Выпученные, налившиеся кровью и косившие от гнева глаза свирепо глядели на Коласа из-под густых и кустистых бровей. На висках набухли вены – темные и толстые, как насосавшиеся крови пиявки. Весь сжавшись, напружинившись, прижав локти к бокам и выставив вперед волосатые руки с растопыренными, судорожно сведенными пальцами, Хуан-Тигр, казалось, готов был одним прыжком броситься на Коласа. Стоявшая на столе керосиновая лампа освещала Хуана-Тигра, и отбрасываемая им тень тянулась по полу, взбиралась на стену, карабкалась на потолок. И эта изломанная тень, образуя огромный крючок, казалась знаком вопроса, на котором, как на виселице, висел Хуан-Тигр. Его голос, словно разлетаясь на мелкие осколки, прерывался, сопровождаемый настоящим тигриным рыком:
– Негодяй! Сукин сын! Вороний выкормыш! Ты его корми, а он тебе глаза выклюет! Да нет, ты даже не вороненок, ты – коршуново отродье. Стервятник! Хуже – гиена! Ха-ха-ха! Да ты же, голубчик, весь мой, весь – с головы до ног, весь – от макушки до пяток. Если б не я, да где бы ты сейчас был! Верни мне долг, мерзавец! А если тебе нечем платить, то вот этой самой рукой я сдеру с тебя шкуру! Предатель! Да что же это я, дурак, мелю? Что стоит твоя подлая жизнь? Да грош ей цена! Я раздавлю тебя, как букашку, и мокрого места не останется!
– Ну конечно, что стоит моя жизнь? Берите ее, я и не думаю защищаться, – ответил, покорно склоняя голову, Колас.
– Не хватало еще, чтобы ты защищался, трус несчастный! Да я тебя в клочки разорву зубами и когтями! Попробуй тогда защищаться! Да ты и не сможешь, мокрая ты курица! Только тот смел, только тот умеет защищаться, у кого есть чувство долга.
– Думаю, что оно у меня есть: ведь вы же сами были моим учителем. Я хорошо помню ваши уроки и благодарю вас за них. За них и за вашу любовь, которая для меня дороже всего остального, хоть я от всей души благодарен вам и за кров, и за стол, и за одежду, и за деньги. Бог свидетель, что я говорю чистую правду. Сейчас на Кубе и Филиппинах идет война, и туда зовет меня чувство долга. Думаю, что там-то моя участь вскоре и решится, не забывайте об этом.
– Черт побери! Мало того что ты неблагодарный и коварный, так ты вдобавок еще и подло врешь! Так ты, значит, слушаешься голоса долга? А не твой ли главный долг – отплатить тому, кто вытащил тебя из грязи? Тому, кто трудился ради тебя не покладая рук? Тебе оставался только один этот год: доучился бы – и стал адвокатом. За все эти восемнадцать лет с тех пор, как я тебя подобрал, сколько я из-за тебя настрадался, как я на тебя надеялся! А сколько денег я на тебя потратил – уж я не скупился! И вот теперь ты на все это плюешь, все это бросаешь псу под хвост! Все это растоптать в одну секунду только потому что ты втемяшил себе в башку какую-то дурь, не спросясь ни Бога, ни черта, будто бы ты сам себе хозяин…
– Я же вам сказал, что это не так.
– Не перебивай меня, иди, убей меня Бог, я за себя не ручаюсь. Негодяй! – в безумной ярости рычал Хуан-Тигр. – Прощай, значит, дядюшка, я поехал за океан. А почему, позвольте узнать? Это надо же – из-за любви к отечеству! Ой ли, только ли к отечеству? Или ты думаешь, что я круглый идиот, что я совсем спятил и уже ничего не соображаю? Нет, голубчик, ошибаешься! Из-за любви к отечеству, как же! Да если бы было так, то я бы первый тебя и благословил. Да ради отечества я и сам отдал бы руку на отсечение, а то и обе. Нет, ты удираешь как последний трус, и все из-за того, что тебя не любит какая-то там женщина. Подумать только – женщина! Женщина – это самое мерзкое и подлое существо на свете! Да нет, что это я такое говорю? Самое мерзкое и подлое существо – это такой мужчина, как ты, мужчина, который позволяет женщинам издеваться и насмехаться над ним. Как же мне противно, как стыдно! У тебя что, рук нет? А если мало одних рук, то неужели же так дорого стоит нож, что ты не можешь его купить? Вот смотрю я на тебя и глазам своим не верю: неужели ты и есть тот самый красный, никому не нужный комочек мяса, который восемнадцать лет назад я подобрал на грязной улице и принес к себе домой? Принес, чтобы, пожертвовав своим спокойствием и своей свободой, вырастить из него благодарного сына и настоящего мужчину… Дело было, как сейчас помню, зимой, на рассвете, в базарный день. Тогда стояли сильные холода.
К моему прилавку подошла крестьянка с грудным младенцем, почти голым и посиневшим от стужи. Она пришла из Траспеньяса, надеясь устроиться здесь кормилицей.
«Вот, – говорит, – принесла с собой мальчонку, потому как боялась, что по дороге у меня пропадет молоко. Если вы его не подкинете к дверям приюта, то я его унесу обратно в горы: пусть там живет себе с коровами и пастухами». И она сунула его мне в руки. А мальчишечка-то смотрел, смотрел на меня и улыбался, улыбался… Как есть ангелочек! Своими ручонками он теребил мои усы. Надо же, он меня не боялся! И вот тут со мною что-то случилось: будто комок в горле застрял. Так я его и держал у себя на руках – держал и не отпускал. Слышишь, это тебя я не отпустил, ведь это ты был тем мальчонкой! Вот так-то я и стал посыльным Отца небесного, который и последнюю пташку накормит, и полевой цветок оденет в роскошный наряд.
В голосе Хуана-Тигра уже слышались рыдания. Казалось, что он, обессилев, вот-вот успокоится. Колас едва было не бросился к его ногам, но вдруг Хуан-Тигр зарычал, сотрясаясь от негодования. Слова яростно вырывались из его груди.
– Сукин сын! Ублюдок! Выродок! Негодяй, мерзавец, подлец! Одна гадина тебя родила, а из-за другой ты предаешь отца, которого даровал тебе Бог! Да ты самого Бога предаешь! Я презираю тебя! Будь ты проклят! Знать тебя не хочу! Прочь отсюда! Вон!
Отдышавшись, он застонал, и в этом стоне слышались страх и мольба:
– Ради Бога, уходи отсюда! Сейчас же! Запрись в своей комнате! Ради всего святого! Ради той, которую ты любишь! Я за себя не отвечаю! Беги, сынок, спасайся от Хуана-Тигра! Да, от тигра, от настоящего тигра. А не то я загрызу тебя, сам того не желая… Скорее, скорее, сынок! Спасайся!
Колас поднялся и неторопливо пошел к выходу. У порога он обернулся и, мертвенно побледнев, сказал:
– Я жалею только о том, что вы думаете, будто я неблагодарный сын и не люблю вас. Простите меня. Прощайте.
Одним прыжком Хуан-Тигр очутился у двери, которую уже закрывал за собой Колас. Хотел ли он его обнять? Или задушить? Этого он и сам не знал. Он уже не принадлежал себе – так не принадлежит себе стрела, летящая в неизвестность. На секунду Хуан-Тигр задержался у двери и, повернувшись обратно, рухнул на стул как подкошенный.
Во всем доме надолго воцарилась тишина, которую в конце концов нарушила Карга: она вошла в комнату, служившую столовой, чтобы убрать со стола. И тут Хуан-Тигр, разъярившись, вскочил со своего места и начал швырять в старуху тарелки и стаканы.
– Чтоб тебе провалиться, кривая ведьма! – визжал он. – Удавить тебя мало! Или живьем сжечь! Катись отсюда! Да поживее! Чтоб глаза мои тебя больше не видели! Это ты напустила порчу, сглазив всех в этом мирном доме! Пошла вон, чертова колдунья, сатанинское отродье!
Одна из тарелок разбилась, ударившись о старухин затылок. Карга потрогала рану руками и, увидев на них пятнышко крови, пулей вылетела из дома, вопя благим матом:
– Люди добрые! Спасите! Помогите! Он размозжил мне голову, как корове на бойне! Убийца!
Хуан-Тигр взял лампу и ушел к себе в спальню, запершись в ней на засов. Это была каморка под самой крышей, со слуховым окошком на потолке. Там, где пол и стена сходились под острым углом, были навалены груды кукурузы, пшеницы и фасоли. Постель Хуана-Тигра, похожая на монашеский одр, состояла из досок, положенных на козлы, и тюфяка, набитого сухими листьями. Он присел на край своего ложа, но все никак не мог успокоиться: руки и ноги у него тряслись, как у эпилептика. Он задыхался. Поднявшись, Хуан-Тигр собрался было открыть ставни своего окошка, но, налетев на кучу пшеничных зерен, споткнулся. «Зачем мне все это нужно? Для чего я копил деньги? Кому они теперь достанутся?» – подумал Хуан-Тигр и стал с остервенением расшвыривать ногами кучи зерна. Потом опять присел на тюфяк. «Надо с собой покончить. Для чего мне теперь жить? Какой теперь от меня толк?» Он дрожал все сильнее и сильнее, а тоска сжимала его сердце все крепче. «Что же это я мелю? Покончить с собой? – встрепенулся Хуан-Тигр. – Да я просто трус и дезертир! А кто же тогда будет исполнять свой долг и нести свой крест? Жить – значит страдать: Бог терпел и нам велел. Господи, Господи, сколько же лет подряд я смирял свою мятежную душу и непокорную плоть, исхлестав их бичом долга! Я их мучил и мучил, пока наконец не смирил… А вот теперь не успел и глазом моргнуть, как это ненасытное чудище нападает на меня снова, снова меня грызет… Ну-ка, где же мой кнут? Вот тебе, вот тебе, вот тебе! Ты будешь жить, негодяй, будешь, будешь! Господи, Господи, я, кажется, умираю…» Корчась в судорогах, Хуан-Тигр катался по полу. Когда он наконец пришел в себя, за окном уже рассветало. Хуан поплескался у умывальника и наскоро, как это он делал изо дня в день, привел себя в порядок. Его собственное тело, уже не подчинявшееся дремлющей воле, теперь казалось Хуану-Тигру чужим: кости ныли, а мышцы будто одеревенели. Можно было подумать, что ему подменили тело, и теперь он возвращался к жизни живым трупом. «Бедный Хуан-Тигр! Вчера для тебя все кончилось. Теперь ты ходячий мертвец». Он хотел было пойти к Коласу, обнять его, попросить прощения, дать волю подлинным чувствам, по-отечески поцеловать его на прощание… «Да нет, не надо: теперь все это бесполезно. Теперь уж ничего не поправишь. Колас меня ненавидит: я его проклял. Корабли сожжены. Теперь он для меня навсегда потерян. Сынок мой, сыночек! Бедный Хуан-Тигр! Вчера для тебя все кончилось. Бедный Хуан-Тигр!»
Босиком, с башмаками в руках, он на цыпочках, чтобы не шуметь, вышел из дому. Было воскресное утро. Колокола звонили к ранней обедне. По привычке Хуан-Тигр пошел было в деревню, где в этот час каждое утро он собирал лекарственные травы. Но сейчас, глухой и слепой ко всему, он шел не разбирая дороги, заложив руки за спину и уронив голову на грудь. Ноги сами вели его все в гору, словно ему хотелось подняться в конце концов на свою Голгофу и принести себя в жертву во искупление грехов. Навстречу Хуану-Тигру попадались весело болтавшие крестьяне, направлявшиеся в Пиларес на базар. Вот прошли гладко выбритые старики с хитрыми и насмешливо-недоверчивыми лицами. У каждого под мышкой красный зонт с блестящим, будто позолоченным острием, а на плече – курточка с зелеными или лиловыми заплатками на локтях. Они вели с собой похрюкивающих кабанчиков – розовых, как лосось, или сероватых, как шифер, придерживая каждого из них за веревку, привязанную к задней ноге. Вот прошли, сияя улыбками, свежие, статные девушки. Их пестрые, яблочного или лимонного цвета нижние юбки проворно и грациозно мелькали при ходьбе. Размахивая свободными руками, они несли на головах широкие корзины с цыплятами, курами и утками; птицы высовывались из корзин, как из гондол воздушных шаров, вытягивая шеи и тараща испуганные глаза. Все они – и мужчины, и женщины – весело здоровались с Хуаном-Тигром, но он им не отвечал. Свернув с проезжей дороги, он пошел по тропинке, которая вела к церквушке «Христа в темнице», приютившейся среди каштанов на вершине холма, в основании которого был прорыт туннель. Через него проходила железная дорога Пиларес-Леон. Когда Хуан-Тигр вошел в деревенскую церковь, служба уже началась. Он стал протискиваться вперед к алтарю, шагая мимо коленопреклоненных крестьян; у многих руки были сложены крестом на груди, а взгляд обращен к небу в истовой молитве. У главного алтаря находилось большое изваяние – смуглокожий Христос с тяжелой цепью на шее и наручниками на запястьях. Нижняя часть статуи была обернута длинным, как юбка, и ниспадавшим до самых ступней куском фиолетового бархата, окаймленного поблекшими галунами. У ног Христа лежали три страусовых яйца. По обе стороны от изваяния висели принесенные дары благодарных за свое исцеление прихожан: замызганные гробовые покрывала, муляжи ног, рук, глаз и женских грудей, сделанные из неочищенного красноватого воска.
Хуан-Тигр пал ниц у алтарной решетки, почти к ногам самого Христа, смиренно приносящего себя в жертву. Касаясь лбом могильной плиты, он молился горячо и истово – молился теми немногими словами, которые только и мог вспомнить в своем смятении: «Господи, Господи, за что ты меня оставил? Да будет Твоя святая воля! Бедный Хуан-Тигр! Вчера для тебя все кончилось. Бедный Хуан-Тигр!» Когда зазвонил колокольчик и молящиеся начали подниматься с колен, вдали послышался долгий, призывный свист паровоза. Это шел поезд в Кастилию: сейчас он должен пройти сквозь туннель холма, на котором стояла церквушка «Христа в темнице». Внезапно Хуан-Тигр вскочил на ноги и бросился бежать к выходу, расталкивая молившихся стариков и старух, – некоторые даже падали, стеная. Выбравшись наружу, он стремглав помчался вниз по склону холма, к отверстию туннеля, из которого вот-вот выйдет поезд. На полдороге Хуан-Тигр остановился: гора сотрясалась от грохота. Вот уже показался поезд. Этот поезд увозил Коласа. В глубине туннеля, подобного обрывистому ложу реки, уже виднелись головные вагоны состава, который стремительно несся вперед, наполняя это каменистое ущелье смолистым клубящимся дымом. Но что это, не мираж ли? Хуану-Тигру показалось, будто в окошке одного из вагонов прощально затрепетал белый платок. И когда там, далеко впереди, рассеялось последнее облачко клочковатого дыма, на глазах у Хуана-Тигра показались слезы.
Он вернулся на базарную площадь и, сев за прилавок, занялся обычными делами. Хуан-Тигр попытался было избежать взгляда вдовы, но глаза их невольно встретились, и тогда он почувствовал, что нежный взгляд доньи Илюминады ласкал его, как мягкая рука, гладящая кошку по шерстке. Этот несказанно красноречивый взор словно посылал ему зашифрованную весть, которую можно было истолковать так: «Всем нам иногда приходится несладко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41