Но что означает эта поэтичность, как не попытку уйти от реальности, в которую следует всматриваться с удвоенным вниманием? Майдак всегда ему казался жертвой собственных мечтаний — на воле, где он был торговцем, и здесь, в тюрьме. Все это заблуждение, сказал он ему вчера, когда Майдак уверял, что действительно находился в гипнотическом сне. Если он и вправду заснул, то сам он меньше всего мог знать об этом. Так думает сейчас Юришич и смотрит, как Майдак опять вытащил из кармана канарейку и гладит ее по ободранной спинке, точно раненого котенка.
— Может быть, это вовсе не тайна, господин Майдак, души часто и у людей нет, не говоря уж о птицах.
— Есть, есть, и во много раз чище, чем у людей! — Майдак смотрит на него из-под опущенных ресниц и, подвинувшись ближе, шепчет, как во сне.— Все время, пока вас не было, Рашула и Мачек спорили о Петковиче, выясняли, сумасшедший он или просто симулирует. Рашула говорит — симулирует. А* что вы думаете, господин Юришич?
— Рашула так говорит? Я думаю, Рашула негодяй, человек без души.
— Она у него есть, только от злого духа. Но вот Петкович,— воодушевился он,— у него душа чистая, как роса. Я все думаю, что она, как роса, испаряется на солнце и поднимается ввысь и, кажется, растворяется во мгле.
— Дались вам эти дивные высоты во мгле! Спаси нас господь от них! Вы неисправимый мечтатель! Посмотрите лучше, что это с Мутавцем? Съежился, как будто ему холодно! А что у него в руке?
— Картинка какая-то, жена ему принесла,— невольно вздохнул разочарованный Майдак и снова осторожно, как в могилу, опустил канарейку в карман.
— Здесь была его жена?
Против воли, но подогреваемый чувством неприязни к Рашуле, Майдак рассказал Юришичу все, что случилось в связи с приходом жены Мутавца. При этом он испуганно поглядывал на Рашулу, как бы тот не услышал. Но Рашула был увлечен оживленным разговором с Розенкранцем.
— Гадко, очень гадко, не правда ли? Картинку она хотела ему дать, а не письмо.
Юришич почувствовал такое отвращение и злобу, что ему захотелось тут же излить свой гнев на Рашулу. Но из угла двора раздался смех — внезапно, неожиданно, так что даже Рашула отошел от Розенкранца и заинтересовался, что там происходит. И сам. рассмеялся, услышав смех Мачека.
— Ну, прямо как ребенок, чистый ребенок,— смеется Мачек и, радуясь, что может угодить Рашуле, рассказывает, как Ликотич признался, что болен сифилисом.— Совсем как несмышленый ребенок.
— Это возмутительно, я этого не говорил! — беснуется Ликотич, стоит столбом, мрачно озирается ввалившимися глазами, а шея у него скрипит.— Хватит с вас одного дурака Мутавца!
— Оставьте Мутавца в покое! — смеется Рашула, поглядывая в сторону Юришича.— Нигде не написано, что среди нас должен быть всего один дурак.
— Да он всерьез взялся за Мутавца! — поднялся с дров Юришич, не отводя глаз от Рашулы, что заставило того реагировать, хотя вначале он притворялся, будто ничего не замечает. Он догадался, что Юришич все выведал у Майдака.
— Что вы сказали?
Юришич резко отвернулся от него. Но прежде из своего угла появился Мутавац, он тащится вдоль стены, лицо у него такое страшное, что, кажется, это лицо мертвеца, а жизнь теплится только в теле, которому оно принадлежало.
— Памятник вашей подлости! — с горечью говорит Юришич Рашуле и поворачивается к Мутавцу. Куда
же он? В камеру? Но нет, он идет прямо к водопроводному крану, пить захотел, наверное.
Так оно и есть. Все утро голодному Мутавцу нехорошо, в горле сухо, надо выпить хоть несколько капель воды, может быть, тогда ему станет лучше. Он сложил ладони ковшиком, но руки дрожат, вода проливается, протекает между пальцев, как сквозь сито.
— Принести вам стакан, господин Мутавац? — приблизился к нему Юришич.
Но Мутавац уже кое-как напился и отрешенно смотрит перед собой в стену. Здесь; рукой достать, вбит крюк, и на нем висит замотанная веревка, старая, потертая, с множеством узлов. Она служит жене начальника тюрьмы для сушки белья.
— Не-е-ет, бла-го-да-рю,— перепугался Мутавац.— Благодарю.
— Ну, а почему вы так засмотрелись на веревку?
— На какую веревку? — он тупо уставился на Юришич а.
Скорее всего он даже не обратил внимания, на что смотрит, подумал Юришич и удержал Мутавца, собиравшегося отойти в сторону.
— Послушайте меня, господин Мутавац! Вы знаете, я не Рашула и никогда не сделал вам ничего плохого. Больше того, я часто защищаю вас. Я узнал, как Рашула сегодня утром поступил с вами и вашей женой, за это я его призову к порядку.
— Н-н-е-е-т...
— Что нет?
— Б-б-будет еще хуже.
— Хуже быть не может. Но вот что я хотел вам сказать: надо бы вам показаться доктору.
— Н-н-н-ет,— стонет Мутавац, Он уже раз ходил, но доктор его прогнал. Наверное, смерть лучше, чем больница. Неспроста он минуту назад таращился на веревку. Тогда к нему подкралась мысль, что следовало бы отрезать от нее кусочек и повеситься в укромном месте. Да, но Ольга? От этой мысли его затрясло. Но почему Юришич настаивает на визите к доктору? Разве он так страшно выглядит? — Не-е-ет.
Такое упрямство угнетало и даже раздражало Юришич а.
— Что вы заладили «нет», «нет», как будто я вам зла желаю. Вникните в то, что я вам говорю! Я говорю не как Рашула и в самом деле не считаю, что ваша
жена передала вам тайком какую-то записочку. Я слышал, она вам картинку принесла. Но могло ведь так получиться, что она все-таки успела сунуть ее куда-нибудь, а охранник намеренно не захотел ее найти. Спрячьтесь и хорошенько поищите, может, в ней что-то важное.
С диким ужасом уставился на него Мутавац. Порой у него возникало какое-то доверие к Юришичу, но сейчас оно напрочь исчезло. Уж не подослан ли он охранниками, а может, самим Рашулой? Писари говорили, что он недавно стоял с Рашулой, и они упоминали его имя.
— Н-н-н-н-е-ет...— сипло простонал он, пошарил по карманам и вытащил картинку.— Во-о-от, это от нее.
— Но это вы потом получили от нее,— напомнил Юришич, которому от Майдака стала известна и эта деталь. Он оскорбился, догадавшись, что Мутавац ему не доверяет.— Если бы вы мне так верили, как в эту картинку, вам определенно было бы лучше, господин Мутавац. Но куда вы идете? Неужели опять в свой угол? Разве нет другого места?
Мутавац почувствовал облегчение, что можно уйти. Он направился к дровам, собираясь посидеть там. Но в последнюю минуту заметил, что там сидит Рашула с Майдаком, поэтому он повернулся и поплелся в свой угол.
Угрюмый Юришич прислонился к водопроводной колонке, смотрит ему вслед и замечает, как Рашула приветливо шепчет что-то Майдаку. Опять задумал какую-то подлость? Но кто-то зовет Юришича. Завтрак ему принесли, а может быть, и газеты; газеты в эти дни он ждет как никогда с нетерпением. Побежал — и действительно: и завтрак получил, и газеты. Сел, чтобы прочитать. Забыл обо всем. Видит только одно, набранное жирным шрифтом: пало Куманово!
— Что скажете на это, господин Юришич,— обратился к нему Мачек.
Минутой прежде он с Розенкранцем, едва дождавшись, пока их покинет Рашула, завели об этом разговор. Розенкранц снова был крайне озабочен требованием Пайзла отказаться от показаний, о чем он узнал от Рашулы. Не сведет ли это на нет его вчерашний уговор с Пайзлом? Если да, то, значит, Рашула опять устроил подвох. А может, они сговорились против него? Терзаемый беспокойством, стараясь не выдать свои намерения, Розенкранц в присутствии Мачека обрушился на Рашулу, и, как обычно, Мачек воспринял это с удовлетворением. Между ними завязался разговор преимущественно о жене Рашулы. Всякие слухи о ней ходят: сорит деньгами, якшается с офицерами, может прикарманить деньги и смыться. «Вот если бы в самом деле смылась»,— думают оба и испытывают несказанное удовольствие от этой мысли. Как две кумушки, прижались голова к голове, судачат обо всех, но недалеко от стола сел Юришич, и Мачек сразу обратился к нему. С этим человеком он пытался сдружиться с первых дней пребывания в тюрьме. Но скоро Юришич открыто упрекнул его за дружбу с Рашулой и Розен- кранцем, а по всей вероятности, и за то давнее предложение Петковичу, о котором Мачек, совсем не предполагая, с каким фанатиком имеет дело, сам рассказал. Вот так и охладели их отношения. Но, опасаясь Юришича с его подозрительностью, Мачек стремился не оттолкнуть его окончательно. Помогла война на Балканах. Стараясь снова сблизиться с Юришичем, он демонстрировал свое чрезмерное воодушевление победами сербской армии.
— Я как раз читаю об этом,— не обратив на него никакого внимания, Юришич впился в газетные строчки.— Колоссально, спору нет!
— Лихие ребята, эти наши сербиянцы, мы героическая нация!
— И себя вы зачисляете в герои? — усмехается Рашула, только что покинувший Майдака. Весь сияет. Лестью и похвалами сокрушил он недоверие Майдака. Сказал, что до вчерашнего дня не верил в него, потому и подтрунивал. Но со вчерашнего дня, с того гипноза, он прозрел, поверил в его мощный спиритический — да, спиритический, говорит полуинтеллигент Рашула,— талант и считает, что было бы интересно еще раз уговорить Петковича согласиться на гипноз. Нужно торопиться, чтобы Мутавац не опередил! Да, да, Мутавац. Ведь не осталось незамеченным, как вчера Мутавац просил Петковича загипнотизировать его. Ах, Майдак был в состоянии сна, не видел. Но если у Петковича сегодня получится, тогда он сам будет следить, чтобы никто не помешал и не испортил все, как это случилось вчера. Майдак растрогался, рассказал ему даже о своем
намерении похоронить канарейку. Рашула одобрил. И, смеясь над Мачеком, он, в сущности, смеялся над Майдаком. А тот направился в угол двора к курятнику н поисках щепки, которой можно было копать землю.— Вам, по-моему, так же важно это Куманово, как и мне.
— Этого вы не можете знать,— оскалился Мачек.— Эти настроения вам чужды, потому что вы не интересуетесь политикой.
— Очень мило,— зевнул Рашула,— но когда настроения станут делом политики, это еще лучше. Разве не так? Признайтесь,— хлопнул он Мачека по спине, подсев к нему,— что вы бы предпочли быть в Сербии интендантом, чем героем на фронте.
— Я никогда не стремлюсь быть тем, кем не могу быть.
— Кем же вы не можете быть? Индендантом или героем? Я думаю — ни тем, ни другим. Что касается меня, то, признаюсь, я мог бы быть единственно интендантом, с сознанием, что я работаю умно и что меня никто не обманывает. Вы бы в этом никогда не признались. Охотно верю, что господин Юришич искренне рад победе сербов, но вам, дорогой друг,— он снова зевнул,— вам не могу.
— Я не требую от вас никаких признаний.— Юришич поднял голову, в голосе его чувствовалась страсть.— И лучше вам помолчать. Мы все знаем, на что вы единственно способны. Доказательство тому — случай с женой Мутавца сегодня утром.
Рашула хотел лестью угодить Юришичу, а результат оказался противоположный. Он спокойно зевнул в третий раз.
— Я и сейчас убежден, что Мутавац под одеждой носит какое-то письмо.
— Вы во всем убеждены, даже в том, что Петкович симулянт.
— О, что до этого, так не я, а Мачек об этом заявлял. По этой части обратитесь к нему.
— Я? — словно огретый плетью,. вскочил Мачек, который было уже обрадовался, что Рашула получит по заслугам от Юришича.— Как вы можете, господин Рашула?
— А разве не вы? Не вы ли мне это сказали, там, под каштаном? — резанул по нему угрожающим взглядом Рашула, которого забавляла возможность предназначенный для него удар Юришича направить на Мачека.— Не юлите, признайтесь, что это вы сказали!
Мачек, побледнев и растерявшись, умоляюще смотрит на Розенкранца и Ликотича и даже на Мутавца, как бы ища защиты от выпадов Рашулы. Но все молчат, даже Розенкранц, с которым совсем недавно они говорили о Рашуле в самых отборных выражениях. Обессиленный, молчит и Мачек.
— Так это вы утверждали? — изумился Юришич, он и сам растерялся. Невероятно то, что говорит Рашула. Но почему Мачек так смущен и молчит?
— Да, я в самом деле однажды, но...— Мачек запнулся, ему хотелось вскочить и вцепиться ногтями в лицо Рашулы.
— Признайтесь, Мачек, не испытывайте меня.
Наконец вмешался Розенкранц, как бы желая упрекнуть Мачека, но довольно нерешительно. Он поднялся, чтобы уйти и не участвовать в назревающей ссоре.
— Никаких «но»! Если вы не хотите признаться в этом, значит, вы бы также выкручивались, если бы сцену с Мутавцем устроили вы. Это было ваше предложение.
— Мое? — Мачек побледнел и словно одеревенел.
— Ваше! Ведь вам всегда доставляет удовольствие задирать Мутавца.
— Но это другое...
Юришич сообразил: Мачек неспроста боялся его подозрений. Более того, он помнил недавнее наивное признание Мачека, что тот в своей газете помещал (а наверное, и сам составлял?) рекламу Рашулы, и заподозрил наличие более тесных связей Мачека с аферой страхового общества. Теперь он уверился в этом, а прежнее решение выяснить свои отношения с Мачеком заставило его сейчас сказать:
— Я знаю, это козни Рашулы, господин Мачек. Но скажите ему, что он лжет, скажите! Чего вы боитесь?
— Ничего я не боюсь.
— Так скажите мне, что я вру! — подначивает Рашула.— Скажите, тогда и я вам кое-что скажу, а заодно и Розенкранцу.
— Рашула,— задержался еще на минуту Розенкранц, догадавшись, куда нацелены угрозы Рашулы. Выдавать Мачека не входило в его интересы, да и жаль его немного.
Мачек стоит молча, растерянный, жалкий, не зная, на что решиться. Может, лучше помалкивать и дальше. Взять вину на себя. Таков его удел. Ответственный редактор, он всегда страдал за грехи других, стало быть, и сейчас придется брать на себя грех Рашулы. Лучше это, чем... Пусть лучше Юришич станет его врагом, чем Рашула. Вот почему он вдруг сгорбился и, опустив глаза, глухо выдавил:
— Да, господин Рашула прав. Я его подговорил немножко подшутить над Мутавцем.
— Видите,— победоносно повернулся Рашула к Юришичу.— А вы все хотите свалить на меня, выставить меня зачинщиком.
Юришичу стало противно, он встал бы и ушел, но, взглянув на Мутавца, остался на месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53