Или ты глупый мальчишка, который совершенно не знает жизни? Разве ты забыл, каковы люди? Или ты не понимаешь, что это такое – пропащая жена? Или, короче говоря, просто пропащая? Вот и смотри в оба, чтобы твоя жена тоже не стала пропащей. Подумай, Хуан, что для тебя лучше – просто умереть или погубить свою честь? А ведь это вполне может с тобой произойти: ведь Эрминия вылеплена из того же теста, что и все прочие женщины… Нет, нет, только не это! Не думай об этом, Хуан! Нет, она не как другие, она ни на кого не похожа! Она единственная в своем роде! Она чиста как горностай, и грех Евы не имеет к ней никакого отношения! Ну а если сна тебя все-таки обманет? Что ты тогда сделаешь? Смоешь позор? Замечательно, Хуан, просто замечательно! "Любовь боготворит тебя – честь требует отмщенья!" Ну вот, положим, ты ее и убил. И чего бы ты этим добился? Твоя, Хуан, честь так и останется запятнанной, даже и не сомневайся! Вот тогда-то ты и возненавидишь эту фальшивую есть, а любовь обернется для тебя угрызениями совести: ведь ты, святотатец, разрушил то, чему поклонялся! Ты не только не обретешь погибшей жены, но и сам погибнешь вместе с нею – уже навечно. Так что же тогда лучше – убить ее или убить себя? Нет, нет, лучше уж убить себя. Но ведь и в этом случае ты все равно ее потеряешь А без нее для тебя и рай покажется адом». Стоя на коленях, Хуан-Тигр, скрестив руки и подняв глаза к небу, начал молиться вслух:
«Господи Боже мой! Внемли гласу моления моего, из глубины воззвав! Только бы я ее не потерял, только бы не потерял! Если Ты хочешь отнять ее у меня, то пусть уж лучше она меня обманет, только бы она жила! А если для того, чтобы оба мы остались живы, я должен быть обманут, то пусть уж лучше я ослепну. Пусть, Господи, ничего не видят мои глаза – ни те, что на лице, ни те, что в душе. И тогда, ничего не зная и ничего не видя, я буду жить счастливым, хотя и обманутым».
Одним прыжком Хуан-Тигр вскочил на ноги. Лицо его потемнело, вот-вот разразится буря гнева. «Хуан, Хуан, – продолжал он свой монолог. – Ты что, струсил? Или ты, дезертир, забыл о своем долге? Хороший же пример ты подаешь обманутым мужьям! Страшно подумать, что стало бы с миром, если на твоем месте все себя вели бы как ты! Хуан-Тигр – магистр ордена мужей-рогоносцев! Тебя удостоят почетного звания "покорненький козлик"! па улице люди станут на тебя искоса поглядывать, ехидно ухмыляясь. А ты, дурак, ни о чем не подозревая, будешь шествовать с гордо поднятой головой, как будто тебе приятно красоваться своими рогами – этим знаком собственного бесчестья, показывая их всем и каждому… В порядочных семьях одно твое имя будет внушать отвращение, а в давильнях, кабаках и харчевнях над тобою будут просто потешаться. Молва о тебе понесется по всем улицам с грохотом и позором, как собака с привязанной к хвосту жестянкой. Так ты все-таки считаешь, что лучше жить обманутым, но счастливым? Ну и ну…» И Хуан-Тигр громко застонал. Его крик, огласивший окрестности, был как вопль ярящегося быка. «Нет, лучше уж Ты, Господи, открой мне на это глаза, если такое случится! – прошептал Хуан-Тигр. А потом, поправив себя, добавил: – Или лучше Ты мне их не открывай, я и сам разберусь. Что касается чести, то тут я, как Аргус, буду смотреть во все глаза». Хуан-Тигр вдруг увидел чистый и прозрачный ручеек, который извивался невдалеке, среди цветов. Бросившись ничком, Хуан-Тигр стал жадно пить, и ледяная вода охладила его горячечное воображение. «Вот ты, Хуан, и успокоился! Теперь ты понял, что эти твои мысли – чистое безумие? Подумай-ка лучше не спеша. Что это на тебя вдруг нашло? Или ты совсем свихнулся? Неужели тебя и в самом деле волнует, что о тебе скажут люди? А если они станут болтать от нечего делать, без всякой причины, разве так не бывает? Если судить по тому, что ты сейчас замышлял, тобою движет не столько любовь к Эрминии, сколько любовь к самому себе, глупое самолюбие, идиотская гордыня: ведь ты пришел в ярость от одной только мысли, что о тебе могут плохо подумать. А теперь, когда ты успокоился, давай-ка поразмысли как следует. Разве тебе не приходило это в голову? Вот смотри. Если Эрминия, не дай Бог, тебя и обманет, то обманет она не одна, а в компании с другим обманщиком. И конечно же. конечно, она и сама будет обманута этим человеком. Стало быть, этот обманщик обманет вас обоих – и тебя, и Эрминию. Ты хочешь смыть свой позор? А почему бы тебе заодно не смыть позор и с Эрминии? Вот и смывай его кровью того обманщика! Не бойся – и судьи тебя оправдают, и собственная совесть. И никто о тебе ничего не скажет, тебя только похвалят. Да и для Эрминии это будет хороший урок: она больше не позволит, чтобы ее обманывали. Что же может быть проще, что же может быть яснее? Не волнуйся, Хуан-Тигр, теперь все в порядке. Радуйся этому утру, радуйся жизни!» И Хуан-Тигр зашагал дальше. Вскоре он услышал крики, доносившиеся из одного деревенского дома на хуторе: пронзительный визг женщины прерывался хриплым мужским воплем.
– Мерзавка! Шлюха! Сука! Ты у меня сейчас увидишь! Вот как тресну – все ребра тебе переломаю! – Между этими возгласами раздавались глухие удары палки, словно ею взбивали шерсть.
– А-а-а! Помогите-спасите, люди добрые! Убивают! – надрывалась женщина.
Хуан-Тигр кинулся к дому, в котором происходила эта душераздирающая сцена. Остановившись на пороге, он крикнул:
– Эй, земляк, а ну полегче! – И Хуан-Тигр угрожающе сжал кулаки. – И не стыдно вам так издеваться над этой несчастной?
Крестьянин опустил палку, и Хуан-Тигр помог подняться женщине, лежавшей на земле.
– Послушайте, сеньор, – огрызнулся мужчина, – это я несчастный, а не она. Посмотрел бы я на вас, если б вы оказались в моей шкуре…
– А вот это мне, приятель, совсем ни к чему, – отрезал Хуан-Тигр, сурово нахмурившись.
– Я думаю… Мне не позавидуешь.
– Не знаю, что у вас тут стряслось, да мне и дела до этого нет. Но даже если вы в чем-то и заподозрили свою жену, это все-таки не причина, чтобы так ее избивать.
– Заподозрил? Если бы только заподозрил! Скотина – и та больше привязана к своему дому… Вот если бы чужая курица пришла покопаться в навозе моей конюшни, а чужой боров стал совать рыло в мое корыто, а чужая корова стала есть сено в моем хлеву, а чужая собака – грызть корки у меня на кухне, вы бы тогда посмотрели, как моя курица, мой боров, моя корова и моя собака погнали бы их вон – заклевали, забодали, загрызли, затоптали…
– Да, но если бы к вам забрался чужой скот, а ваш собственный не стал бы их выгонять, то вам бы и в голову не пришло избивать вашу курицу, вашего борова, вашу корову или вашу собаку. Ведь правда же, вы поколотили бы не их, а чужих – тех, кто к вам вторгся?
– Не понимаю я, что такое «вторгся», – наверное, так говорят про вора. Но здесь-то, сеньор, дело не в воре, а в воровке, то есть в моей жене.
– Что-то я вас не понимаю. Я думал…
– Вот ежели бы вы очутились здесь пораньше и застали ее врасплох с Муальдо из Тины, тогда бы вы поняли.
– Ах вон оно что! С поличным!.. На месте преступления…
– Убей меня Бог, сеньор, если я понимаю, о чем это вы, больно непонятно говорите.
– Я хотел сказать, что очень вам сочувствую.
– Тут только и остается, что сочувствовать…
– Но и ей-то, вашей жене, я сочувствую не меньше. Да Бог ей судья! Битьем тут все равно ничего не добиться. Колотить женщину – это все равно что стегать по воде. Если ваша несчастная жена, прельстившись, отдала свое сердце другому…
– Сердце, только и всего-то? Как бы не так! – перебил его крестьянин. – Пусть она как хочет распоряжается тем, что ее собственное, пусть дает его кому угодно – тут на всех хватит.
– То есть это как же так, приятель? Опять я ничего не понимаю! Ведь у замужней женщины уже нет ничего своего собственного, и поэтому она не может ничем распоряжаться. Раз уж она поклялась перед алтарем принадлежать мужу и душой, и телом…
– Да разве я спорю? Только мне до всей этой дребедени, что там в церкви болтают, никакого дела нет… Я-то знаю, что и ее душа, и ее тело по-прежнему принадлежат только ей: одни дураки думают, будто муж может, как ему хочется, распоряжаться и душой, и телом своей жены. Нет, пусть уж лучше она сама делает с ними что угодно, ведь женщина, стереги ее, не стереги, всегда своего добьется… А нам-то что остается делать, а? Ведь ни их тела, ни их души – они же все равно не наши. Если жена объестся яблоками, а потом у нее заболит живот, то мне-то какое до этого дело? Мой живот ведь от этого не заболит. Так что мне на это наплевать.
– Похоже, вам и на все остальное тоже наплевать – хоть трава не расти. Странный вы человек, чем больше я вас слушаю, тем меньше понимаю. Ведь вы же мне сами только что сказали, будто злитесь оттого, что застали свою жену в объятиях другого…
– Да вы, похоже, свихнулись! В объятиях… Это же надо – в объятиях! Подумаешь, велика важность! Плевал я на эти объятия! Нет, дело совсем не в этом. Я накрыл их, когда они объедались, обжирались. Моя жена – лентяйка, сластена и обжора, ей бы только брюхо набить. Нет, пусть она себе заводит дружков, любовников – меня это не касается. Но только пусть тогда они сами ее и угощают. Пусть они сами дают ей харчи, чтобы она смогла притащить их в дом, – вот это совсем другое дело! Но вот чтобы она таскала для них мою еду?! Вы понимаете – мою! Мою собственную! А потом, когда я хвачусь моих колбасок, моих окороков, моих сосисок, она говорит, будто их утащила кошка. Раз двадцать, сеньор, я заставал ее с каким-нибудь парнем, когда они оба тут обжирались. И столько же раз я наминал ей бока вот этой самой штукой. А ей хоть бы что, хоть бы хны! Только одно мне и остается – прибить ее совсем!
– Ну, приятель, вы меня просто поражаете. Ладно, я пошел, а то уже и так опаздываю. Счастливо оставаться. Чем меньше вы будете ее колотить, тем больше будет вам от нее толку. Я вам приказываю, слышите, приказываю, никогда больше не бить жену. А иначе, если я об этом узнаю, вам придется иметь дело со мной.
– Как вам угодно, сеньор.
– А вы, женщина, коль уж у вас такой снисходительный муж, почему не стережете его кладовку, если она единственное, что его интересует? Обещайте же мне… Как вас звать?
– Энграсией, ваша милость.
– Энграсией… Энграсией… – забормотал, позеленев, Хуан-Тигр. Но, спохватившись, поспешно сказал: – Ну прощайте, прощайте…
Торопливо удаляясь, Хуан-Тигр размышлял: «Это какой-то ужас! Хотя, в общем-то, он такой же муж, как и любой другой. Ну и жизнь! А зовут ее Энграсией… Энграсией…» На какое-то мгновение Эрминия для Хуана-Тигра перестала быть Эрминией: теперь его женой была опять, как и когда-то, Энграсия, прежняя Энграсия… Тут он опять услышал пронзительный визг женщины и глухой стук палки, которой будто бы взбивали шерсть. Значит, муж опять взялся за свое. Хуан-Тигр хотел было вернуться обратно, но ограничился тем, что просто заткнул себе уши: он и без того сильно запаздывал. И во всю прыть помчался в город. Прежде чем расположиться на площади за своим прилавком, Хуан-Тигр зашел к себе домой.
– Энграсия… Энграсия… – позвал он, думая, что зовет Эрминию.
Никто не отозвался. В груди у Хуана-Тигра все замерло, и он крикнул снова:
– Энграсия!
Обежав дом, он сам себе сказал – громко и уверенно:
– Она в церкви. Как ты можешь в этом сомневаться, Хуан? Вот в эту самую секунду твоя судьба и решается: если ты сомневаешься, то для тебя уже нет спасения. Что бы ни случилось, все равно не сомневайся, а иначе тебя опять обманут призраки. Если подумаешь о ней плохо, то эта плохая мысль обязательно станет явью. Так Бог людей и наказывает. Твоя жена в церкви.
Как только Хуан-Тигр устроился в своем ларьке, донья Илюминада, скрывавшаяся в глубине магазинчика, сказала ему:
– Подойдите-ка сюда. Сдается мне, что завтра мы попируем на славу.
– Сеньора, я человек трезвый и умеренный. Я вполне бы мог прокормиться одними травами и орехами, как овца или обезьяна.
– Ну уж, нашли с кем себя сравнивать – с обезьяной! Какой же вы у нас все-таки шутник, дорогой мой дон Хуан!
– Обезьяна, сеньора, животное от природы очень умное, хотя, научившись подражать, она обленилась, и потому все ее четыре лапы ей уже как бы ни к чему. Вот представьте себе человека – ну хоть такого, как я, – с четырьмя руками. Чего только ими не сделаешь! Ну да ладно. Так почему же завтра мы попируем на славу?
– Неужели же вы забыли, какой это день?
– Да уж я и впрямь не помню, когда живу, в какой день.
– Счастливый вы человек.
– Пожалуй, что и так, сеньора. Счастливее некуда.
– А вы не хвастайтесь. Это не к добру – плохая примета.
– Вы что, разве верите в приметы?
– А вы?
– А я плюю на все эти приметы и суеверия. Ладно, так о чем это мы говорили? И какой же завтра день?
– Иоанна Крестителя, чудак-человек! День вашего ангела.
– Ну и ну! А почему в этом году Иоанна Крестителя празднуют так рано?
– Как это рано? В этот год как всегда.
– А по мне, так в этом году он словно снег на голову свалился.
– Зато уж Эрминия, в отличие от вас, наверняка не забыла о празднике.
– Что? Эрминия? Ах да! Эрминия… Нет, она мне ничего не сказала.
– Бьюсь об заклад, что завтра она преподнесет вам какой-нибудь замечательный сюрприз.
– Я сеньора, не большой любитель сюрпризов: и сам не люблю их преподносить, и получать их не желаю.
– Да, но это такой сюрприз… Уж и не знаю, как вам сказать… Это такой замечательный сюрприз, который вы были бы рады получить от Эрминии.
– У меня от ваших намеков голова кругом идет. Лучше уж оставьте меня в покое со всеми этими сюрпризами, от которых и помереть недолго. Говорят, бывает, что человек, и охнуть не успев, может разом, как от удара, протянуть ноги, если ему ни с того ни с сего сообщить чересчур уж радостную для него новость.
– Вот именно поэтому-то я и хочу вас подготовить, чтобы смягчить этот удар.
– Знаете что, сеньора, не нравятся мне все эти околичности да недомолвки. Тем более что сегодня мне с самого утра как-то неважно, не по себе: собираясь в деревню, я заметил, что Эрминия будто бы приболела.
– Так вы заметили это только сегодня утром?
– Что вы хотите этим сказать? Вы думаете, Эрминия заболела?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41