https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_kuhni/
Вот таким и пришел он в страховое общество.
Однако именно во время этой службы случилось то, что в корне изменило его жизнь. В доме, этажом
ниже страхового общества, жила у старой пенсионерки девушка, и Мутавац, набравшись смелости, возгорелся желанием сблизиться с ней. Девушка тоже была горбатой. Если он искал встречи с женщиной, то она мечтала о встрече с мужчиной. Столкнулись, инстинктивно ощутили друг друга и объединились вместе два долго выстраданных желания; короче говоря, за несколько месяцев до ареста Мутавац женился. Решив одну проблему, Мутавац словно бы справился и со второй: мысли о болезни и смерти отступили. Эта женщина, здоровая, с наследственной громадной, неистраченной энергией, придавала ему сил, будоражила его, оживляла. Впрочем, врожденный и приобретенный характер Мутавца не мог измениться. Он сохранил свою скрытность и трусливость, но в нем, однако, проснулся интерес к делам страхового общества. Полученный опыт Мутавац намеревался использовать. Но как — было еще не ясно даже ему. Может быть, так, как предлагала его жена Ольга, советовавшая по примеру других заняться спекулятивными махинациями со страхованием неизлечимо больных. Учитывая возросшие потребности семейной жизни, он, вероятно, со временем принялся бы за такие дела, но как раз в тот момент, когда у него уже созрело твердое решение, страховое общество распалось и было ликвидировано. Единственно, из чего он, по его расчетам, мог извлечь хоть какую-нибудь выгоду, была секретная книга,- которую он Рашуле и Розенкранцу обещал непременно сжечь и все время потом клялся, что сжег. В действительности он ее не сжег, а по уговору с женой (и по ее совету) спрятал в кухне за печную трубу. Там всегда полно тараканов, рассуждали они, и в случае, если к ним явятся с обыском, полицейские не решатся сунуться в такое гадкое место. А спрятал он книгу затем, чтобы после окончания судебного процесса (он надеялся, что эта тяжба закончится быстро и без особых последствий для кого-либо) потребовать от Рашулы и Розенкранца хоть какое-нибудь возмещение, хотя бы трехмесячное выходное пособие, которое они ему не выплатили.
Однако следствие затянулось, Рашулу и Розенкранца не выпустили из тюрьмы* напротив, к великому изумлению Мутавца он и сам туда угодил. Выдали его не Рашула и не Розенкранц, а тот самый выпущенный на свободу член правления, который сообщил суду о су
ществовании секретной книги. Он же высказал предположение, что книга находится у Мутавца. Бедняга Мутавац, будь он смелее и молчаливее, был бы вскоре освобожден, но он на следствии завалил прежде всего самого себя. Доведенный до отчаяния, сломленный, он поверил следователю, обещавшему его немедленно выпустить из тюрьмы, если он во всем сознается. Мутавац сознался, разболтал все, что знал о Рашуле и Розен- кранце, и следователь, смекнув, с кем имеет дело, оставил Мутавца в тюрьме для того, чтобы побольше вытянуть из него нужных сведений. И только когда через несколько дней дошла очередь до секретной книги, Мутавац замолчал, упорно, мучительно отрицая, что знает о ней хоть что-нибудь. Разумеется, делал он это столь неуклюже, что еще больше убедил следователя в противном. Мутавац, однако, продолжал отрицать, опасаясь признанием погубить жену. К этому примешивался страх, как бы книгу случайно не обнаружили при повторном обыске. Он уже думал, не послать ли жене тайное письмо, чтобы она сожгла книгу, но его грызли сомнения да и страшно было, как бы письмо не перехватили. Сама жена ему тоже на свидании шепнула, что делать этого не стоит, «потому что один раз уже был обыск и ничего не нашли». В Мутавце все-таки продолжал жить страх — и за Ольгу, и перед каторжной тюрьмой. В то, что будет осужден, Мутавац верил как ипохондрик в свою болезнь. Об этом ему, особенно в последние дни, говорил следователь и постоянно твердил Рашула.
От всех переживаний Мутавац в тюрьме высох, как вырванное с корнем дерево. Корни его жизни питались соками из сердца Ольги. Сейчас и это сердце приуныло, это Мутавац чувствовал всегда, когда у ворот тюрьмы встречался с женой. Охранники редко разрешали родственникам заключенных приносить еду для своих близких прямо во двор тюрьмы, но с помощью чаевых и этого можно было добиться. Находя душевное утешение в таких встречах, Мутавац, однако, чувствовал затаенную тоску жены, охватившую ее безысходность. Счастье его обернулось самым глубоким несчастьем, и тоска жены имела свои причины. Внутри ее зародилась жизнь, и через месяц-два ей надлежало слечь в постель. Будущему ребенку он когда-то радовался как вершине счастья, а сейчас при одной мысли о нем его охватывало отчаяние.
Мысли о смерти и даже о самоубийстве опять стали посещать его. Теперь, правда, цель была иной: избежать наказания и снять со своего ребенка позор отца-преступника. Его так унижали, так часто попирали его достоинство, что боязнь ославить свое дитя не могла пустить в нем глубокие корни. Ведь все в жизни забывается, ребенок еще может быть счастливым. Мысли о смерти скрытно, как из засады, пронзали его. Пытаясь отвязаться от них, он заводил дружбу с другими заключенными. Но он никогда не был общительным, не умел разговаривать с людьми. Так и здесь он обычно тихо подходил к ним, угрюмо слушал разговоры, радуясь, если его никто ни о чем не спрашивал. Или снова сторонился всех, забивался куда-нибудь в угол и тупо смотрел перед собой. Иногда, если дело происходило в камере, укрывался с головой одеялом и глотал слезы, глотал, не решаясь заплакать громко и опасаясь издевок писарей.
Издевались они над ним беспощадно, особенно отличались Рашула и Розенкранц. Он все сносил, давно утратив всякую чувствительность к унижениям. Здесь, в тюрьме, он потерял последние крохи самолюбия. Мутавац терпел с жалким ощущением, что иного и не достоин. Да, он виноват перед Рашулой и Розен- кранцем, не они его подставили, а он о них все разболтал, погубив и себя. Но разве дело дошло бы до такой беды, если бы они сами не накликали ее своими действиями? Почему тогда они нападают на него и мучают?
А мучило Мутавца еще кое-что, что совсем было утихло в нем и сделалось почти неощутимым, как только он познакомился с Ольгой. Брак с ней словно излечил его от туберкулеза. В тюрьме бациллы принялись рвать его слабую грудь, словно разъяренная свора псов. Боль и усталость чувствовал Мутавац во всем теле. Стал чаще покашливать и, как раньше, тайком сплевывал кровь: по временам горло пылало огнем, его начинало тошнить, подкатывалось что-то теплое, словно вот-вот готова была хлынуть кровь. Несмотря на все мысли о самоубийстве, его охватывало и давило ужасное сознание того, что его постигнет судьба отца и братьев — смерть от кровотечения. О том, что болезнь приняла опасный характер, уверяли Мутавца многие в тюрьме. Бурмут ему часто кричал, что он сдохнет. Рашула и Розенкранц тоже предрекали
ему короткую жизнь. Обрушился на него даже тюремный доктор, не особо утруждавший себя при осмотре больных заключенных, неприветливый, суровый с ними, как жандарм. Когда Мутавац обратился к нему, доктор признал его больным, но не настолько, чтобы помещать его в больницу. Чем вам поможет больница? Тюрьма — вот ваша больница!
Он выругал его, и это еще больше пришибло Мутавца. Мало того: только здесь, под следствием, Мутавац узнал, что и его Рашула застраховал в одной из страховых контор. Значит, Рашула уже давно ожидал его смерти. Когда Мутавац меньше всего думал о болезни, другие считали его смертельно больным. В какую же стадию вступила его болезнь сейчас, когда он так ужасно себя чувствует!
Попеременно желая си боясь смерти, Мутавац догадывался, что Рашула и Розенкранц только и ждут этого.
Рашула действительно застраховал Мутавца без его ведома, но тогда еще без особых видов на его скорую смерть, потому что в то время от живого Мутавца толку было больше. Сейчас все переменилось: для пользы дела нужно было, чтобы он умер. Это была бы смерть наиболее опасного свидетеля обвинения, убеждал он сам себя. Но, впрочем, разве следствие и без Мутавца не располагает достаточными уликами против него? Стало быть, какой прок от этой смерти? Нечто более серьезное вызывал Мутавац в Рашуле, это было какое-то необузданное и глухое бешенство, которое здесь еще больше, чем на свободе, кипело в нем по отношению ко всем людям, которые, по его представлениям, виноваты в его бедах. Да и не обязательно, чтобы они были виноваты; довольно было почувствовать кого- то слабее себя, чтобы накинуться на него с яростью скорпиона или неуемного преследователя, который в травле немощных находит какую-то пьянительную сладость, облегчение и забвение собственной беспомощности перед сильными. В данном случае для Рашулы более сильным был суд. В попрании слабых он находил явное наслаждение, досужее занятие в долгие, тоскливые часы в тюрьме. Поэтому травля других иногда оказывалась обыкновенным издевательством ради собственной забавы или демонстрации остроумия. Порой казалось, что им движут только эти побуждения, но в преследовании Мутавца крылось, как было сказано,
что-то более серьезное. Мутавца Рашула возненавидел так, как можно возненавидеть щенка, которого выкормил и вырастил, сделал ему добро, а щенок сбежал к другому хозяину и на своего бывшего рычит, пакостит ему. Убить щенка — вот цель, которая, лишь косвенно оправданная соображениями пользы, сделалась для Рашулы своеобразным требованием справедливости. Желание насладиться местью и собственной силой таилось в этом стремлении, а уродливость, болезнь, характер и безропотность Мутавца раззадоривали Рашулу, воодушевляли, были ему на руку. Убить его не физически, а исподволь, мучая его, чтобы он сам наложил на себя руки,— таков был замысел Рашулы, к осуществлению которого он привлекал и других. И именно поэтому, однажды услышав от Бурмута, как сегодня Юришич, что в одиночке Мутавац может покончить с собой, он долго уговаривал тюремщика перевести горбуна в одиночную камеру. Ему не удалось убедить Бурмута, но от замысла своего он не отказался, тем более что его беспокоило упорство следователя по поводу секретной книги, тревожило именно из-за Мутавца, внушавшего постоянные опасения, что в конце концов он таки признается в наличии этой книги.
Всем своим существованием Мутавац был как бельмо в глазу, бельмо, которое следовало снять, уничтожить. Правда, это лишь одно бельмо, но было еще и второе, покрупнее — доктор Пайзл.
Доктор Пайзл был не просто адвокатом страхового общества, но и тайным членом его правления, о чем многие подозревали, а знал только Рашула и отчасти Розенкранц. На деле он был тайным советником Рашулы и как вездесущий Вельзевул давал ему советы, как улаживать спекулятивные сделки, обходить и нарушать законы. Он и сам страховал больных без их ведома, делал это, разумеется, через агентов, которых за определенную мзду поставлял ему Рашула. Их сотрудничество было очень тесным и таким должно было оставаться и после ареста Рашулы, а то, что этого не случилось по вине Пайзла, явилось причиной негодования Рашулы.
Тактика Рашулы на следствии состояла в том, чтобы впутать в аферу кого только можно, особенно людей с положением. Однако Пайзла он щадил. Согласно договоренности, Пайзл должен был оставаться на свободе, чтобы, используя надежные связи, в случае, если сорвется побег (а так оно и вышло), попытаться вызволить Рашулу из тюрьмы хотя бы под залог. Но время шло, а помощи от Пайзла не было никакой. Вместо нее Рашуле довелось прочитать однажды в газете дерзкое опровержение, в котором Пайзл, не пощадив Рашулу, отвергал доводы своих противников, утверждавших, что и он в известной степени был замешан в аферу страхового общества. Это вынудило Рашулу в письме, тайно переправленном на волю, напомнить Пайзлу о данном им обещании. Прошло много времени, прежде чем Пайзл соизволил передать ответ через жену Рашулы. Он советовал потерпеть, не торопить события, все, мол, обойдется, ждать осталось недолго. И поскольку Рашула на том же свидании узнал от жены, что все ее хождения к разным адвокатам не увенчались успехом, а также убедившись, что суд не собирается выпускать его из тюрьмы даже под самый большой залог и видя свой последний козырь в том, чтобы впутать в аферу Пайзла, он принялся давать вместе с Розенкран- цем нужные показания — и через несколько дней Пайзл однажды ночью оказался в тюрьме. С тех пор, с первой же встречи на следующий день между ними началась коварная, бескровная война, изобилующая хитростью, ненавистью и уловками. Поначалу Пайзл отрицал, что был арестован за причастность к афере. Его, утверждал он, преследуют за политическую деятельность. Тем не менее он тут же потребовал от Рашулы опровергнуть свои «денунциации». Своими показаниями Рашула якобы только навредил себе, сделав невозможными любые действия с его стороны, чтобы вызволить Рашулу на свободу, хотя все уже налаживалось и в скором времени Рашула еще до начала судебного разбирательства был бы освобожден под залог.
Но ничего конкретного о предпринимаемых мерах Пайзл не мог сообщить Рашуле, а кроме того, Рашула рассуждал так: не все ли равно — сидит Пайзл в тюрьме за участие в афере или по политическим мотивам, тюрьма в любом случае есть доказательство, что он и сам перед властью бессилен. Как же он тогда мог бы помочь ему, Рашуле? При первой очной ставке с ним он подтвердил свои показания, а под его влиянием так же поступил и Розенкранц. И напрасно потом Пайзл пытался то одного, то другого уловками и угрозами склонить к отказу от прежних показаний. Правда, поначалу Рашула заколебался и чуть было не уступил,
но тут в тюрьму попал журналист Мачек и по секрету сообщил ему, что в сговоре с полицией, а вероятно, и с правительством Петковича за решетку посадил сам Пайзл. Так-так, хорошо, размышлял Рашула, но почему же тогда та же полиция и правительство держат за решеткой Пайзла? Может, хотят что-то выудить из него? — пришла ему в голову мысль. Пайзл действует обходными путями, пресмыкается перед правительством, а что, если он покается и действительно выйдет из тюрьмы, на что постоянно намекает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Однако именно во время этой службы случилось то, что в корне изменило его жизнь. В доме, этажом
ниже страхового общества, жила у старой пенсионерки девушка, и Мутавац, набравшись смелости, возгорелся желанием сблизиться с ней. Девушка тоже была горбатой. Если он искал встречи с женщиной, то она мечтала о встрече с мужчиной. Столкнулись, инстинктивно ощутили друг друга и объединились вместе два долго выстраданных желания; короче говоря, за несколько месяцев до ареста Мутавац женился. Решив одну проблему, Мутавац словно бы справился и со второй: мысли о болезни и смерти отступили. Эта женщина, здоровая, с наследственной громадной, неистраченной энергией, придавала ему сил, будоражила его, оживляла. Впрочем, врожденный и приобретенный характер Мутавца не мог измениться. Он сохранил свою скрытность и трусливость, но в нем, однако, проснулся интерес к делам страхового общества. Полученный опыт Мутавац намеревался использовать. Но как — было еще не ясно даже ему. Может быть, так, как предлагала его жена Ольга, советовавшая по примеру других заняться спекулятивными махинациями со страхованием неизлечимо больных. Учитывая возросшие потребности семейной жизни, он, вероятно, со временем принялся бы за такие дела, но как раз в тот момент, когда у него уже созрело твердое решение, страховое общество распалось и было ликвидировано. Единственно, из чего он, по его расчетам, мог извлечь хоть какую-нибудь выгоду, была секретная книга,- которую он Рашуле и Розенкранцу обещал непременно сжечь и все время потом клялся, что сжег. В действительности он ее не сжег, а по уговору с женой (и по ее совету) спрятал в кухне за печную трубу. Там всегда полно тараканов, рассуждали они, и в случае, если к ним явятся с обыском, полицейские не решатся сунуться в такое гадкое место. А спрятал он книгу затем, чтобы после окончания судебного процесса (он надеялся, что эта тяжба закончится быстро и без особых последствий для кого-либо) потребовать от Рашулы и Розенкранца хоть какое-нибудь возмещение, хотя бы трехмесячное выходное пособие, которое они ему не выплатили.
Однако следствие затянулось, Рашулу и Розенкранца не выпустили из тюрьмы* напротив, к великому изумлению Мутавца он и сам туда угодил. Выдали его не Рашула и не Розенкранц, а тот самый выпущенный на свободу член правления, который сообщил суду о су
ществовании секретной книги. Он же высказал предположение, что книга находится у Мутавца. Бедняга Мутавац, будь он смелее и молчаливее, был бы вскоре освобожден, но он на следствии завалил прежде всего самого себя. Доведенный до отчаяния, сломленный, он поверил следователю, обещавшему его немедленно выпустить из тюрьмы, если он во всем сознается. Мутавац сознался, разболтал все, что знал о Рашуле и Розен- кранце, и следователь, смекнув, с кем имеет дело, оставил Мутавца в тюрьме для того, чтобы побольше вытянуть из него нужных сведений. И только когда через несколько дней дошла очередь до секретной книги, Мутавац замолчал, упорно, мучительно отрицая, что знает о ней хоть что-нибудь. Разумеется, делал он это столь неуклюже, что еще больше убедил следователя в противном. Мутавац, однако, продолжал отрицать, опасаясь признанием погубить жену. К этому примешивался страх, как бы книгу случайно не обнаружили при повторном обыске. Он уже думал, не послать ли жене тайное письмо, чтобы она сожгла книгу, но его грызли сомнения да и страшно было, как бы письмо не перехватили. Сама жена ему тоже на свидании шепнула, что делать этого не стоит, «потому что один раз уже был обыск и ничего не нашли». В Мутавце все-таки продолжал жить страх — и за Ольгу, и перед каторжной тюрьмой. В то, что будет осужден, Мутавац верил как ипохондрик в свою болезнь. Об этом ему, особенно в последние дни, говорил следователь и постоянно твердил Рашула.
От всех переживаний Мутавац в тюрьме высох, как вырванное с корнем дерево. Корни его жизни питались соками из сердца Ольги. Сейчас и это сердце приуныло, это Мутавац чувствовал всегда, когда у ворот тюрьмы встречался с женой. Охранники редко разрешали родственникам заключенных приносить еду для своих близких прямо во двор тюрьмы, но с помощью чаевых и этого можно было добиться. Находя душевное утешение в таких встречах, Мутавац, однако, чувствовал затаенную тоску жены, охватившую ее безысходность. Счастье его обернулось самым глубоким несчастьем, и тоска жены имела свои причины. Внутри ее зародилась жизнь, и через месяц-два ей надлежало слечь в постель. Будущему ребенку он когда-то радовался как вершине счастья, а сейчас при одной мысли о нем его охватывало отчаяние.
Мысли о смерти и даже о самоубийстве опять стали посещать его. Теперь, правда, цель была иной: избежать наказания и снять со своего ребенка позор отца-преступника. Его так унижали, так часто попирали его достоинство, что боязнь ославить свое дитя не могла пустить в нем глубокие корни. Ведь все в жизни забывается, ребенок еще может быть счастливым. Мысли о смерти скрытно, как из засады, пронзали его. Пытаясь отвязаться от них, он заводил дружбу с другими заключенными. Но он никогда не был общительным, не умел разговаривать с людьми. Так и здесь он обычно тихо подходил к ним, угрюмо слушал разговоры, радуясь, если его никто ни о чем не спрашивал. Или снова сторонился всех, забивался куда-нибудь в угол и тупо смотрел перед собой. Иногда, если дело происходило в камере, укрывался с головой одеялом и глотал слезы, глотал, не решаясь заплакать громко и опасаясь издевок писарей.
Издевались они над ним беспощадно, особенно отличались Рашула и Розенкранц. Он все сносил, давно утратив всякую чувствительность к унижениям. Здесь, в тюрьме, он потерял последние крохи самолюбия. Мутавац терпел с жалким ощущением, что иного и не достоин. Да, он виноват перед Рашулой и Розен- кранцем, не они его подставили, а он о них все разболтал, погубив и себя. Но разве дело дошло бы до такой беды, если бы они сами не накликали ее своими действиями? Почему тогда они нападают на него и мучают?
А мучило Мутавца еще кое-что, что совсем было утихло в нем и сделалось почти неощутимым, как только он познакомился с Ольгой. Брак с ней словно излечил его от туберкулеза. В тюрьме бациллы принялись рвать его слабую грудь, словно разъяренная свора псов. Боль и усталость чувствовал Мутавац во всем теле. Стал чаще покашливать и, как раньше, тайком сплевывал кровь: по временам горло пылало огнем, его начинало тошнить, подкатывалось что-то теплое, словно вот-вот готова была хлынуть кровь. Несмотря на все мысли о самоубийстве, его охватывало и давило ужасное сознание того, что его постигнет судьба отца и братьев — смерть от кровотечения. О том, что болезнь приняла опасный характер, уверяли Мутавца многие в тюрьме. Бурмут ему часто кричал, что он сдохнет. Рашула и Розенкранц тоже предрекали
ему короткую жизнь. Обрушился на него даже тюремный доктор, не особо утруждавший себя при осмотре больных заключенных, неприветливый, суровый с ними, как жандарм. Когда Мутавац обратился к нему, доктор признал его больным, но не настолько, чтобы помещать его в больницу. Чем вам поможет больница? Тюрьма — вот ваша больница!
Он выругал его, и это еще больше пришибло Мутавца. Мало того: только здесь, под следствием, Мутавац узнал, что и его Рашула застраховал в одной из страховых контор. Значит, Рашула уже давно ожидал его смерти. Когда Мутавац меньше всего думал о болезни, другие считали его смертельно больным. В какую же стадию вступила его болезнь сейчас, когда он так ужасно себя чувствует!
Попеременно желая си боясь смерти, Мутавац догадывался, что Рашула и Розенкранц только и ждут этого.
Рашула действительно застраховал Мутавца без его ведома, но тогда еще без особых видов на его скорую смерть, потому что в то время от живого Мутавца толку было больше. Сейчас все переменилось: для пользы дела нужно было, чтобы он умер. Это была бы смерть наиболее опасного свидетеля обвинения, убеждал он сам себя. Но, впрочем, разве следствие и без Мутавца не располагает достаточными уликами против него? Стало быть, какой прок от этой смерти? Нечто более серьезное вызывал Мутавац в Рашуле, это было какое-то необузданное и глухое бешенство, которое здесь еще больше, чем на свободе, кипело в нем по отношению ко всем людям, которые, по его представлениям, виноваты в его бедах. Да и не обязательно, чтобы они были виноваты; довольно было почувствовать кого- то слабее себя, чтобы накинуться на него с яростью скорпиона или неуемного преследователя, который в травле немощных находит какую-то пьянительную сладость, облегчение и забвение собственной беспомощности перед сильными. В данном случае для Рашулы более сильным был суд. В попрании слабых он находил явное наслаждение, досужее занятие в долгие, тоскливые часы в тюрьме. Поэтому травля других иногда оказывалась обыкновенным издевательством ради собственной забавы или демонстрации остроумия. Порой казалось, что им движут только эти побуждения, но в преследовании Мутавца крылось, как было сказано,
что-то более серьезное. Мутавца Рашула возненавидел так, как можно возненавидеть щенка, которого выкормил и вырастил, сделал ему добро, а щенок сбежал к другому хозяину и на своего бывшего рычит, пакостит ему. Убить щенка — вот цель, которая, лишь косвенно оправданная соображениями пользы, сделалась для Рашулы своеобразным требованием справедливости. Желание насладиться местью и собственной силой таилось в этом стремлении, а уродливость, болезнь, характер и безропотность Мутавца раззадоривали Рашулу, воодушевляли, были ему на руку. Убить его не физически, а исподволь, мучая его, чтобы он сам наложил на себя руки,— таков был замысел Рашулы, к осуществлению которого он привлекал и других. И именно поэтому, однажды услышав от Бурмута, как сегодня Юришич, что в одиночке Мутавац может покончить с собой, он долго уговаривал тюремщика перевести горбуна в одиночную камеру. Ему не удалось убедить Бурмута, но от замысла своего он не отказался, тем более что его беспокоило упорство следователя по поводу секретной книги, тревожило именно из-за Мутавца, внушавшего постоянные опасения, что в конце концов он таки признается в наличии этой книги.
Всем своим существованием Мутавац был как бельмо в глазу, бельмо, которое следовало снять, уничтожить. Правда, это лишь одно бельмо, но было еще и второе, покрупнее — доктор Пайзл.
Доктор Пайзл был не просто адвокатом страхового общества, но и тайным членом его правления, о чем многие подозревали, а знал только Рашула и отчасти Розенкранц. На деле он был тайным советником Рашулы и как вездесущий Вельзевул давал ему советы, как улаживать спекулятивные сделки, обходить и нарушать законы. Он и сам страховал больных без их ведома, делал это, разумеется, через агентов, которых за определенную мзду поставлял ему Рашула. Их сотрудничество было очень тесным и таким должно было оставаться и после ареста Рашулы, а то, что этого не случилось по вине Пайзла, явилось причиной негодования Рашулы.
Тактика Рашулы на следствии состояла в том, чтобы впутать в аферу кого только можно, особенно людей с положением. Однако Пайзла он щадил. Согласно договоренности, Пайзл должен был оставаться на свободе, чтобы, используя надежные связи, в случае, если сорвется побег (а так оно и вышло), попытаться вызволить Рашулу из тюрьмы хотя бы под залог. Но время шло, а помощи от Пайзла не было никакой. Вместо нее Рашуле довелось прочитать однажды в газете дерзкое опровержение, в котором Пайзл, не пощадив Рашулу, отвергал доводы своих противников, утверждавших, что и он в известной степени был замешан в аферу страхового общества. Это вынудило Рашулу в письме, тайно переправленном на волю, напомнить Пайзлу о данном им обещании. Прошло много времени, прежде чем Пайзл соизволил передать ответ через жену Рашулы. Он советовал потерпеть, не торопить события, все, мол, обойдется, ждать осталось недолго. И поскольку Рашула на том же свидании узнал от жены, что все ее хождения к разным адвокатам не увенчались успехом, а также убедившись, что суд не собирается выпускать его из тюрьмы даже под самый большой залог и видя свой последний козырь в том, чтобы впутать в аферу Пайзла, он принялся давать вместе с Розенкран- цем нужные показания — и через несколько дней Пайзл однажды ночью оказался в тюрьме. С тех пор, с первой же встречи на следующий день между ними началась коварная, бескровная война, изобилующая хитростью, ненавистью и уловками. Поначалу Пайзл отрицал, что был арестован за причастность к афере. Его, утверждал он, преследуют за политическую деятельность. Тем не менее он тут же потребовал от Рашулы опровергнуть свои «денунциации». Своими показаниями Рашула якобы только навредил себе, сделав невозможными любые действия с его стороны, чтобы вызволить Рашулу на свободу, хотя все уже налаживалось и в скором времени Рашула еще до начала судебного разбирательства был бы освобожден под залог.
Но ничего конкретного о предпринимаемых мерах Пайзл не мог сообщить Рашуле, а кроме того, Рашула рассуждал так: не все ли равно — сидит Пайзл в тюрьме за участие в афере или по политическим мотивам, тюрьма в любом случае есть доказательство, что он и сам перед властью бессилен. Как же он тогда мог бы помочь ему, Рашуле? При первой очной ставке с ним он подтвердил свои показания, а под его влиянием так же поступил и Розенкранц. И напрасно потом Пайзл пытался то одного, то другого уловками и угрозами склонить к отказу от прежних показаний. Правда, поначалу Рашула заколебался и чуть было не уступил,
но тут в тюрьму попал журналист Мачек и по секрету сообщил ему, что в сговоре с полицией, а вероятно, и с правительством Петковича за решетку посадил сам Пайзл. Так-так, хорошо, размышлял Рашула, но почему же тогда та же полиция и правительство держат за решеткой Пайзла? Может, хотят что-то выудить из него? — пришла ему в голову мысль. Пайзл действует обходными путями, пресмыкается перед правительством, а что, если он покается и действительно выйдет из тюрьмы, на что постоянно намекает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53