значит, в утверждении Юришича есть доля правды. Где этот Мутавац, его бы спросить? Осмотревшись вокруг, он отыскал его.
— Ну, господин Мутавац, что господин Рашула может иметь против вас? Скажите, не бойтесь! — а сам начальник боится услышать что-нибудь страшное.
Мутавац, который сейчас мог бы все сказать, молчит. До сих пор он тупо смотрел в небо, как будто все происходящее его не касается. Но теперь он вздрогнул и поднялся. Видит: все взгляды устремлены на него, все разные — строгие, насмешливые, угрожающие, подбадривающие. Что им сказать? Язык не поворачивается сказать, что он знал и должен был сказать! Молчит.
— Говорите, Мутавац! — подбадривает его Юришич, но все напрасно.
— Мутавац был бы круглым идиотом, если бы не подтвердил правоту господина Юришича, будь она очевидной. Да, это так! А он, как мы знаем, не сумасшедший! — ощерился Рашула, готовый пустить в ход записочку, попавшую в его руки.
Но это оказалось без надобности: и у начальника, и у Юришича внезапно пропал всякий интерес к Мутавцу. Рашуле помог Петкович.
Сразу же, как только почувствовал себя свободным, убежденный, что сам вырвался из рук палача, Петкович хотел убежать. Однако перед скоплением такого количества людей он замер на месте. Без сомнения, публика пришла к месту казни! Сейчас уже совершенно ясно, что пришел ответ от императора — в помиловании отказано; императору, должно быть, донесли, что он непочтительно отзывался о дворцовой канцелярии! А вот и сам он явился, чтобы увидеть смерть своего сына. Тут он, старый, с красным лицом, вот он расспрашивает, говорит ему, но на него не смотрит. Уж не боюсь ли я? Нет, не боюсь!
Чему быть, тому не миновать, готов на жертву, сам император требует от него жертвы. Вот я спокойно кладу голову на плаху, рубите ее!
Он опустился на колени и склонил голову.
Люди сгрудились возле него полукругом, молчат. Ну да, на месте казни всегда должна стоять тишина!
— Господин Петкович! — одновременно вырвалось у начальника тюрьмы и у Юришича.
Господин Петкович! Какой смысл сейчас в этом псевдониме? И почему даже император, его отец, не узнает его? Хочет унизить? Он приподнял голову.
— Я принц Гейне Габсбургский, хорватский король.
— Принц Гейне Габсбургский,— раздался голос Рашулы,— разве вы не видите? Вон ваша сестра.
Сестра? Словно из страшного далека донеслось до него это слово. Где она? Пришла все-таки с ним проститься! Он вскочил, вытаращил глаза. Все повернулись, видят то, что и он видит: неизвестная женщина с чернобородым мужчиной стояла у окна соседнего дома, потом быстро отошла, скрылась.
— Елена! — крикнул Петкович, побежал, натолкнулся на непробиваемую стену охранников.— Елена! — он вытянул вверх руки.
Действительно, Елена, Юришич тоже увидел ее, он оскорблен, он в отчаянии; она там стояла все это время и наблюдала!
— Это не ваша сестра! — крикнул он, хлестнув взглядом Рашулу.
Что касается самого Петковича, то он, казалось, попытался пробить броню обступивших его охранников, но отказался от своего намерения, оглянулся по сторонам и снова остановил взгляд на окне. Она была там, но ушла. Куда ей идти, если не к нему на свидание? Иначе зачем она смотрела в окно? Вероятно, для того, чтобы убедиться, что он еще тут, и сейчас она направляется сюда. Эта надежда, вспыхнув как пожар, обожгла его. Все другие видения отступили, как тьма перед светом. Но, похоже, он все-таки немножко опасается, как бы его не задержали. А потом поворачивается.
— Она придет! — шепчет он и идет в здание тюрьмы. Навстречу сестре.
останки останков!
Счастливый, что все так кончилось, начальник тюрьмы на всякий случай послал охранника вслед за Петковичем — для надзора. Боже мой, где так долго пропадает доктор Колар с каретой «скорой помощи», пора уже кончать эту канитель. Засадить его в камеру — крика не оберешься. «Ну-ка, ступайте, приглядите за ним!» — обратился он к первому попавшемуся охраннику, но Юришич его задержал. Петкович боится людей в форме, он сам присмотрит за ним. Как присмотрит, это он и сам себе ясно не представляет. Он потрясен, истекают последние часы пребывания Петковича здесь, и он считает своим долгом разделить их с другом, попавшим в беду. Подумал о Мутавце, которого вынужден будет оставить одного, но после всего, что случилось, Рашула, пожалуй, будет вести себя пристойно. Тем более, по распоряжению начальника тюрьмы, всех должны запереть в камеры, поэтому надо воспользоваться возможностью побыть какое-то время не под замком, кто знает, может, ему доведется быть свидетелем последнего акта трагедии — отправки Петковича в сумасшедший дом.
Начальник тюрьмы соглашается, и Юришич уходит. Но распоряжение начальника удалить в камеры писарей осталось только на словах. Бурмута нет, чтобы их запереть, смекнул Рашула, а вернется он, как обещал, скоро. Придется им остаться здесь, пока не явится Бурмут; от всей этой истории, продолжает жаловаться Рашула, разболелась голова. Они будут вести себя тихо. Да они, впрочем, и не виноваты в происшедших беспорядках!
С укором, подкрепленным словесным назиданием, смотрит на него начальник тюрьмы. Загнать их в камеры мог бы кто-то другой, но он согласился:
— В таком случае, господа, прошу соблюдать порядок, пока не придет Бурмут! — И он захлопнул за собой ворота.
Охранники удалились. Писари остались одни, притихшие, словно их окатили ушатом холодной воды. Мачек и Ликотич снова сели за шахматы, к ним присоединился Розенкранц с печатью глубокой озабоченности на лице. К Мутавцу на козлы присел Майдак, а Рашула, засунув руки в карманы и посвистывая сквозь зубы, принялся вышагивать возле ворот.
И новое лицо появилось во дворе: портной Дроб. У охранника, который привел его с допроса, не оказалось ключей, чтобы запереть его в камере. Так он его и оставил в коридоре, предупредив, чтобы Дроб спокойно подождал, пока он сходит в караулку за ключами. Но охранник не возвращался. Наверное, забыл, тем временем Дроб услышал крики со двора; почему бы ему самому не спуститься туда посмотреть, что происходит, и заодно проветриться после карцера? Впрочем, во дворе Рашула. Ну и пусть! Или этот вор попадет в Лепоглаву, и это будет ему наказанием за все воровские дела, или выберется отсюда по протекции, но тогда он с ним на воле расправится. Презрев таким образом вероятность встречи с Рашулой, но и побаиваясь попадаться на глаза охраннику, он стал прогуливаться по противоположной стороне двора.
Рашула его все же заметил. Не все ли равно, с какой целью этот человек пришел сюда,— он один из тех, перед которыми он, так сказать, виноват, если пользоваться словарем некоторых наивных людей. Виноват? Сколько обвинений вывалили на него сегодня! От всего этого Рашуле только смешно. Смешно до такой степени, что ему впору смеяться и над самим собой. Зачем ему надо было сталкивать лбами Петковича и Пайзла? Из всего этого ничего не получится, натравил Петковича, да только на самого себя! Петкович ушел в здание тюрьмы, может быть, там еще что-нибудь случится. И снова одна надежда пробивается из огромного резервуара его оптимизма, в сущности пока единственная, потому что все остальные варианты под знаком вопроса. Сколько бы он ни пытался всякими придирками помешать Розенкранцу симулировать болезнь, с помощью Пайзла замысел Розенкранца мог бы оказаться успешным. Только что он узнал от Мачека, что крикнул ему Мутавац. Этот пень горбатый хочет жить, а умирать не хочет. Чего стоили все интриги и подвохи, если они только укрепили в нем волю к жизни? Так пусть живет этот горбун! И без этого дело приобрело слишком откровенный характер, надо быть осмотрительней!
Но самое тревожное сомнение, охватившее Рашулу, касалось Зоры. Вполне возможно, что она с каким-нибудь кавалером и деньгами уехала навсегда! И что теперь? У него не окажется денег ни для того, чтобы купить свободу, ни для того, чтобы пользоваться ее благами. «Черная Лепоглава — это конец всего и вся, черное пепелище жизни»,— словно в безумном бреду
пробормотал Рашула. В этом мучительном состоянии он нетерпеливо ждал Бурмута и ясно себе представлял, как злорадствовали бы все эти люди вокруг, если бы с ним это случилось. Мрачные предчувствия всколыхнули в нем животную ненависть ко всем. Зачем их щадить, к черту осмотрительность!
Мутавац, весь погруженный в свое несчастье, злорадствовал бы меньше других. Ясно одно — этот горбун несказанно осложнил его положение перед судом, а тут еще без денег можно остаться. Рашула вспомнил, что дал себе слово завершить свой план против Мутавца и без Петковича. Он только что отказывался от этого, но сейчас опять впал в неистовство, решив не уступать, несмотря ни на что не отступать. Желание Мутавца жить может быть только желанием, которое высказано в отчаянии. Он отнимет у него это желание, хотя действовать надо более осторожно! В этом неистовстве Рашулы была какая-то бесшабашность. Он чувствует, что его непомерному нетерпению необходим выход. Клокочущий в нем смертельный яд давно бы отравил его самого, если бы он не изливался на окружающих.
Вот так, посвистывая сквозь зубы, приглядывался он исподлобья к Мутавцу и ко всем, кто сидел вместе с ним в углу двора. Потом подошел поближе.
Мачек заспорил с Ликотичем, убеждая его, что королева не стояла на белом поле, потом засмеялся и спросил, какие поля тот искал на груди короля сумасшедших Петковича. Да, он видел и слышал, что Ликотич сказал Майдаку. Нет сыпи, ха-ха-ха, испугались, как бы у вас не размягчился мозг! Мачек упрямо твердит свое, не обращая внимания на протесты Ликотича, но тут вмешался Рашула и прекратил спор.
— Не надо, господа, так много говорить о размягчении мозгов. От переживаний, как-то ему удастся прикинуться сумасшедшим, у Розенкранца и впрямь мозги могут размягчиться.
Из язвительных замечаний, щедро рассыпаемых Рашулой, многие уже могли сделать вывод, что Розен-кранц, вероятно, в сговоре с Пайзлом действительно замышляет нечто подобное. Сейчас все улыбнулись, все — это Мачек и Ликотич, но ни один не проронил ни слова.
Вспылил Рашула. Никому он этого не говорил. Как Розенкранц узнал? Ах, от Бурмута, наверное! Но, кажется, он знает и еще кое-что! — Ох, как вы мне все надоели,— зевнул он притворно,— и какой смысл мне с вами рассуждать? Лучше выспаться в своей одиночке, где, по крайней мере, вшей нет.
— Вот вши-то вас не должны бы беспокоить! — несколько разочарованно заметил Ликотич.
— Не должны бы, не будь они такие большие, как все вы, по крайней мере, как вон тот.— И он показал на Мутавца.— Но кроме шуток, господа, вы все слышали, Юришич говорит, что я как будто желаю смерти Мутавцу. Верите вы этому?
— Я верю! — отозвался один Майдак и приподнялся с козел.
— Ну вот, Микадо верит! — хихикнул Рашула.— Микадо спиритист, он все знает!
Майдак не ответил, встал и ушел. Именно сейчас он меньше всего думает о спиритизме. Пришло время подумать о том, что завтра надо непременно составить апелляцию на решение о продаже с молотка его лавки. Желание сугубо земное вернуло его к реальности, к мыслям о том, как он возвратится в свою лавку, за свой прилавок, к ящикам, весам и головам сахара. Жизнь еще могла бы измениться, он бы женился; только как и когда все это произойдет? Сейчас ему взгрустнулось. Подумав, куда задевался Юришич, он пошел его разыскивать. Рашула насмешливо смотрит ему вслед.
— Вот как он верит — тут же в кусты побежал! — рассмеялся он и сел на освободившееся место возле Мутавца.— Ну, а как вы, господа? Например, вы, Мачек?
— Я верю, как и вы!
— Вот это ответ! Ну раз вы так умны, то как по- вашему, что лучше — отправиться в сумасшедший дом, на каторгу или в могилу? Вы, разумеется, завтра улизнете на волю, поэтому вопрос мой вас мало задевает. И все же, что вы думаете?
Мачек оказался в затруднительном положении, но отвечать надо; конечно, считает он, каторга чуть лучше, из нее еще можно выбраться, из сумасшедшего дома редко кто выходит, а из могилы тем более.
— О, можно и из сумасшедшего дома. Да еще вдобавок на воле оказываешься совершенно здоровым! Если не верите, спросите Розенкранца, что он об этом думает.
— Господин Розенкранц! — испугался вдруг Мачек. Ведь он под честное слово сообщил Розенкранцу тайну о желании Рашулы повидаться с женой.
— Так что вы знаете? — поднялся Рашула. При взгляде на Мачека ему стало ясно, что он подслушивал возле комнаты Бурмута и обо всем услышанном доложил Розенкранцу. Если Розенкранц сообщит сейчас начальнику тюрьмы, дело примет весьма нежелательный оборот— успокоил он Розенкранца и, усевшись, снова повернулся к Мачеку.— Вы, стало быть, больше любите каторгу? Вам ее, пожалуй, не миновать!
— О, каторга может обойтись и без меня! — увильнул от ответа Мачек, ободренный предположением, что он тоже держит Рашулу под шахом. А если потребуется, он может даже пригрозить, что сделает достоянием общественности все его интриги здесь, в тюрьме.
— И я могу с вами за компанию! — оскалился Рашула и пристально посмотрел на Мутавца.
Солнца больше нет во дворе. Оно, очевидно, спустилось за городской окраиной и, вероятно, там, в лощинах, стало похожим на самородок золота, который день, наподобие доброго и запасливого хомяка, закопает в землю, чтобы дню завтрашнему обеспечить питание, жизнь. Здесь, во дворе, потемнели стены, груда дров и решетки на окнах — всё, всё, даже люди. В воздухе словно разлит вздох голода, и двор, и люди как будто жаждут чего-то, очевидно, свободы. Белесая кисея заволокла небо, как иней осенние поля. Это не облака — небо ясное, но пройдет минута-другая, и сумрак, который уже наверняка сгущается далеко на востоке, разольется безмолвно и окутает все своим тюлем, сперва прозрачным, а потом все более густым, поначалу однотонным, позже — расцвеченным звездами.
В этот вечер, на рубеже между днем и ночью, сердце Мутавца бьется чуть слышно, точно контрабандист, который приближается к границе с тоской и сомнением, сможет ли перейти ее. Нет, это даже не тоска, а последние колебания, переходить ли ее вообще или остаться по ту сторону, не расставаться с этим днем и никогда больше не встречаться с ночью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53