Лучше всего, если он до наступления вечера сходит к ней, потому что вечером он может не застать ее дома. А служба? Бурмут отнекивается, побаиваясь, как бы не сорвалась намеченная пьянка. Но Рашула ему дарит и вино, и мясо, и деньги, пусть только он выполнит его просьбу. Бурмут, естественно, соглашается, еще до вечера он сходит.
— Ну пошли, меценат! — зовет Рашулу Мачек. Он только что появился перед открытой дверью. Из подслушанного разговора он понял, что Рашула хотел бы, чтобы сегодня ночью к нему сюда пришла жена, и это обстоятельство он решил использовать в своих целях. Ему, правда, жаль, что пьянка срывается, но в камеру он вошел в прекрасном расположении духа, взял Рашулу под руку. Они перешептываются о Мутавце, смеются, идут во двор. Писарям вторая прогулка разрешена только под вечер, но, воспользовавшись небрежностью Бурмута, а также тем, что работа закончена, они уже сейчас спустились во двор.
Перед выходом Рашулу дожидался Юришич, разговаривавший только что с Майдаком, и решительно
потребовал вернуть Мутавцу отнятые вещи. В том числе и записку, которую, как он сам видел, тот нашел на дровах еще до обеда.
— Стало быть, и вы в конце концов поняли, что я утром был прав? — спокойно выслушал его Рашула; Мачек тут же удалился, а следом за ним и Майдак.— К сожалению, я не столь тщеславен, чтобы приписывать себе заслугу, которая мне не принадлежит. Записки не было и нет... Это я писарям прочитал по бумажке, на которой ничего не написано, подшутил над ними.
— Нет, там было написано. Вы Мутавца хотели напугать. Хитрите. Что вы намереваетесь делать? Неужели пинать собаку для вас единственный способ достижения цели?
— Нет, напротив, хочу его помиловать. Я верну ему картинку,— захохотал Рашула, взглядом поискав Мачека,— только прежде я должен его доконать. Видите ли, я Наполеону приказал убить Мутавца, и в двадцать четыре часа он будет мертв. Брошу ему на могилу. А вот с этим,— он вытащил записку,— с этим мы пойдем в суд.
— Значит, она все-таки у вас! — Юришич рванулся к записке, но Рашула спрятал ее.— Это только новое доказательство, какими средствами вы пользуетесь, чтобы уничтожить этого беднягу, перед которым вы виноваты, а он ни в чем перед вами не виноват.
— Разумеется, это доказывает и данное письмо.
— Однако вы его вернете, обо всем случившемся я доложу начальнику тюрьмы.
— Извольте! Мутавац вам будет весьма признателен, да и я вместе с ним. По крайней мере, не буду носить титул доносчика.
— Хотя бы покажите, дайте почитать! Я вам возвращу.
— Неужели это вас так сильно интересует?
— Непременно верну, честное слово!
— Честное слово? Посмотрим, не ошибусь ли, поверив вам? — Рашула протянул ему записку, Юришич пробежал ее глазами.
— Это могло бы сослужить вам отличную службу на суде! Я не вижу здесь ничего страшного.
— Мне-то, может, и сослужит, а вот Мутавцу навредит! — Рашула попытался взять обратно записку, но Юришич отвел руку с запиской в сторону.— Ну, честный человек, имеет ли для вас честное слово какое-нибудь другое значение? Тогда, стало быть, вы из моей школы.
— Честное слово существует только для людей, которые понимают его истинное значение,— возражает Юришич и прикидывает в уме, стоит ли возвращать записку. Имея ее в руках, Рашула в самом деле мог обвинить не только Мутавца, но и его жену. Неужели придется возвратить ему оружие, отнятое у человека, за которого он целый день заступался?
— Хорошо, держите ее у себя. Привлеченные в качестве свидетеля, вы освободите меня от необходимости самому его обвинять. Но серьезно, какое же значение имеет для вас честность, когда вы приписываете мне вину и осуждаете за нее, а Мутавца защищаете, хотя он действительно виноват? Кажется, я в таком случае точнее понимаю справедливость: ты виноват и должен быть наказан.
— Это правило вы применяете к другим, а не к себе. Я вообще не считаю, что наказание, вынесенное судом, и справедливость — одно и то же. Я не буду защищать то, что преступно, хотя в случае с Мутавцем это можно было сделать. Еще не осужденный, он сверх меры искупил свою вину. Я ему прочитаю записку, потому что она предназначена ему, а потом, если он согласится, верну вам. Но прежде вы должны возвратить ему картинку. Вы забрали у него и то и другое.
Держа записку в руках, Юришич поднял голову; из комнаты свиданий на втором этаже через открытое окно донеслись хохот и знакомые голоса его сестер и одной знакомой, чей приход его особенно обрадовал. Он посмотрел вверх, а в этот момент Рашула вырвал у него из рук записку, так что у Юришича остался только обрывок.
— Я вижу, и вы умеете шантажировать,— захохотал Рашула.— Картинку я ему непременно верну, она мне не нужна, а вот это мне потребуется. Мутавац! — крикнул он, а Мутавац, только что появившийся во дворе, стоял перед дровами и что-то высматривал там.— Впрочем, пусть он сам придет к нам.
— Чудовище! — крикнул Юришич и подождал немного, но Мутавац не обратил на это никакого внимания. Только из окна комнаты для свиданий откликнулся Наполеон, он позвал Юришича наверх. К нему пришли. Три прелестные барышни, целых три. «Иисусе, идите скорей!» Наполеон послал девушкам воздушный
поцелуй и спрыгнул с подоконника. Опять все смеются, слышен осуждающий женский возглас.
— Вы проявили прыткость! — обращается Юришич к Рашуле, в душе упрекая себя, что позволил ему вырвать записку. Но нетерпение его растет. Что Наполеон там делает? — Возьмите и это! — сует он в руки Рашуле обрывок записки.— Мы еще встретимся. Оба остаемся здесь.— И он поспешил в здание тюрьмы.
— Желаю хорошо развлечься! — с улыбкой крикнул ему вслед Рашула.
Немного погодя из тюремного корпуса высыпало несколько человек и среди них Тончек. Подхватили козлы для пилки дров и встали в ряд друг за другом, Тончек с тележкой пристроился позади всех; ждут охранника, который должен отконвоировать их в город на работы.
— Ну, Тончек, как допрос? — подошел к нему Майдак из угла, где он разговаривал с Мутавцем. И Тончек — симпатия Петковича, надо, видно, и с ним быть в хороших отношениях.
— Допрос? — мутным, печальным взором окинул его Тончек, с трудом узнавая. А, это тот, что сидел на дровах до обеда.— Эх, да что допрос! Все в божьих руках. Эх,— продолжал он после некоторого молчания,— одно знаю, что никто мне не в силах помочь. Ни господин вельможный, ни сам император, один только бог.
— Да что же такое случилось? — встревожился Майдак.
Тончек снова помолчал. Оказалось, Наполеон напрасно советовал ему, как защищаться. «Был пьян немножко, но знал, что делал», так снова было записано в протоколе, и когда в конце он спросил следователя, осудят его или выпустят на свободу, следователь пожал плечами и сказал, что его надо осудить, потому что он знал, что делал, значит, был вменяем. «Вменяем» — это слово ярко врезалось в сознание Тончека, он, таким образом, внушил себе, что будет осужден. Настроение его совсем испортилось, он надеялся, что после этого допроса его освободят. Но вот беда, отвели его обратно в тюрьму, а сейчас гонят в город на работы. Немного утешает возможность подзаработать крейцер-другой, но ему все-таки стыдно. И вот сейчас он принялся растолковывать Майдаку, что случилось, но пришел
охранник, раскричался, ворота открылись. Вереница заключенных с козлами на плечах, словно китайские пьяницы с позорными колодками на шее, потекла на
улицу.
Ах, улица, какое это приятное зрелище, оно всегда приковывает внимание заключенных. Вот и сейчас они собрались вокруг Рашулы и как-то странно смеются. Всего приятнее видеть им людей в юбках, но на этот раз мимо открытых ворот, словно призрак, торжественно проследовал только похоронный экипаж.
— Сюда, сюда! — кричит кучеру Рашула, но ворота затворились, и он, поглядывая на Мутавца, отошел в сторону с Розенкранцем и другими писарями, которые все время держались кучно.
Мутавац, подобрав ноги, лежит под окнами караульного помещения. С помощью козел и перекинутой через них доски Майдак изготовил ему лежак, и после долгих уговоров, мол, здесь ему будет хорошо, здесь солнце, Мутавац улегся. Лежит он на спине, но из-за горба чуть боком, лицом к стене.
Солнце уже заходило за крышу тюремного корпуса, и последние яркие лучи падают именно сюда, в угол, но граница тени уже приближается к Мутавцу. Край черного покрывала поднимается от земли, ползет по ножкам козел — скоро уже солнце уйдет от Мутавца, и мрачная тень покроет его полностью. В городе звонит колокол — служат панихиду по принявшим смерть на Голгофе; звонит печально, как в пустыне, где никто не отзовется.
Мутавац лежит с закрытыми глазами, делая вид, что дремлет. А на самом деле даже теперь, отвернувшись от писарей, он закрыл глаза только из предосторожности и в надежде, что спящего, да еще во дворе, возле самой караулки, его никто не тронет.
Спустившись во двор, он сперва хотел подойти к дровам: может, все, что случилось в камере, было сплошным обманом, кто знает, а вдруг письмецо Ольги здесь? Ах, нет, оно в руках у Рашулы, пусть хотя бы картинку возвратит! Интересует его, конечно, и записка; но помимо прочего он не решился ее попросить у Рашулы еще и потому, что боялся узнать, о чем ему Ольга пишет. Непременно что-то страшное. Уж лучше не знать. Но картинка! С мыслью о ней Мутавац молится, не шевеля губами, сокрушенно молится. Но все-таки сомнения одолевали его, росла убежденность, что он
и, разумеется, Ольга будут осуждены. Полдень давно миновал, а ее нет! Уже дважды она могла бы сварить обед. Уж не случилась ли с ней беда на кухне? О да, так оно и есть. Черно на душе у Мутавца, в груди теснит. Он открывает глаза, неотрывно смотрит в окно караулки и молится еще усерднее, еще сокрушеннее. Стекла на окнах отсвечивают и блестят, как фольга на теплой ладони. Горят и сияют, как алтарь, на котором зажжены все свечи, и в их пламени сверкают мрамор, подсвечники и распятие. Как похоже это окно на алтарь! Бормоча молитву, он поднимает глаза вверх, как будто на этом алтаре видит святыню. Вот если бы сейчас в окне появилась Ольга! Охранник, какой-нибудь добрый охранник впустил бы ее в караульное помещение, она бы сидела там, внутри, а он здесь, снаружи. И вот так смотрели бы они друг на друга через стекло. Никакого другого желания у Мутавца сейчас нет, только бы смотреть на нее. Ох, почему невозможна хотя бы эта малость?
В городе все еще звонит колокол. Как прекрасно было бы сейчас встать на колени в соборе перед алтарем, прикоснуться лбом к каменному полу и молиться, молиться — вместе с Ольгой! А потом, получив утешение, радостно вдвоем пойти домой! Так было, когда они опасались, что его арестуют. Уныло, безнадежно закрыл Мутавац глаза. На пальце у него толстое обручальное кольцо. Он подносит его к губам, целует, не может оторваться. Как будто его губы навеки прикипели к кольцу, этой последней реликвии разрушенной жизни.
Он и не подозревает, что ему готовится. За курятником столпились писари, о чем-то договариваются. Рашула посвятил их в свой замысел, который хотел осуществить еще в камере, но приход Бурмута ему помешал. Мачек еще там согласился. Розенкранц здесь, во дворе. Отнекивается пока только Ликотич. То, что Рашула предлагает, кажется ему несерьезным. А потом, разве они не слышали, что после случившегося во дворе меры внутреннего распорядка ужесточены? Но он поддался заверениям, что сейчас охранники спят, и все пройдет без шума. Кроме того, его утром опять взбесили вши — не чьи-нибудь, а Мутавца, разумеется! В конце концов он тоже присоединился к остальным.
Несмотря на робкие протесты Майдака, Рашула поднял с могилы канарейки еще целый крестик и при
крепил его к картинке Мутавца. Все построились в колонну один за другим. Впереди с поднятым вверх крестиком Рашула, за ним Мачек звякает своими ключами, которые всегда носит с собой, потому что жена его гостит у родных. За ним хромает и почесывает ногу Розенкранц. Последним скрипит шеей Ликотич. Не обращая внимания на возмущение Майдака, процессия приближается к Мутавцу. Рашула и Мачек вполголоса поют:
За забором закопай, а кого — поди узнай! Тили-бом-бом-бом...
Дзинь-дзинь-дзинь — звенит Мачек ключами. Рашула забирает их у него, бренчит под самым ухом у Мутавца. Издали приметив, что к нему идут, Мутавац затаился, как жучок, съежился и крепко зажмурился. Но сейчас его глаза широко раскрылись — Рашула бьет его ключами по лицу. Веки красные, отекшие, гноящиеся, лопнули, как стручки, а в них показались зрачки, точь-в-точь мелкие, усохшие горошины.
— Ч-ч-что вам н-н-надо, что?..
— Цыц! — брызжет слюной Рашула, и песня начинается снова: «За забором закопайте!»
Солнечный шар наполовину скрылся за крышей тюрьмы и сияет там, как ослепительная верхушка купола. Тень начинает наползать на Мутавца.
Как закопать? Этот страшный, мучительный вопрос парализует Мутавца. Его закопать? Значит, он уже покойник? Поют над ним писари, скалятся, и в самом деле кажется, что над ним склонились могильщики, а под ним разверзлась яма. О какой-то могиле во дворе сегодня уже был разговор. Да ведь это было бы решением всех проблем — успокоиться в земле. А Ольга? Что она? О чем же они сейчас поют, хотят его похоронить за забором? Как преступника! Мутавац предпринимает последнее усилие спастись и остаться в живых, он отползает, отталкивает крестик, который Рашула пытается положить ему на грудь.
В караулке охранники, кроме тех, что спят, шумно играют в карты и, конечно, не слышат этот сдавленный вопль. Рашула заглянул в окно и дал писарям знак. Все четверо окружили Мутавца, каждый ухватился за край козел и пытаются поднять его, как на смертном
одре. Хотят нести? Куда? Рашула охотнее сбросил бы его с доски.
Мутавац приподнялся, заметил картинку, потянулся за ней, но Рашула отступил в сторону. Мутавац съезжает с доски, корчится, словно в падучей, пытаясь схватить картинку, а Рашула хохочет, тычет ею в него, дразнит.
— Кар-кар-кар...
Один из охранников, тот, что утром появлялся с ключами, протирая глаза, смотрел на происходящее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53