Перед отправкой на оборону отведенных нам участков, когда мы стояли в пригороде Ленинграда, Жирасов еще раз поразил нас своей отвагой.
Накануне мы приняли бронепоезд. На следующий день нужно было перевезти снаряды из находившегося неподалеку артиллерийского склада. К складу не была проведена железная дорога, поэтому мы послали за снарядами грузовик, а сами отправились на бронепоезде к станции Стрельна, чтобы выиграть время и там же погрузить боеприпасы.
По прибытии в Стрельну обнаружилось, что мост, находившийся до дороге к артиллерийскому складу, сильно поврежден вражеской авиацией и движение по нему прекращено. Это очень усложняло обстановку, ибо, делая рейсы в объезд моста, мы бы в два дня не кончили погрузку снарядов, а нам через четыре часа нужно было отправляться на выполнение первого боевого задания.
Мы не знали, что делать. Командир побежал на станцию, чтобы по телефону связаться с командованием.
В его отсутствие Жирасов внимательно осмотрел полуразрушенный мост и, когда командир вернулся, попросил у него разрешения провести через мост машину. «Здесь нет смертельного риска,— уверял он,— а выгода большая, мы сэкономим время».
Командир сначала не соглашался, но, поскольку другого выхода не было, в конце концов был вынужден разрешить Жирасову эту безумную попытку.
Затаив дыхание мы смотрели, как старший лейтенант вел через полуразрушенный мост машину, груженную снарядами.
Деревянный мост в любую минуту мог обрушиться. А высота была дай боже! Да если бы даже водитель чудом уцелел при падении, то все равно его разнесло бы в клочья от неминуемого взрыва снарядов, которые он вез.
Жирасов оказался первоклассным шофером. Он так искусно управлял машиной, что мы просто диву давались. Наконец он миновал мост, и все облегченно вздохнули.
Но упрямец этим не удовлетворился — он вернулся обратно и сделал пять смертельно опасных рейсов!
Четыре часа играл со смертью этот человек и даже бровью не повел...
Мы с восхищением следили за ним, а он хоть бы что — скалит белые зубы, как негр, и по обыкновению балагурит. Должен сказать, что улыбка очень красила его смуглое лицо. Зубы у него были отличные, белые, ровные, в деревне такие зубы называют «яблочными»: ими бы только яблоки грызть!
На следующий день после приемки бронепоезда, двадцать восьмого августа, мы выехали из Стрельны, а тридцатого августа немцы взяли станцию Мга, а через неделю Шлиссельбург.
Таким образом, всякая сухопутная связь с Ленинградом была прервана.
С тех нор как враг взял Ленинград в кольцо, на нашем бронепоезде начались горячие деньки...
И вот в этих жарких боях старший лейтенант Жирасов, прежде такой отчаянный и смекалистый, постепенно потерял свою отвагу и предстал перед нами совсем в ином свете...
В храбрости Жирасова я усомнился, когда мы приняли первый бой у станции Мга. Большинство бойцов и некоторые командиры бронепоезда, совсем не нюхавшие пороха или недостаточно обстрелянные, оказались неподготовленными к первому серьезному бою. И эта первая памятная схватка с врагом застала нас врасплох. Мы понесли ощутимый урон как в живой силе, так и технике...
А на севере уже стояла осень.
Серые тучи низко нависали над землей.
Холодный ветер обжигал лицо и пронизывал до костей.
В то утро бронепоезд мчался по одноколейке, проведенной в лесу. С обеих сторон возвышались сосны. Сосняк сменялся ельником — и казалось, лесу не будет конца. Мы чувствовали себя как на дне глубокого рва, когда лежишь на спине и вверху видишь только узкую полоску серого неба, затянутого тучами.
В таких условиях стрелять из орудий можно только вперед или назад, и то на очень коротком расстоянии. На маленьких же углах стрелять было и вовсе невозможно, ибо спереди нам мешал паровоз и другие боевые платформы, а сзади — наши же теплушки.
Едва мы въехали в узкую просеку, как над нами пролетели два «мессершмитта», выпустили короткую пулеметную очередь и исчезли. Это означало, что вскоре появятся и вражеские бомбардировщики.
Через некоторое время послышался зловещий гул, и среди клочковатых туч показалась тройка одномоторных «Юнкерсов-77».
Наш командир капитан Мягков даже не успел отдать приказания, как «юнкерсы» начали круто пикировать, и оглушительные взрывы потрясли округу. Справа и слева от бронепоезда взметну лись огромные фонтаны земли.
Высочайшие ели полегли, словно скошенная кукуруза.
Мягков считался знающим артиллеристом, но на фронте не бывал, и его боевая неопытность не могла не сказаться, во всяком случае, в первые дни.
Командир решил, что для точности орельбы лучше остановить бронепоезд, укрепив боевые платформы специальными тормозами чтобы при отдаче орудий они не ходили взад-вперед (так требовалось по инструкции). Поэтому он приказал отцепить от состава боевые платформы, а базу оттащить подальше, чтобы не мешала стрельбе. Любому опытному артиллеристу сразу же стало бы понятным, что принято неправильное решение, и это уже было ясно кое-кому из нас. Но мне казалось неудобным лезть к начальству со своими замечаниями.
Я считал, что нужно как можно скорее вырваться из коридора-ловушки, чтобы наши орудия могли стрелять не только вперед и назад, то есть вдоль просеки, но и по всем направлениям. А немцам с нами куда легче было справиться в лесу, чем на открытой местности, где мы могли использовать всю нашу огневую мощь.
Если лесная просека для бронепоезда представляла настоящий капкан, то для немецких летчиков она была очень удобна: они могли летать вдоль прямой как стрела колеи и сбрасывать на нас бомбы. А увернуться им от нашего огня было и вовсе легко — стоило податься чуточку вправо или влево, и, скрывшись за верхушками деревьев, они становились неуязвимыми.
Поскольку главный калибр находился под моим командованием, а он совершенно был лишен возможности действовать, я решил доложить об этом командиру и, кстати, высказать свое мнение. В конце концов, я был обязан это сделать.
Направляясь к командиру, я наткнулся на Жирасова. Его вид удивил меня: длинное лицо вытянулось еще больше, глаза были расширены и глядели куда то поверх голов, даже веснушки на лбу и щеках побледнели.
Я никогда не думал, что человек может так мгновенно измениться. У меня невольно мелькнула мысль: не сошел ли он с ума?
- Жирасов, что с тобой? - спросил я тревожно.
- Ничего,— ответил он, с трудом превозмогая бившую его дрожь. Вытаращенные глаза его еще больше поблекли. Продолжая глядеть в одну точку, он неуверенно пробормотал: -- Живот что-то схватило...
- Сейчас позову врача,- пообещал я, продолжая свой путь. Кому-то из бойцов я поручил вызвать к Жирасову врача, а сам побежал к командиру бронепоезда.
Капитан Мягков оказался человеком разумным. Когда я изложил ему свой план и объяснил, что наши орудия в этой мышеловке совершенно бессильны, он понял свою ошибку и тотчас приказал дать полный вперед.
Больше часа мы мчались без остановки, стараясь вырваться из пагубных тисков леса.
Когда опасность миновала и мы оказались вне поля зрения вражеских самолетов, я вспомнил о Жирасове и сразу же отыскал его: он стоял на ящике со снарядами и глядел за борт, Это был прежний Жирасов, прямой, с гордо поднятой головой и смелым взглядом.
При виде меня он несколько смешался, но, не обнаружив на моем лице и гони насмешки или осуждения, принял свой обычный самоуверенный вид, хотя некоторая скованность не ускользнула от меня.
— Живот прямо свело от боли,— словно оправдываясь передо мной, повторил он,
А у меня перед глазами стояло его бледное, перекошенное лицо, и я продолжал удивляться такой метаморфозе: тот Жирасов и этот были совершенно разными людьми.
Мы находились уже неподалеку от Волхова, когда на бронепоезде опять объявили тревогу.
К несчастью, и на этот раз мы проезжали через густой лес, и стрелять из орудий было опять крайне трудно. Немецкие бомбардировщики вынырнули из-за туч, налетели на нас как коршуны и начали нас бомбить.
Мои среднекалиберные пушки били по черным «хейнкелям» прямой наводкой, дружно строчили пулеметы Лобова. Но мелко-калиберные орудия Жирасова почему-то молчали, и лишь после того, как командир крикнул: «Жирасов, ведите огонь!>> — выстрелили раза два и умолкли.
Видно, что-то у них не ладилось.
А я тем временем носился с платформы на платформу. Это было довольно опасно, потому что никаких переходов между ними не существовало и надо было с заднего борта одной платформы перепрыгивать на другую. А расстояние между ними — не меньше полутора метров. Малейшая неточность, и можно было угодить под колеса мчавшегося на всех парах состава.
Бойцы с беспокойством следили, как я прыгаю с платформы на платформу, но мое присутствие повсюду —- и там, и здесь — было действительно необходимо. У новичков то гильза застревала в казеннике, то зубчатая дуга отходила от шестерни, то отказывал бинокулярный аппарат... Вот мне и приходилось метаться по составу.
Во время одного из таких переходов, спрыгнув на железный пол платформы, окинул ее взглядом и увидел в дальнем углу бледное, с отвалившейся челюстью лицо Жирасова. Он стоял, бессмысленно уставясь в одну точку, но, судя по всему, ничего не видел. Все его размягченное, обессиленное тело говорило о неодолимой растерянности и какой-то внутренней опустошенности...
Орудия Жирасова были оставлены на попечение неопытных младших командиров, которые именно сейчас нуждались в его поддержке и советах. Улучив момент, я кинулся к Жирасову:
— В чем дело? Что с тобой? Почему ты не у своих орудий?
— Не могу, боль не отпускает,— пробормотал он.
— Что о тобой происходит, Жирасов?!
— Опять желудок схватило, под ложечкой немилосердно колет,— отводя глаза в сторону, едва слышно сказал лейтенант. Взгляд его опять сделался невидящий, как в прошлый раз.
И туг случилось неожиданное вместо того, чтобы посочувствовать, я, к собственному удивлению, прикрикнул на него:
— Сейчас же вернись к своим орудиям! - При этом я подтолкнул его, но так, чтобы не видели бойцы. И чудо: Жирасов на удивление покорно побрел к своим орудиям!
Вечером, когда сгустились сумерки и когда мы остановились возле небольшого железнодорожного разъезда, командир, воспользовавшись передышкой, приказал ужинать.
Я немедля разыскал врача и спросил его о Жирасове. Широков как-то странно улыбнулся и сообщим мне таким тоном, будто доверял важную тайну:
- Что поделаешь! Не хватило мужества, видимо, нет пока у него необходимой боевой закалки. Сдрейфил немного наш герой.
Я прямо оторопел: от Жирасова я этого никак не ожидал. Такой смелый, бойкий, уверенный! Кто мог подумать, что он раскиснет в первом же бою!
После ужина, отыскав помощника Жирасова сержанта, я спросил у него:
- Что случилось с вашим командиром? Отчего его так скрутило?
Сержант хитро прищурился и вполголоса, как бы стыдясь чего-то, проговорил:
- По-моему, от страха...
Вот, оказывается, как легко и просто вызвать к себе презрение!
А опасность в последующие дни неуклонно возрастала.
Большое наступление, предпринятое фашистскими полчищами в октябре, донельзя обострило ситуацию. Немецкие войска нанесли удар по Тихвину, чтобы соединиться с финнами и окружить Ленинград вторым кольцом блокады. В начале ноября тысяча девятьсот сорок первого года, когда противник вплотную подошел к Тихвину, наш бронепоезд оказался в зоне главного удара. Нам приходилось то отражать налеты вражеской авиации, то встречать огнем атаку танков и пехоты противника.
Как только бой затихал, Жирасов заметно оживлялся. Он сразу же обходил пушки и с помощью своих расчетов быстренько их налаживал, чистил, ремонтировал. Надо сказать, что дело он знал назубок и делал все ловко, сноровисто.
Но лишь наступало утро, в ожидании опасности Жирасов как то сразу терял самообладание, отчуждался, тускнел, бледнел. Страх завладевал ям, и он менялся неузнаваемо...
Несмотря на это, подчиненные Жирасова проявляли удивительное терпение. Когда бойцы его орудийных расчетов и сержанты поняли, каким недугом одержим их командир, они научились обходиться без его указаний и, надо сказать, уже через несколько дней после первого боевого крещения отлично справлялись со с воими обязанностями.
Командир и комиссар не раз вызывали к себе Жирасова и стыдили, но все напрасно. Как только начиналась стрельба, Жирасов мгновенно менялся: бледнел, безжизненный взгляд его устремлялся в пространство, челюсть отвисала, и весь он обмякал, словно лишался костей.
Командование бронепоезда довольно долго терпело столь предосудительное поведение командира второго огневого взвода.
На первых порах, пока свидетелями трусости Жирасова были лишь бойцы одного его взвода, пока только они знали о его слабости, по мнению командира, это было еще терпимо. Но когда весь бронепоезд узнал о «недуге» старшего лейтенанта, было решено отстранить его от командования взводом и отправить в резерв.
К тому времени я уже был заместителем командира бронепоезда. Когда командир Мягков сообщил мне о своем решении, я искренне пожалел Жирасова. Быть отчисленным из части за трусость значило не только осрамиться перед всем народом, но и навсегда погибнуть в своих же собственных глазах!
Но, с другой стороны, и командование бронепоезда рассуждало справедливо: трусость взводного могла дурно отразиться на бойцах и младших командирах. Еще хорошо, ребята подобрались у нас такие, что готовы были голыми руками душить врага.
Но вместе с этим жаль было Жирасова. Я, как и многие другие, надеялся, что Жирасов обязательно овладеет собой, поборет страх и станет таким же мужественным человеком, каким он казался вначале.
По моему мнению, «болезнь» Жирасова в данных условиях не представляла большой опасности, так как расчеты его взвода настолько набили руку в стрельбе, что на протяжении еще какого-то времени, нужного для того, чтобы Жирасов свыкся с фронтовой обстановкой и поборол в себе страх, могли как-то обходиться без взводного командира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46