Так и настоящий мужчина всю жизнь будет любить, не пресыщаясь и не уставая, только одну женщину.
– А вот с этим, – вставил Хуан-Тигр, – я совершенно согласен.
– Но ведь есть и такие, что не могут обойтись без разных лакомств: чуть попробуют того-другого – и уже морщат нос. Отведают самую малость – и все им уже противно. Съедят всего ничего, да и то через силу, преодолевая тошноту. Ясное дело, тут с желудком что-то не в порядке. Вот точно так же и неполноценный мужчина бросается от женщины к женщине, надеясь – и всегда напрасно, – что вот другая-то придется ему наконец по вкусу и потому желание у него не угаснет. Скажут, будто Дон-Жуан – поклонник и неутомимый искатель красоты: стоит ему увидеть лишь подобие, лишь тень красоты, как он уже спешит завладеть тем, что видит. Но поскольку видимая красота, как и все в этом бренном мире, всегда относительна, всегда несовершенна, то Дон-Жуан, мол, поневоле падает духом, впадает в отчаяние. Пустые софизмы, идиотская логика! Ведь красота только тогда по-настоящему чиста, когда она не вызывает желания овладеть ею. Разве не прекрасны сияющее небо, горы, море, пение птиц? Прекрасны. Но можно ли овладеть ими, присвоить их себе? Нет, не мы овладеваем ими – это они владеют нами, пленяют нас Стоит только сказать: «Какое прекрасное яблоко!» – и уже слюнки текут, так и хочется его съесть. Но здесь-то печь идет не о чистой красоте, а всего-навсего о чувственном удовольствии. Потому что, если мы и на самом деле имели бы в виду чистую красоту, то разве стали бы мы есть это яблоко? Нет, конечно, мы бы его и не тронули. Ведь никто же не ест прекрасные цветы! Но вот когда Дон-Жуан говорит: «Какая прекрасная женщина!» – он думает о ней как о румяном яблочке. И не красотой он восхищается, а пытается (но только в воображении!) возбудить свои чувства, уже остывшие или растраченные. Если бы мы любили женщину только потому, что Бог дал ей прекрасное тело или прекрасную душу, то тогда эта любовь была бы чистой, идеальной. И это только Дон-Жуан (равно как его подражатели и поклонники) считает себя вправе убить якобы любимую им женщину, только бы она не досталась другому, только бы она не отвергла его при всем честном народе. Он ведет себя как плохо воспитанный ребенок, который скорее сломает игрушку, чем позволит, чтобы ею играл другой. Таков Дон-Жуан. А вот настоящий мужчина, который умеет любить преданно и нежно, он ничего не просит, ничего не требует от любимой женщины – лишь бы ему было позволено молча обожать и созерцать ее. А если она не захочет его видеть и прикажет ему уйти, то он убьет себя сам, потому что жить без нее не может.
– А по мне, так он просто чокнутый, если он стреляется из-за такой чепухи. Хотел бы я знать, когда и где жил такой распрекрасный кавалер?
В ответ Колас рассказал Хуану-Тигру о жизни, любви, страданиях и трагической кончине юного Вертера.
– Если тебе верить, – отозвался Хуан-Тигр, – так этот красавчик Берте – круглый идиот, а его Шарлотта – дура и подлюга, как все женщины.
– Он был настоящим мужчиной.
– Просто великолепно! Тогда выходит, что Дон-Жуан – не мужчина?
– Нет, конечно.
– Ну так кто же он тогда такой, а, Колас? А?
– А я вам уже говорил: дурно воспитанный ребенок, который, повзрослев, так и не стал мужчиной. И это еще в лучшем случае. А то бывает и похуже: такой вот Дон-Жуан, повеса и гуляка, Дон-Жуан собственной персоной, с которым все мы знакомы, скорее похож на…
– Так на кого же? Говори-ка, говори…
– У меня и язык не поворачивается…
– Давай-давай, выкладывай, не мямли!
– На дамочку.
– Ха-ха-ха! Вот не ожидал! Только этого мне еще не хватало! Что же, выходит, он голубой?
– Голубее не бывает.
– А по мне, так этот сопливый трус Берте и есть дамочка – дамочка с головы до пят, и снаружи, и изнутри. А теперь вот что: кто же он – этот живой Дон-Жуан, Дон-Жуан собственной персоной, с которым ты будто бы знаком?
– Не буду же я на него пальцем показывать.
– Как это не будешь? Я тебе приказываю.
– Да вы его знаете не хуже меня, другого такого не сыщешь. Вы мне и сами тысячу раз говорили, что он просто копия Дон-Жуана, воскресший Дон-Жуан.
– Так уж не на Веспасиано ли ты намекаешь? Да в своем ли ты уме, молокосос? Совсем спятил? Я тебе покажу, как надо мной издеваться! Да как ты смеешь? Веспасиано – и голубой? – дрожащим голосом бормотал Хуан-Тигр, еще не решив, гневаться ему или смеяться.
– По крайней мере, мне кажется, что в нем есть что-то женоподобное – и тут уж вы со мной не спорьте. Посудите сами: томный взгляд, пунцовый и влажный рот, штаны в обтяжку, толстые ляжки и выпирающая задница… Вылитый евнух, – сказал Колас. Он говорил, не поднимая глаз: так ему было легче сосредоточиться, чтобы точнее обрисовать телесное обличье того, о ком шла речь.
– Ну уж хватит! Все! Лопнуло наконец мое терпение! – в ярости прорычал Хуан-Тигр. Рассвирепев, он изо всей силы стукнул кулаком по столу. Потом, уронив голову на грудь и сокрушенно покачав ею, прошептал: – Ты знал, куда метить, ты всадил мне кинжал в самое сердце. Веспасиано – мой лучший друг.
– Так кто кому лучший друг – он вам или вы ему?
– Что в лоб, что по лбу.
– У Дон-Жуана нет друзей, – продолжал упорствовать Колас.
– Ну что же ты меня мучаешь? Добить меня хочешь? В гроб вогнать? – бормотал Хуан-Тигр, глядя на Коласа жалобно и доверчиво. И вдруг ни с того ни с сего взорвался:
– Ты что же, издеваться надо мной вздумал? Ну, молокосос, ты у меня сейчас получишь!
– Дядюшка, умоляю, простите меня. Я обидел вас, но не желая того, или, вернее сказать, желая вам добра: ведь ваше счастье для меня дороже моего собственного. Но разве я могу совладать со своими фантазиями, если они сами владеют мною? Да и у кого их нет? Так лучше уж тогда я вам прямо в глаза выскажу все, что у меня на душе, чем буду держать камень за пазухой, лицемерно помалкивая. Прошу вас еще раз: простите!
– Ну ладно, ладно… Фантазии… Это конечно… Где фантазии, там и мозги набекрень… Ну ничего, ничего, может, с Божьей помощью ты и поправишься, а лечить тебя буду я – самый настоящий лекарь.
– Поправлюсь? Да вряд ли… Хотя… Дай Бог…
В тот вечер жаркий спор на моральные темы, разгоревшийся между дядей и племянником, затянулся настолько, что припозднившемуся Хуану-Тигру пришлось отменить свой обычный визит к донье Мариките Лавьяде – хозяйке галантерейной лавочки, с которой он каждый вечер играл в карты. С тяжелым сердцем опустился Хуан-Тигр на свое узкое ложе, предчувствуя, что очень скоро для него закончится то долголетнее и блаженное затишье, которое в последнее время лишь изредка нарушалось редкими и мимолетными, как летние тучки, порывами гнева. Затишье, длившееся почти двадцать лет, близилось к своему завершению, а вдали, за горизонтом, начинала заниматься заря будущего, которое обещало быть полным волнений, тревог и несчастий.
Прошло несколько дней. После ужина, когда наступило время семейных разговоров, все еще сидя за столом, Колас рассеянно наигрывал вальс, постукивая вилкой по стаканам, разным по форме, размеру и толщине, которые Хуан-Тигр приобрел на барахолках и распродажах. Внезапно прервав свое музицирование, он ни с того ни с сего, как это с ним частенько случалось, выпалил:
– А почему бы вам не жениться на донье Илюминаде?
Услышав этот вопрос, Хуан-Тигр просто оцепенел. Он довольно долго не мог прийти в себя, никак не решаясь поверить, что перед ним сидит именно Колас и что это именно он, Колас, посмел сделать такое неслыханное, несуразное, ни на что не похожее предложение. Какая нелепость! Хуан-Тигр удивился бы меньше, если бы ему предложили жениться на святой Урсуле или на созвездии Большой Медведицы, ведь донья Илюминада казалась ему существом почти бесплотным – она была как невесомый блуждающий огонек, который слабо мерцает в туманной дали, на границе с потусторонним миром, тихо освещая незримую могилу усопшего супруга.
Но Колас продолжал настаивать: дядюшка непременно должен жениться на донье Илюминаде.
Хуан-Тигр не мог вымолвить ни слова. Позеленев, он тяжело дышал, вытягивая и втягивая свою словно резиновую шею, землисто-морщинистая кожа которой была похожа на носорожью. По всем этим признакам, неминуемый приступ гнева должен был вот-вот разразиться: сжав кулаки и зажмурив глаза, Хуан-Тигр несколько раз топнул ногой по полу и наконец промычал:
– Не мели чепухи, а не то я тебе язык вырву.
Колас уже давно привык спокойно переносить порывы дядюшкиного гнева: шквал всегда бывал шумным, но, как правило, тут же и утихал. Теперь же, выслушав эту смехотворную угрозу и воспользовавшись тем, что глаза Хуана-Тигра пока закрыты, Колас многозначительно и загадочно улыбнулся.
– И все-таки она вас любит, – сказал Колас с такой же естественностью, как если бы он отвечал, который час или почем сейчас зерно на рынке.
– Она любит только своего мужа и больше никого: порядочная женщина никогда не изменит своему супругу, – прорычал Хуан-Тигр. Было слышно, как в его груди что-то клокотало.
– Но ведь ее муж уже давно умер.
– Честная вдова никогда не позволит другому коснуться подушки, на которой спал ее муж.
– Как хотите, но все-таки она вас любит, – повторил Колас. Его лицо было серьезно и печально. – Да и по возрасту вы как раз подходите друг другу: оба вы, конечно, не первой молодости, но, с другой стороны, и до старости вам еще далеко. У вас даже и дети могли бы родиться.
Протянув вперед сведенные судорогой руки, Хуан-Тигр, казалось, хотел зажать Коласу рот или даже задушить его, только бы тот замолчал.
Но Колас невозмутимо продолжал:
– В один прекрасный день – завтра ли, послезавтра, Бог знает когда – вы останетесь один. Я умру или куда-нибудь исчезну, и вы останетесь один. И тогда кто, как не донья Илюминада, станет вас любить, с вами разговаривать и о вас заботиться? Этому дому нужна хозяйка. Неужели вы не чувствуете, что здесь не хватает женщины?
Как это – остаться без Коласа? Как это – он умрет или исчезнет? Что он хочет сказать? Тут Хуан-Тигр открыл глаза – два пылающих угля, которые тотчас же и угасли, будто их залили водой. Открыл он и рот, подобный мрачой пещере – обители гробового молчания, сковавшего сердце и разум Хуана-Тигра. С его уст слетело даже не слово – лишь отзвук:
– Один?
– Никто над собой не властен, – продолжал размышлять Колас. – Каждый идет куда его ведет судьба. Сопротивляться бесполезно: я – фаталист.
– Но а я-то нет, черт побери! – воскликнул Хуан-Тигр, внезапно обретя дар речи. Топнув изо всех сил по дощатому полу, он будто бы испробовал его на прочность, чтобы чувствовать себя еще увереннее. Когда речь заходила о том, что было для него самым важным – о чувстве долга, Хуан-Тигр сразу же становился самим собой – человеком, который отдает себе отчет во всем. – Если так рассуждать, то любая измена, любое предательство и преступление уже не грех и не обман! Это что же получается: все мерзавцы могут уже не отвечать за свои поступки? Нет, нет и еще раз нет. Виновный должен быть наказан. А твой грех называется неблагодарностью.
– Ах, если бы преступления и наказания были как костюмы, которые можно то снимать, то надевать! «Надеваю на тебя покаянное рубище и тем самым снимаю с тебя всякую вину…» Какая чушь! Если бы наказанием мы очищались от греха или по крайней мере исправлялись… Неблагодарность… Неблагодарность… Уж если на то пошло, то я жертва.
– Ты жертва? Да чья это ты жертва? Уж я ли тебя не лелею, уж я ли тебя не берегу как зеницу ока?
– Я не вас имел в виду. Мне не на что жаловаться, но есть за что благодарить, и благодарить бесконечно. Если же говорить о сыновней любви, то уверен: даже и самый преданный сын не любит своего отца больше, чем я вас, хоть я вам и не сын.
И, помолчав, Колас снова вернулся к прежней теме, к началу разговора. Тихо, словно откликаясь эхом на сказанные раньше слова, он произнес:
– И все-таки подумайте о том, что я вам сказал.
В этот вечер Хуан-Тигр не пошел играть в карты. Ему все никак не удавалось заснуть. Обуреваемый противоречивыми мыслями и чувствами, клубившимися в его беспокойном воображении, он ворочался с боку на бок на своей убогой койке. Сбитый с толку, Хуан-Тигр, пытаясь убежать от одной тягостной мысли, поворачивался к ней спиной – и тут же наталкивался на другую, не менее ужасную и отвратительную. Со всех сторон осаждали его душу тревоги и волнения, которые долгое время покорно томились в вынужденном молчании, но вдруг нежданно-негаданно взбунтовались и заговорили разом.
«Хоть я вам и не сын», – сказал ему Колас, и столько было в этих словах смысла! Хуан-Тигр души не чаял в своем племяннике. Но чем больше он его любил, тем острее ощущал, что в глубине души существует пустота, которую ничем не заполнить, и что его мучает жажда, которую ничем не утолить. Можно подумать, что любовь к Коласу не имеет под собой никакой основы. Так дом, строящийся без фундамента, тем скорее рухнет, чем больше у него этажей. И эта внутренняя пустота, эта непрочность жизненной основы объяснялась не чем иным, как необходимостью и невысказанным желанием иметь собственного ребенка, плоть от плоти своей. Провидица донья Илюминада называла Коласа «сыном ветра». Сын ветра… Настанет злосчастный день, как предсказывает Колас, когда ветер предъявит свои отцовские права и юноша исчезнет навсегда. Не отдавая себе в том отчета, Хуан-Тигр всем сердцем жаждал иметь собственного ребенка, но таившийся под личиной ненависти страх перед женщиной, которая представлялась ему в бесовском обличье змеи-искусительницы, сделал свое дело, и Хуан отказался от настоящего отцовства в пользу отцовства мнимого. Конечно ни один отец не сделал бы для своего сына больше, чем Хуан-Тигр – для Коласа. Но почему же он это делал? Из малодушия, из страха остаться в одиночестве, то есть из эгоизма. Может быть, Колас не вернул ему долг благодарности? Да нет: все те вкусные, ароматные и пикантные пряности, которыми Хуан-Тигр приправлял скудную и скучную трапезу повседневности, поставлял ему именно Колас, дикий кустарник, пересаженный в мрачную теснину его дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41