Как из опрокинутой бутылки можно разом вылить всю жидкость, тотчас заполнив ее другой, пенящейся и переливающейся через край, так и Хуан-Тигр, очнувшись, мгновенно освободился от своего внутреннего бессознательного «я», тотчас заменившегося другим существом – Эрминией. В душе Хуана-Тигра уже не оставалось места для него самого, потому что там обитала Эрминия, одна Эрминия. Хуан-Тигр не заметил и даже не почувствовал внезапно совершившейся в нем перемены, потому что от того человека, каким он был только что, уже ровным счетом ничего не осталось и, следовательно, не осталось ничего такого, с чем он мог бы соотнести и сравнить нынешнее свое состояние. Хотя уже начиналась новая, совсем другая жизнь, существование в новом измерении, Хуан-Тигр этого не понимал. И когда по дороге домой он бормотал, скорее по инерции, механически повторяя запомнившиеся ему слова, совершенно не предполагая, что они как нельзя лучше отражают и теперешнее его душевное состояние: «Апокалипсис!», «Воскресение плоти!» – эти восклицания приобрели для него уже совсем иной, отличный от прежнего, смысл. Теперь они были не выражением ужаса конца времен, но обозначали новое его состояние – радостного помешательства, порожденного зрелищем феерически пышного театрального апофеоза. Когда Хуан-Тигр терял сознание, в его памяти образ Энграсии совпал с образом Эрминии. А придя в себя, он был уже навсегда обречен видеть лишь идеальную Эрминию. Она стерла воспоминание об Энграсии – ее образ словно бы душил его, истощая и иссушая, как плющ, обвившись вокруг древесного ствола, иссушает и губит само дерево. Итак, Хуан-Тигр уже любил Эрминию, продолжая, впрочем, считать, что он ее по-прежнему ненавидит из-за того, что она отвергла Коласа. Но только эта теперешняя ненависть скрывала таившуюся в глубинах его существа смутную радость. Будь эта радость осознанной, Хуан-Тигр устыдился бы ее. Вера в то, что он по-прежнему ненавидит Эрминию, для обманывающего самого себя Хуана-Тигра равнялась радостной уверенности в том, что Эрминия отвергла соперника. Но, поскольку этим соперником оказался Колас, который был ему почти что сын, Хуан-Тигр вынужден был подогревать в себе эту фальшивую ненависть: ему нужно было ненавидеть Эрминию только для того, чтобы не радоваться ее отказу сыну. И теперь, обдумывая свое письмо к Коласу, Хуан-Тигр был искренне убежден в том, что все его рассуждения преследовали лишь одну цель – видеть Коласа счастливым. На самом же деле он лишь облекал в форму советов и отеческих наставлений собственные, тайные и еще не осознанные желания – он хотел любви и счастья для самого себя. «Эту женщину можно только презирать. Ты должен ее забыть», – писал он Коласу в одном из писем. А в следующем: «Хотя, с другой стороны, эта женщина не как все: зная, что ты – мой единственный наследник, она все-таки не поддалась корыстолюбию. И если Эрминия не ответила тебе взаимностью, то такова судьба. Она поступила благородно, раз чувствовала, что никогда тебя не полюбит. Так что незачем тебе особенно расстраиваться и думать о ней плохо. Отнесись к ее решению с уважением и забудь о ней». А в другом письме Хуан-Тигр писал так: «Неужели прежде, чем отступиться от нее, тебе не пришло в голову разузнать, а нет ли у тебя удачливого соперника? А вдруг она была влюблена в другого? Тогда тебе надо разобраться с ним без свидетелей и отвоевать ее. Скажи мне всю правду. Если и на самом деле у тебя есть, как я подозреваю, соперник, то я тебе, мальчик мой, клянусь, что поквитаюсь с ним». В следующем письме Хуан-Тигр писал: «Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь: что Бог ни делает, все к лучшему. Так считает и премудрая донья Илюминада, которая шлет тебе сердечный привет (да, кстати, она удочерила Кармину, сиротку Кармоны). Знаешь, мне становится страшно, как подумаю, что было бы, когда б эта женщина ответила тебе взаимностью! Тогда ты женился бы, и это была бы ужасная глупость. Ведь вы почти ровесники, и ты даже на год моложе ее. Вот и посчитай. Лет через двадцать пять (а они, Колас, пролетят как одно мгновение – ты и не заметишь!) эта женщина будет годиться тебе в матери. Понимаешь, что я хочу сказать? А ты тогда останешься таким же молодым (потому что и в сорок пять лет мужчина все еще парнишка), а она станет почтенной дамой. Разве тебе не приходило это в голову? Мне даже кажется, что сама Эрминия думает точно так же, рассуждая (а она, как видно, девушка неглупая), что ей и по возрасту, да и по всему остальному куда больше подошел бы мужчина куда старше тебя. Вот если ты представишь себе, будто она – твоя мать, то уж наверняка излечишься от своей безумной страсти. Не думай о ней как о женщине или лучше совсем забудь о ней». Все это Хуан-Тигр писал совершенно искренне, еще и не подозревая о той слепой любви, что диктовала ему эти строки. Он очень гордился своими поучениями и аргументами, которые казались ему такими простыми и не подлежащими сомнению. А неизменной присказкой, звучавшей как вывод из убедительно, на его взгляд, доказанной теоремы страсти, было всегда одно и то же: «Забудь эту женщину». Колас отвечал: «Не знаю, смогу ли». Хуан-Тигр, сперва растерявшись, а потом рассердившись, отвечал ему все в том же роде: «Хотеть – значит мочь. Если со мной случилось бы то же, что с тобой, я сделал бы то, что считаю правильным! Еще совсем недавно мне надо было кое-что забыть. И я настолько об этом забыл, что теперь уж не помню, что же это такое я забывал. Только-то всего у меня и осталось, что смутное-пресмутное, слабое-преслабое воспоминание о перенесенных страданиях. Так, знаешь ли, немного покалывает в ногах после того, как проведешь в седле целые сутки. Но все, о чем я тебе только что написал, относится не к нашему последнему разговору, потому что тогда я был не в себе и не соображал, что говорил. Не помню, какие глупости я тебе сказал тогда, чем угрожал… Но если обо всем об этом забыть (забудем, и баста!), то, насколько мне помнится, по сути-то я был прав и от своего не отступлю. Я и сейчас повторю тебе то же самое, что говорил тогда. Если ты не забудешь эту женщину, я на тебя разозлюсь по-настоящему». В своих письмах Колас больше не касался этой темы, и Хуан-Тигр успокоился.
Первым человеком, который заметил, что Хуан-Тигр страдает от сладостного любовного недуга, стала прозорливая донья Илюминада, в которой природная проницательность сочеталась с многолетним опытом безнадежной любви. Достаточно было ей заметить необъяснимо блаженную и совершенно бессознательную улыбку Хуана-Тигра, до нелепости несовместимую с его суровым инквизиторским челом и монголоидной физиономией, как она сразу же поняла, что он влюбился по уши – влюбился, как мальчишка. Иногда Хуан-Тигр рассеянно поглаживал длинные и черные, как вакса, усы, закручивая их по-мушкетерски кверху. Хоть донья Илюминада и страдала, видя, в каком состоянии пребывает тот, кого она так любит, но все-таки, безмолвно посмеиваясь, вдова про себя думала так: «Вот, Хуан, скоро я увижу, как ты, разодевшись щеголем, причешешься на пробор и возьмешь в руки тросточку. Так и должно было быть, так я тебе и предсказывала. Вот ты и попался в ловушку. А эта твоя наивно-блаженная улыбочка может означать две вещи: или ты любишь и любим, или ты влюбился сам того не подозревая. Мне кажется, скорее всего второе. Но кто же она? Где же ты мог ее встретить? Ведь целыми днями ты сидишь здесь, на рынке, а в доме доньи Марикиты, куда ты ходишь по вечерам, нет молодых женщин, не считая Эрминии, мучительницы Коласа. Сколько ни думаю, все попусту. Но что ты – уже не ты и что ты одурманен любовью, это ясно с первого взгляда. А вдруг она из деревни? Ведь по утрам ты уходишь в поле собирать лекарственные травы. Или тебе дали приворотного зелья и поэтому ты теперь как околдованный?»
Да и другие приметы утвердили вдову Гонгору в ее подозрениях. Одним из симптомов любовного недуга стала манера Хуана-Тигра смотреть на Кармину и говорить с ней. Обычно вдова посылала девчушку к прилавку Хуана-Тигра посидеть с ним за компанию, подышать воздухом и погреться на солнышке. В присутствии барышни Хуан-Тигр становился преувеличенно вежлив и предупредителен, хотя такая его галантность выглядела весьма комично, ибо была совсем не в его духе. Донья Илюминада проницательно предположила, что эта изысканная обходительность предназначалась не Кармине. Кармина была для него символом женщины вообще или какой-то конкретной женщины. «Хуан-Тигр склоняется перед Карминой, – думала вдова, – как перед замочной скважиной, через которую он хочет увидеть то, чего мы, все прочие, не видим. Пока это кот в мешке. Но скоро он оттуда выскочит». Другим настораживающим симптомом стала внезапно обнаружившаяся у Хуана-Тигра щедрость, хотя раньше-то он был бережлив, если не сказать скуповат. Каждый день он давал Кармине деньги на конфеты и даже купил ей модные туфли и серебряный медальон на цепочке. Однако вдова не знала, что щедрость Хуана-Тигра одним только этим не исчерпывалась. В каждое письмо Коласу он вкладывал деньги – на расходы. А получив от генеральши Семпрун второе послание, в котором эта героиня, «забытая неблагодарным отечеством и с петлей нищеты на шее» (так она писала), снизила требуемую от Хуана-Тигра сумму от тысячи до пятисот песет, он расщедрился настолько, что послал ей невиданное количество денег – тридцать два с половиной дуро, в своей беспечности не подумав о том, что таким образом создает злосчастный прецедент, чреватый неисчислимыми последствиями. И действительно, отправив этот денежный перевод, Хуан-Тигр был вынужден послать ей деньги еще несколько раз, хотя и значительно уменьшив сумму. И так продолжалось до тех пор, пока он не поставил жирную точку. Произошло это после того, как Хуан-Тигр получил из Мадрида письмо от своего близкого (и с каждым разом все более любимого) друга Веспасиано, с которым вел оживленную переписку. Письма Веспасиано были подобны тирадам Дон-Жуана: то были хвастливые реляции о любовных победах и шалостях. И вот в одном из своих посланий Веспасиано между делом сообщал, что он познакомился с некой генеральшей Семпрун, которая торгует прелестями своих дочек Чичи и Чочо. Но, поскольку они очень тощие и похожи на китаянок, то спрос на них невелик, и эти девицы, такие же развратные, как и их мать, в конечном итоге стали предлагать свои услуги бесплатно. «Бедняжки! Они только и знают, что занимаются любовью и едят мороженое, и поэтому такие тощие…» Так заканчивалось письмо. Хуан-Тигр, морщась от отвращения, мысленно выругался: «Какова мать, такое и отродье! Ублюдки! Теперь ты для меня не существуешь! О женщины, женщины! Нет, вас сотворил не Бог, а дьявол! Нет на вас ангела-мстителя, небесного посланца, а то он бы вас всех перерезал. Мерзкие твари! Но за неимением ангела (слишком много вам чести!) я обошелся бы одним Дон-Жуаном, который время от времени, как Веспасиано, выбивал бы вас из колеи, чтобы вам отомстить, чтобы вас растоптать. Он сорвет с вас маски, и тогда все увидят ваши лбы, на которых написано: «Проститутки». Ах, дружище Веспасиано, как же я тебе завидую! Никогда еще ты не был мне так нужен, как сейчас!» Этим самым Хуан-Тигр хотел сказать: «Еще никогда мне так не было нужно быть таким, как ты». Таким, каким в представлении Хуана-Тигра и был Веспасиано – неотразимым. Постоянно думая об Эрминии, Хуан-Тигр бессознательно переделывал, перелицовывал и перестраивал свои мысли, придавая им совершенно иное значение. Это ему только казалось, что теперь он часто думает о Веспасиано. На самом деле он жаждал завоевать любовь Эрминии, до сих пор так и не осознав этого, пока еще слепого желания.
Священник Гамборена появлялся в доме Хуана-Тигра каждый вечер, справляясь – от имени доньи Марикиты – о его здоровье. Дон Синсерато уговаривал своего друга прервать затворничество и перекинуться в картишки, отдохнуть от забот. Но Хуан-Тигр отказывался, ссылаясь на то, что еще не совсем здоров.
В один из этих дней между бабушкой и внучкой завязался разговор, и Эрминия впервые упомянула об ухаживаниях Коласа, о чем старуха раньше и не догадывалась. Девушка предположила, что Хуан-Тигр, вероятно, знал о случившемся и, почувствовав себя оскорбленным, решил, что его ноги в их доме больше не будет.
С таким же шумом, с каким падает на пол буфет с фарфоровой посудой, раскричалась, развизжалась и разбушевалась донья Марикита, разгневанная и обманутая в своих ожиданиях. Размахивая руками и сотрясаясь всем телом, которое, казалось, вот-вот рассыплется, разлетится на мельчайшие осколки, она вопила:
– Что же это ты, дура этакая, раньше молчала! Горе ты мое луковое! Смотрите-ка, она заявляет мне, что мы выиграли самый главный приз, но ей, видите ли, не понравился номер лотерейного билета и поэтому она выбросила его на помойку! Вот я тебе рожу-то расцарапаю, косы-то повыдергаю! И как это я еще терплю твою наглость? Нам от тебя одни несчастья, безмозглая ты девчонка! Ведь мы у Хуана-Тигра в руках, все зависит только от него! И кто теперь исправит то, что ты испортила! Нет бы тебе, прежде чем лезть на рожон, посоветоваться со старшими! Теперь мы точно погибли… Да тебе уж никогда больше не сыскать такого жениха, как Колас! И почему только ты ему не ответила: да, мол, тысячу раз да, со всем моим удовольствием? Ах, да что теперь говорить! Поздно: мы уже погибли, погибли, совсем погибли!
Эрминия спокойно отвечала ей, что еще не поздно, потому что Колас написал ей из-за границы, уверяя, что его любовь вечна и неизменна. Но она сама, хоть и относилась к Коласу с симпатией и восхищалась его благородством, все-таки оставалась к нему равнодушна и потому не могла, как бы он того ни желал, ответить ему взаимностью. Но даже если бы она и была от него без ума, то все равно ни за что не вышла бы за него замуж. Уж лучше прозябать в нищете, лучше умереть, чем терпеть такую муку – жить под одной крышей с Хуаном-Тигром, к которому она испытывает отвращение и ужас. И в довершение всего Эрминия призналась, что любит другого. Но как бабка ни грозила, как ни умоляла, она так и не смогла выпытать, кто же он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41