пупышево. За все это время вражеские бомбардировщики пролетали над ней всего раза два. А немецкие воздушные разредчики наведывались также не более двух-трех раз. Разведчики, как правило, пролетали на большой высоте вдоль полотна и настороженно наблюдали за малейшим движением по железной дороге, за каждым незначительным перемещением наших войск.
Вокруг царила такая тишина и такой покой, что казалось, мы попади в самый что ни на есть безлюдный и тихий уголок земного шара. Человеку же, не видевшему фронта и оказавшемуся в Пупышево, война представилась бы совершенно невероятной...
Здание станции стояло на лесной опушке. Лес, густой и темный, начинался сразу же за вокзалом. В столетнем ельнике было сыро. Земля поросла мхом. В воздухе мельтешили тучи комаров и мошкары.
В километре от станции Пупышево находилась деревня с одноименным названием. Но отсюда ее не было видно, так как между станцией и деревней высокой стеной возвышался сосновый бор.
В получасе ходьбы от станции Пупышево в направлении к Ленинграду находился небольшой дачный поселок. Этот тихий, уютный и очень живописный поселок располагался по обе стороны железнодорожного полотна и в дореволюционное время считался излюбленным местом отдыха петербургской аристократии.
Таким образом, странноватое название Пупышево объединяло три пункта: железнодорожную станцию, деревню и дачный поселок.
Самым примечательным из них был, конечно, поселок. Раскинутые на порядочном расстоянии друг от друга дачи походили на маленькие дворцы. Многие из них являлись поистине замечательными образцами архитектуры. По постройкам можно было судить и об их былых хозяевах. Дома, построенные в традиционном стиле старых русских дворянских усадеб, чередовались здесь с помпезными роскошными дачами богатых купцов и промышленников.
Немало состоятельных людей мечтали построить себе обиталище в Пупышево. Но сливки общества далеко не каждого подпускали к себе на близкое расстояние. Даже не каждый представитель высшего света получал право построить дачу в Пупышево.
Несколько самых роскошных дач принадлежало царской фамилии. Две из них, как утверждали местные жители, были собственностью дяди последнего царя — Николая Николаевича Романова.
Хотя прошло уже двадцать четыре года после Октябрьской революции, все эти дачи продолжали называть по именам их бывших владельцев — Шереметева, Шувалова, Трубецкого, Волконского, Строганова, Ланского, Оболенского, Белосельского, Воронцова...
Дачи, сказать правду, были порядком разорены, но все еще не утратили былого блеска. Несмотря на тяжелые следы времени, они выглядели весьма привлекательно и красиво. Некоторые из них были такие чудесные, что можно было часами любоваться ими.
Говорили, что во многих из старинных дач сохранилась старинная мебель и множество личных вещей бывших владельцев. Возможно, этому способствовало еще и то обстоятельство, что после революции вплоть до начала войны в этих дачах-дворцах жили семьи высшего и старшего комсостава армии, поскольку в тех местах, по давно заведенной традиции, стояли военные соединения. Жильцы-военнослужащие при вселении принимали квартиру по описи, а переезжая на другое место, сдавали ее опять-таки по описи.
Так оно было или иначе, но многое здесь могло служить достоверным свидетелем «доброго старого времени». В Пупышево как бы чувствовался аромат дореволюционной России. Это придавало ему романтическую окраску. Если подолгу смотреть на немых свидетелей прошлого, могло показаться, что вот-вот выйдет на веранду лихой гусар в кивере и накинутом на плечи ментике, а вслед за ним выпорхнет красавица николаевских времен...
Всех, кому доводилось видеть станцию, деревню и дачный поселок, удивляло одно обстоятельство: немецкая авиация, много раз беспощадно бомбившая деревню и станцию, ни разу не подвергла бомбежке поселок. И даже в его окрестности ни разу не попала ни бомба, ни снаряд. Поэтому некоторые жители и без того поредевшей деревни переселились в пустующие дачи.
Прежде дачи украшали роскошные цветники, нарядные клумбы, декоративные экзотические растения. Теперь же там, где обитали новые поселенцы, вместо цветников виднелись грядки картошки, капусты, лука, огурцов и помидоров.
На железнодорожной станции Пупышево работали всего четыре человека. Кроме того, в распоряжении начальника станции находилась ремонтная бригада из шести женщин.
Начальником станции был Вячеслав Михайлович Пашков, седобородый старичок с красивыми чертами бледного, исхудалого лица, с печальными голубыми глазами, степенной речью и манерами интеллигента.
Этот спокойный, симпатичный человек исполнял, кроме того, обязанности дежурного по станции, словом, большую часть времени проводил в дежурке.
Стрелочником был Степанов, шестидесятилетний хромой мужчина богатырского телосложения, которого все звали Прокофьичем. В его ведении находились стрелки обоих направлений. Поэтому он сидел в будке то на западной стороне станции, то на восточной, смотря по надобности. Не знаю, где он добывал в то тяжелое время водку, но постоянно был навеселе, и разило от него так, что близко не подойти.
Техником-смотрителем путей работал некий Чигирин, средних лет, болезненного вида человек с пронзительными глазами. Он ходил вечно хмурый, глядел в землю и поднимал взгляд, только будучи в нетрезвом состоянии. Его, как я смог заметить, побаивались и сторонились, потому и относились с почтением, уважительно. Аркадий Гаврилович Чигирин, по-видимому, был человеком достаточно образованным: ремонтная бригада железнодорожников подчинялась ему.
Четвертым сотрудником станции была женщина — оператор Нина Малинина.
Эта красивая, видная женщина являлась предметом поклонения и сокровенных мечтаний всех обитателей Пупышево...
Нина Малинина была и вправду очень красива. Сложена как богиня, а черты лица такие, что при одном лишь взгляде на нее сердце начинало колотиться. Ее перевели сюда из Свири всего месяца два назад в помощь начальнику станции.
Ей вменялась в обязанность регистрация проходивших эшелонов, но кроме того — через два дня на третий она дежурила по станции, так что начальник станции Пашков отдыхал в три дня раз. Это свободное от работы время только называлось отдыхом, на самом деле трудолюбивый Пашков и в это время трудился не покладая рук: либо осматривал полотно, либо укреплял расшатавшиеся шпалы, лиТбо подкручивал болты на стыках рельсов, а то утрамбовывал гальку, насыпанную между шпалами. Словом, в свой день отдыха он работал не разгибая спины и уставал за эти «отдыхи» больше, чем в обычные дни.
Раз в неделю отдыхала и Малинина. Она в свои выходные на работу не являлась, и каждому, кому в такие дни почему-либо случалось зайти на станцию, чего-то недоставало.
Чувство одинокости особенно остро ощущалось начальником станции Вячеславом Михайловичем и его подчиненными. Громадина стрелочник Прокофьич и техник-смотритель рябой Чигирин в отсутствие Малининой казались еще более хмурыми и бродили как потерянные.
Появление Нины было подобно солнечному лучу, прорезавшему мрак.
При виде ее людям сразу делалось легко и радостно. Встреча с нею так сразу, так внезапно снимала с сердца тоску, что самом становилось странно...
Только не думайте, что Малинина проявляла какой-нибудь интерес к мужчинам, которые юлой вертелись вокруг нее. Нет, она была горда и неприступна, была, пожалуй, даже высокомерна. Она умела так посмотреть на человека своими большими черными глазами из-под тонких с изломом бровей, что самые отъявленные наглецы терялись и робели.
Никто не знал, откуда и как она вообще оказалась на железной дороге.
Мы краем уха слышали лишь то, что мать Нины, профессор Лениградской консерватории, вместе с другими преподавателями была эвакуирована куда-то в глубокий тыл, не то на Урал, не то в Среднюю Азию.
Не прошло и недели, как наш полк расквартировали в Пупышево, а весь командный состав полка был уже влюблен в Малинину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46