Скоро уже весь зал хохотал от души.
Громче других смеялся Полтавцев. Он не смеялся, а фыркал и ржал как конь.
«Ладно,— подумал я.— Посмотрим, кто из нас смешнее...» И, еще не зная, что буду делать дальше, неожиданно даже для себя вскинул вверх обе руки.
Гармонь Петрова смолкла. Стало тихо. На мгновенье замолчал даже Полтавцев.
Тогда я резко наклонился, изо всех сил звонко шлепнул себя по голенищам сапог и, разведя руки, притопывая, вприсядку пустился в пляс и направился к углу...
Сукин сын Петров сразу сообразил, что к чему, и, с ходу подхватив, заиграл в такт «барыню». Зал одобрительно зашумел и захлопал в ладоши, да так дружно, что я диву дался.
Петров, не давая мне передохнуть, растянул свою гармонь и залился, заперебирал, да так лихо, бойко, разухабисто, что я чуть не задохнулся с непривычки.
...И случилось неожиданное.
Она, весь вечер просидевшая на лавке, вдруг поднялась, выпрямилась, сбросила с плеч платок и выплыла в круг, точно ладья в море.
Зал сперва взревел в один голос, потом грянули в ладоши — чуть крыша с клуба не слетела! Поднялся свист, рев и притопывания. Казалось, все вокруг посходили с ума...
Я вприсядку шел за этой удивительной женщиной, изо всех сил молотил по бедрам и голенищам, лихо присвистывая, и кружил вокруг нее, кружил, как бабочка вокруг огня...
А женщина эта, похожая на царицу, плавно плыла передо мной, подняв голову и широко разводя свои крупные полные руки. Ростом она была почти с меня, не очень полная, с округлыми прекрасными формами. Лицо белое, бледное, отчего чернота ее бровей и глаз казалась особенно резкой, на губах играла улыбка, голова слегка закинута...
Словом, передо мной была настоящая русская красавица!
Коли б в ту минуту ко мне пристали с ножом к горлу, я все равно утверждал бы, что красивее нет никого на свете. Я и представить себе не мог, чтобы чей-нибудь танец мог так захватить душу...
Устав, она низко поклонилась мне и пошла в свой угол.
Пока она шла и потом, когда села на лавку, восторженный рев и рукоплескания не смолкали.
Видно, наш Петров тоже притомился. ()н снял гармонь и поставил на пол. Его сменил парнишка-гармонист, но после Петрова игра гармониста показалась всем такой тусклой и беспомощной, что народ вдруг заскучал. Так случается, когда из ярко освещенного зала вдруг попадаешь в полутемный коридор.
Наши встретили меня недружелюбно.
Матюшин даже не взглянул на меня, а Полтавцев покосился и насмешливо сказал:
- Всегда так: спелая груша свинье достается.
Я смолчал, но про себя решил задать капитану перцу. Еще посмотрим, кому достанется груша и кто настоящая свинья.
После танцев Полтавцев сумел так точно все рассчитать, что, выходя из клуба, мы в дверях столкнулись с удивительной красавицей и ее двумя подружками. Капитан направился к ним с уверенностью человека, избалованного женщинами, и по-военному взял под козырек.
— Позвольте представиться,— сказал он таким тоном, словно не спрашивал разрешения, а приказывал.
— Представьтесь, если вам очень хочется,— ответила женщина и оглянулась на своих спутниц.
- Капитан Полтавцев, командир бронепоезда. А это мои подчиненные...
— А разве у ваших подчиненных нет фамилий? Или они у вас немые?
— Немые? — Полтавцев поднял брови.— Да бог с вами! У них языки ого-го!.. Если понадобится, можно через вашу реку как мост перекинуть...— И, довольный своей шуткой, громко рассмеялся.
— Меня зовут Ирина Дроздова, а это Нина Гаврилова, а это Наташа Маркова,— несколько недовольным тоном ответила красавица и пошла вперед.
— Вот, к примеру, Пересыпкин,— продолжал Полтавцев, пускаясь за ней в погоню,— тот, что танцевал с вами. Он самый смешной человек не только на бронепоезде, но на всем белом свете...
— Что же в нем такого смешного? — спросила Дроздова и неожиданно остановилась. Капитан, идущий следом, чуть не налетел на нее.
— Да всем! Хотя бы тем...— Он вдруг почувствовал, что его занесло, и добавил: — Хотя бы своими шуточками. Вы б послушали его словечки и истории. Пересыпкин у нас шутник...
— Это признак ума, которого многим не хватает,— обрезала Дроздова.
Капитан сперва опешил, потом надулся как индюк и долго не мог проронить ни слова.
Женщины, изредка обмениваясь словами, шли по присыпанной свежим снегом тропе и время от времени громко смеялись. Мы шагали за ними следом и молчали, как немые.
У развилки дорог, откуда нам нужно было свернуть направо, капитан прибавил шагу, нагнал Дроздову и взял ее под руку:
— Позвольте проводить вас до дома?
— Пожалуйста, не беспокойтесь,— сказала Дроздова, освобождаясь от его руки.— Я хочу, чтобы меня проводил вон тот,— и она указала на меня.
Мы группой стояли неподалеку.
— Который? — строго переспросил капитан и недовольно уставился на нас.
— Шутник. Я люблю веселых людей.
— Стало быть, вы думаете, что я...— обиженным голосом начал Полтавцев...
— Ужасно серьезный и очень строгий человек.
— Спасибо,— сказал капитан и вроде бы шутя поклонился.
— Товарищ Пересыпкин, вы не могли бы проводить меня до дома?
— Почему же нет,— обрадовался я,— с большим удовольствием! — И взглянул на капитана.
— Проводи! — важно разрешил капитан и, чтобы еще раз продемонстрировать свою власть, добавил: — Даю два часа. Если вовремя не вернешься, шкуру спущу. Понял?
За меня ответила Дроздова:
— Капитан, шкура у животных, а у Пересыпкина кожа...
— Кожа у него или шкура, узнает, когда опоздает! — И обиженный капитан, не оглядываясь, зашагал но дороге к бронепоезду.
А я с тремя женщинами свернул налево. Мы пошли вниз по тропинке к реке. Сначала все молчали.
— Пересыпкин, как вас зовут? — услышал я голос идущей впереди Дроздовой.
— Геннадий Николаевич, из деревни Сасово, Рязанской области, сорока трех лет, вдовый, имею детей, образование среднее, бывший железнодорожник, да и сейчас путеец,— отчеканил я, и словно язык у меня развязался — пошел и пошел!.. Что только знал смешное, все выложил. Разумеется, и истории моего папаши не забыл, в особенности про то, как мы нашу хромую корову к соседскому бугаю водили.
Женщины поначалу пытались сдержаться, только иногда прыскали в кулачок, но постепенно разошлись и давай хохотать и заливаться, да так, что раза два мы чуть не покатились вниз с обрыва.
До деревни, где жила Ирина Дроздова, дошли довольно скоро и остановились у красивого большого дома. Просторный деревянный дом был окружен аккуратным штакетником с украшенными резьбой воротами.
— Я бы пригласила вас в дом, но боюсь, как бы капитан и в самом деле не спустил с вас шкуру. Он, видно, шутить не любит... И сколько амбиции...
— Да что вы, он замечательный командир и чудесный человек,— возразил я.
— В таком случае, если хотите, я угощу вас чаем,— сказала Дроздова и протянула мне руку. Рука у нее была теплая, тяжеловатая, широкой кости.
Мне очень хотелось зайти, но я пересилил себя и отказался. Для начала и этого было достаточно.
К бронепоезду я летел как на крыльях. Сердце радостно билось. Я весь был охвачен каким-то неопределенным волнением. Хотелось петь.
На бронепоезде, кроме часовых, все уже спали. Один только Матюшин вышагивал вдоль платформы.
— Пришел? — Он взглянул на часы. Похоже, капитан приказал ему дожидаться меня.
— Как видишь,— ответил я.
— Вижу, что ты поперед батьки в пекло норовишь...
— В такое пекло я хоть кого обгоню! — ответил я и, не попрощавшись, поднялся в вагон.
На следующее утро Полтавцев встретил меня как ни в чем не бывало. Одним достоинством капитан обладал несомненно: не знаю, то ли он был не злопамятлив, то ли умел скрывать свои чувства, во всяком случае, никогда не проявлял неудовольствия и ничем не напоминал о минувшей обиде. А это, на мой взгляд, достоинство, и не маленькое.
— Ну как? — спросил он, увидев меня.
— Проводил и вернулся вовремя.
— Э,— скривился капитан,— да я не об этом... Что сделал?
— А что мне было делать? Смешил их всю дорогу...
— Э,— еще больше поморщился Полтавцев.— Знаешь, что я тебе скажу, Пересыпкин: вот смотрю на тебя и никак не пойму, прикидываешься ты простачком или в самом деле дурак. Ну, говори короче, взял ее или нет?
— Кого? — удивленно переспросил я.
— Тьфу, чтоб тебе пусто было! — капитан смачно сплюнул,— О вчерашней красотке спрашиваю, понял, старый ты греховодник!..
— Нет,— мрачно вздохнул я.
— Во! А ты как думал?!.. Сидишь как собака на сене. И сам не ам, и другому не дам. Мне не уступил, а сам ничего не можешь. Эх! — он махнул рукой и пошел, поводя плечами.
— Позвольте мне сегодня вечером часа два быть свободным! — крикнул я ему вслед.
Капитан замер, как от выстрела.
С минуту он смотрел на меня. Потом спокойно сказал:
— Отпускаю тебя на всю ночь, но если ты опять вернешься несолоно хлебавши, привяжу к паровозу и велю прокатить до соседней станции...
— Тогда уж вместе с ней привяжите,— осклабился я. Капитан еще дольше смотрел на меня, но на этот раз промолчал. Повернулся и медленно удалился.
Вечером я подошел к знакомому дому.
Еще не стемнело, и дом, выкрашенный светло-зеленой краской, показался мне краше, чем вчера.
Дверь открыла старушка. Видно, в свое время она тоже была крупная, статная женщина, но годы взяли свое. Старушка ласково пригласила меня в дом и ввела в большую комнату, обставленную на городской манер, мебель там стояла довольно дорогая.
Во всем чувствовалась рука заботливой хозяйки. Особенно бросалось в глаза обилие вышитых покрывал и накидок: с мережками, ажурные или сплошь расшитые цветными нитками, они лежали на столах, на диване — всюду.
Подоконник был сплошь уставлен глиняными горшками любого размера. В горшках красовались ухоженные цветы.
В углу стояло старинное пианино с медными подсвечниками. С потолка свисала фарфоровая люстра. Видно, раньше тут пользовались электричеством.
Старушка предложила мне кресло, а сама надела очки, чтобы получше разглядеть гостя.
— Ирина скоро придет. Она еще вчера предупредила меня, сказала, что, может быть, вы зайдете... Сами понимаете, они шьют днем и ночью и все-таки не успевают...
— Что шьют? — спросил я.
— Да все! Ватные штаны, телогрейки, рукавицы...
— Где шьют? — Я никак не мог понять, о чем она говорила.
— Как где? На швейной фабрике, - несколько удивленно ответила старушка и присмотрелась ко мне повнимательней.
Я спохватился: мне не следовало задавать таких вопросов. Старушка могла догадаться, что я даже незнаком толком с ее дочерью.
— Да,— сказал я,— швеям нынче туго приходится. Одеть такую армию... С утра до ночи... за швейной машиной... Ирина, наверное, устает.
Старушка изумилась еще больше:
— Ирина за швейной машиной? Она ведь не швея, а директор фабрики.
— ??
— Вы что, не знали?
— Как не знать! Знал, конечно! Но сейчас и директора работают. Шьют, кроят, сверлят, точат. Рабочих рук нигде не хватает.
— И-и, мой дорогой, где уж ей шить, такое огромное производство на ней. Как белка в колесе крутится, бедняжка. Все на ее шее... Но, представьте себе, справляется, со всем справляется! В этом она на отца похожа. Он тоже такой был хват...— Старушка шмыгнула носом и уголками платка утерла слезу.
Постепенно беседа наладилась. Наверное, оттого, что нам было интересно побольше узнать друг о друге.
А Ирина все не шла.
Старушка оказалась любопытная и с подходом. Она так умело ставила вопросы, что за часок расспросила обо всей моей жизни. А я и не скрывал ничего, как на духу выложил все про свою довоенную жизнь.
Было довольно поздно, когда из сеней послышалось топанье ног, кто-то стряхивал снег.
Двери широко распахнулись. На пороге стояла Ирина, разрумянившаяся, улыбающаяся. На ее меховой шапке сверкали снежинки.
— Молодец, Пересыпкин! — по-свойски крикнула она мне.-А я думала, не дождешься, сбежишь...
— Что вы, Ирина Павловна! — горячо возразил я.— О лучшем месте я и мечтать не мог... Даже если палкой будете гнать, не выгоните.
— Надеюсь, не шутите? — смеясь проговорила Ирина.
На этот раз она мне показалась совсем другой: естественней, проще, веселей и моложе...
Есть женщины, которые очень много выигрывают от домашнего окружения. Вне дома они как-то никнут, бледнеют, теряют привлекательность. Но есть и такие, которые вне дома сверкают как камень чистой воды, а дома тускнеют и гаснут.
Дроздова сверкала всюду.
Если вчера в клубе она показалась мне несколько гордой и неприступной, то дома, оставаясь такой же красивой, она сделалась как-то теплей и милей.
- Хоть кругом война, но благодаря стараниям моей матушки варенья у нас вдоволь. Еще с прошлогодними запасами не разделались. Я вас напою таким чаем — всю жизнь будете помнить!..
— Ирина Павловна, вас я и так буду помнить всю жизнь.
- Смотрите-ка! Да он, оказывается, льстец...
- Клянусь честью, я говорю правду!
- Пересыпкин, я чувствую, ты скоро начнешь в любви признаваться! - Дроздова подбоченилась с улыбкой и выгнула бровь.
-- Что вы, Ирина Павловна! — смутился я. - Разве человек с моей внешностью посмеет признаться вам?.. Даже если все сердце изболится, ни словом не заикнусь!..
- Ах, бедняжка!.. Мама, ты слышишь, как он прибедняется!
- Что толку в красоте? — вмешалась старушка и встала. — Нон полюбуйся, на стене фотография висит. Такого красавца, верно, в столицах поискать, а что толку? Всю жизнь нам отравил, всю душу заплевал... Прости господи! — поспешно добавила она и перекрестилась.
- Мама! - коротко осекла ее Ирина.
Ладно, ладно, молчу... Пойду самовар поставлю.— И, по-старушечьи, медленно шаркая шлепанцами, она пошла к дверям.
Я посмотрел, куда указывала старуха. Со стены на нас, зажав в зубах папиросу и обеими руками опираясь на велосипед, холодно смотрел мужчина с зачесанными назад волнистыми волосами.
Я подошел к фотографии и присмотрелся повнимательней: френч с нагрудными карманами, между карманами и пуговицей провисала цепочка, высокие сапоги, галстук. На галстуке блестящая булавка. Мужчина был рослый, красивый, с большими глазами, смотревшими холодно и надменно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46