А Хуан-Тигр все рыдал и рыдал, уткнувшись лицом в холодные ладони вдовы.
– Да вы, как ребенок, и слова вымолвить не можете! Впрочем, я вас всегда ребенком и считала, а уж если я так считаю… Ну-ка, закрывайте ларек, а то уж наступило время летучих мышей и бродячих котов. Идите домой, поешьте, попейте, вы же не бесплотный дух. А когда останетесь один, утешьте себя мыслями о Коласе: так вы потихоньку и успокоитесь. И хорошенько выспитесь: утро вечера мудренее. Ну отпустите же мои руки. Выше голову, друг мой!
Хуан-Тигр покорно, ничего не соображая, повиновался. Он уже уходил, когда вдова, легонько похлопав его по спине, ласково сказала:
– Ну и хлопот же вам от этого Коласа… То ли еще будет! Так что, друг мой, крепитесь!
Вернувшись домой, Хуан-Тигр засветил лампу и, сев к столу, уронил на него голову. Он цеплялся за мысль о Коласе, как кающийся грешник – за плеть, которой сам себя истязает. «Смогу ли я спастись? Остаток моей жизни и та, загробная жизнь, что уготовано мне в ней – ад или чистилище? Однажды моим спасением стал Колас, я нашел в нем забвение. Но теперь мне нужно не забвение, а искупление, только искупление! Ах, Колас ты мой, Колас! Крылья у тебя орлиные, а сердце голубиное… Из-за того что тебя отвергла женщина, ты улетел, как пораненная птица. Не захотел причинять ей боли – и сам улетел туда, где тебя никто не увидит и не пожалеет! Ты, сам того не ведая, вразумил меня: я понимаю, как благородно ты поступил, и страдаю от этого больше, чем от моего запоздалого раскаяния, которое жжет меня. Я должен узнать, кто же я на самом деле. Я, тот тигр, которого ты считал честным и достойным человеком! Я должен покаяться перед тобой! Ты будешь меня презирать, ты будешь меня оскорблять! Ах, если бы ты поднял на меня руку! Я с радостью перенесу этот позор, лишь бы только Бог принял его во искупление моего греха, моего преступления! Я встану перед тобой на колени и буду так стоять до тех пор, пока ты не отпустишь мне мои грехи. И только тогда у меня будет надежда, пусть и слабая, на то, что там, на небе, Бог и Энграсия меня простят…»
Настойчивый стук в дверь вывел Хуана-Тигра из оцепенения. На пороге стоял священник дон Синсерато Гамборена, который обычно больше смеялся, чем говорил, содрогаясь от гулкого, монотонного и громкого, как барабанная дробь, смеха. Гамборена был крошечного роста, почти карлик, и очень худой – кожа да кости. Тонкая и блестящая, словно лакированная, кожа цвета кости так плотно обтягивала его голову, что она казалась просто черепом. Одежда на нем была мирская: ветхий шерстяной пиджак с протертыми локтями, перештопанный и перечиненный самим доном Синсерато; узкие, как чехлы для зонтиков, брюки – такие короткие, что они не прикрывали изношенных штиблет на резиновой подошве, обнажая волосатые лодыжки. А полысевший и побуревший от старости бесформенный цилиндр делал дона Синсерато похожим на чернильный пузырек с пробкой от литровой бутылки. Гамборена сказал Хуану-Тигру, что зашел за ним по пути к донье Марике, где без него, Хуана, скучают. Это известие было изложено доном Синсерато в оригинальнейшей, только ему присущей манере – в форме эллиптических, не связанных между собой сентенций. Дон Синсерато был основателем, директором и попечителем приюта для глухонемых и слепых, существовавшего исключительно на его собственные – скуднейшие – средства. Постоянное общение с подопечными выработало у дона Синсерато привычку изъясняться с предельным лаконизмом. Его высказывания (хотя сам Гамборена и не думал, что они могут показаться остроумными) перемежались то барабанной дробью смеха, то колокольным звоном кашля, такого же гулкого и продолжительного, как смех. Карнавальный смех отличался от заупокойного кашля лишь формой раскрытого рта: при кашле он принимал очертания, свойственные трагической маске, а при смехе – комической.
Хуан-Тигр не стал спорить с доном Синсерато и пошел вместе с ним. Донья Марика встретила гостей радостным щебетанием и взмахами огромного веера из птичьих перьев. Свой лысый, без единой волосинки, череп она каждое утро раскрашивала жженой пробкой, рисуя локоны, разделенные пробором, который донья Марика прочерчивала вязальной спицей. Ее безгубый сморщенный рот был похож на петельку, а глазки казались мышиными. Вся она – воплощенное жеманство, приторная льстивость, надоедливое кокетство. И если Гамборена сопровождал каждое свое высказывание веселым смехом, то донья Марика, со своей стороны, видела подвох в каждом высказывании собеседника, которого старушка (а ей было уже за семьдесят) кокетливо похлопывала веером по плечу или по щеке, вовсе не задумываясь о том, что в ее возрасте это выглядит довольно нелепо. То и дело вытаскивая из кармана леденцы, она заглатывала их своими беззубыми деснами, чмокая, как сосущий грудь младенец.
Эрминия, сидевшая в темном уголке, приветствовала Хуана-Тигра произнесенным нараспев «Добрый вечер». При этом она, с намеком на реверанс, слегка привстала со стула, не подняв, однако, головы от своего рукоделия. В присутствии Хуана-Тигра Эрминия испытывала неодолимый страх и не осмеливалась даже взглянуть ему в лицо. Пока он оставался у них в гостях, она вязала в темном углу, уверяя, что для этого ей не нужно света.
Старуха и священник, после того как к ним присоединился Хуан-Тигр, возобновили прерванную партию. Хуан-Тигр скорее угадывал, чем видел прячущуюся во мраке таинственную фигуру Эрминии: лицо было от него совершенно скрыто. Да он и понятия не имел, какое оно, это лицо, поскольку ни разу не обращал на него внимания. Теперь же, придя в себя после недавних переживаний, Хуан-Тигр опять очутился во власти прежних чувств. Любопытство, страх, ненависть и желание отомстить той женщине, которая отвергла Коласа, овладели им с новой силой.
«Это мы, барышня, еще посмотрим, кто кого… Вот ты отказала кавалеру, равного которому нет в целом свете. Или ты ждешь, что к тебе посватается прекрасный принц? Да еще, говорят, ты не желаешь жить под одной крышей со мной? Интересно, почему бы это? Можно подумать, будто я какая-то мерзкая, вонючая скотина! Ишь, принцесса на горошине, что ты о себе возомнила! Да кто ты такая? Или у тебя, можно подумать, кровь голубая? Твой отец, Валенсией, был всего-навсего бродячим торговцем, который носил товар на спине, как верблюд или улитка. Люди говорили, что этот мошенник был и на руку нечист, такты, голубушка, не забывай об этом… А твоя мать… Тоже мне семейка – горе-торговцы, голодранцы! Все обдиралы, обманщики – и отцы, и дети! Это у них в крови: все они ворюги, негодяи… Ну так и что же из всего этого следует? А вот что. Ты уж извини меня, мое золотко, но вот что я тебе скажу. Помнится, что твоя фамилия по отцу – Буэнростро. Ну-ка, Эрминия Буэнростро, посмотрим, правда ли ты такая уж раскрасавица и такое ли у тебя хорошенькое личико, как можно подумать, судя по твоей фамилии. Посмотрим, посмотрим, что за рожу ты скорчишь, когда узнаешь, какой я тебе приготовил подарочек! Тебя ждет беда. Эка невидаль – хорошенькая мордашка! Да и то: красота что вода, ускользнет – не заметишь. Из-за хорошенького личика мужчина может погибнуть – вот и я тоже погиб, Господи помилуй… Ну уж нет: теперь-то ты мне за все заплатишь, или я не Хуан-Тигр!»
– Вот валет без штиблет, хоть и щеголем одет! – проскрипел дон Синсерато, у которого в запасе был большой набор рифмованных восклицаний. – Тили-тили-тили-тили, дурачина-простофиля! Ходите, дон Хуан! Где у вас глаза – прозевали вы туза! Тише-тише вы, без крика, донья, донья вы Марика! Где же ваша карта? Нету? Прозевал – гони монету! Эхем-эхем-эхем-эхем, дон Хуан, не слышно смеха. Он витает в облаках – ха-ха, ха-ха, ха-ха, хах! Гамборена смотрит в оба… Вот она – любовь до гроба. Черви козыри, десятка… Что-то зачесалась пятка. Что ж не видно нашей крали? Вот вы снова проиграли. Наша жизнь – сплошной обман. Отыграйтесь, дон Хуан. Эхем-эхем-эхем-эхем, ну потеха, ну потеха! Ха-ха, ха-ха, ха-ха, ха! Далеко ли до греха?
– Ну и простачок же, ну и дурачок же у нас этот дон Хуан! Он зазевался и не стал бить мою карту, а потом ради уважения к даме нарочно пропустил свой ход. А вы, мошенник вы этакий, сбили с толку и его, и меня, а сами выиграли. Что за священники сейчас пошли, такие невежливые! Берите-ка пример с этого блаженненького. Бог вам за все отплатит, дорогой мой сеньор дон Хуан, – верещала старуха, кокетливо касаясь веером его лба. Заслонив таким образом глаза Хуана-Тигра, старуха ловко вытащила два серебряных реала из кучи лежавших перед ним монет.
– Ха-ха-ха-ха! Вот так чудо – ну и ловко! Ну сорока, ну воровка! В клюв взяла она добычу, и теперь ее не сыщешь. Коль за ней не уследишь, получай, дружочек, шиш! Эхем-эхем! Жизнь – химера! Два реала volaverunt! – Гамборена резвился как ребенок, подпрыгивая на стуле и размахивая руками.
– Ой, держите меня! Ой, лопну! Тут с вами поневоле рассмеешься. Хи-хи-хи! – Донья Марика крестилась сложенным веером и хихикала фальцетом. – Человек в сане, и такие шуточки! В этого дона Синсерато просто бесенята вселились. Хи-хи-хи! Ой, умираю! Хи-хи-хи!
– Было, сплыло и пропало: кто-то свистнул два реала. Это кража, кража, кража! Есть свидетели – докажут! Ха-ха-ха! Эхем-эхем-эхем! – задыхаясь от смеха, надрывался лысый Гамборена. Бросив карты на сукно, он стал указательными пальцами оттягивать нижние веки, пока не показалась их бледноватая и, как у малокровного, соломенного цвета изнанка.
После перенесенных волнений Хуан-Тигр был как в тумане, а в голове у него стоял непрерывный звон, словно там трезвонил колокольчик. В конце концов он стал уже сомневаться: а на самом ли деле существует то место, где он теперь находится, и эти два человека, которые сидят справа и слева от него? Или у него уже начались галлюцинации? Во всяком случае, и Гамборену, и донью Марику он наблюдал теперь через удивительную, невиданную доселе призму: казалось, что и они, и он сам находились сейчас или в лимбе, или в долине Иосафата. Дон Синсерато и донья Марика казались двумя скелетами в маскарадных костюмах, дергающимися на пружинках и издающими резкий, искусственный, скрипучий смех. Внезапно вся человеческая жизнь представилась Хуану-Тигру такой печальной и бессмысленной, что он тоже разразился зычным металлическим хохотом. Он напрягал все свои силы для того, чтобы смеяться и смеяться не переставая. Хуан-Тигр просто наслаждался этим весельем, почти пьянея от восторга, и тем самым невольно освобождался от душившей его ярости. Такое с ним уже случалось в молодости, когда он служил в королевской армии: чтобы дать выход переполнявшим его силам, Хуан размахивал флагом или дул в медный горн до тех пор, пока в легких не прерывалось дыхание, а кровь не приливала к голове. Услышав хохот Хуана-Тигра, донья Марика и Гамборена сначала стали смеяться еще громче. Старуха уже задыхалась от смеха. Но вскоре и безудержный смех Хуана-Тигра показался им подозрительным. Бросив работу, Эрминия закрыла лицо руками. Заметив, что она испугалась, Хуан-Тигр сразу же перестал хохотать. Донья Марика, вынимая из кармана огромный цветастый платок, чтобы утереть пот, нечаянно выронила оттуда пакетик с карамельками, и леденцы, прыгая по полу, покатились во все стороны. Дон Синсерато бросился на четвереньки и начал их собирать.
– Ах, Боже мой, дон Синсерато, да что вы!.. Почтенный человек – и ползает по земле… Ну-ка, внучка, иди сюда и подбери мои леденцы.
Эрминия не сдвинулась с места, и донья Марика сурово добавила:
– На тебя столбняк нашел, что ли? Иди сюда немедленно, что тебе говорят! Возьми-ка лампу да посмотри, не закатились ли они под стол. Если я не пососу чего-нибудь сладенького, у меня в глотке пересохнет.
Дрожа от страха, Эрминия медленно вышла из непроницаемой темноты, словно с того света, вступив в колеблющийся аквамариновый сумрак мерцающей лампы, и ее голова осветилась золотистым сиянием. Хуан-Тигр не отрываясь смотрел на нее безумными глазами. Вдруг из его груди вырвался хрип, и он рухнул замертво. Он увидел (или ему показалось, будто увидел) лицо Энграсии, проступавшее сквозь лицо Эрминии: тот самый, такой нежный овал лица, та же гладкая восковая кожа, те же темно-оливковые глаза… Это была сама Энграсия, живая Энграсия.
Эрминия поставила лампу на стол и, вскрикнув, убежала в темноту.
Когда Хуан-Тигр пришел в себя, донья Марика, обмахивавшая его веером, воскликнула:
– Господи помилуй! А мы-то думали, что вы умерли. У меня даже язык одеревенел от страха.
– Да, я умер… А где Энграсия? – пролепетал Хуан-Тигр, обводя комнату мутным взглядом.
– Какая еще Энграсия? Да вы, милый мой, бредите. Хуан-Тигр долго молчал, а потом, запинаясь, начал говорить:
– Да, я бредил… Слабость желудка… Просто напасть какая-то… Теперь уже прошло. Я пойду домой. Спокойной ночи.
Священник проводил Хуана-Тигра до самого дома. А по дороге Хуан-Тигр все бормотал и бормотал себе под нос:
– Апокалипсис! Воскресение плоти!
Престо
Может статься, Эрминия и в самом деле оказалась вылитой Энграсией, воскресшей Энграсией, перевоплотившейся Энграсией. А может, они были похожи только внешне, да и то очень поверхностно – овальной формой лица, смуглой кожей и темно-зелеными глазами. А может, далекий образ Энграсии, всплывший в памяти Хуана-Тигра, был таким обобщенным, что он мог привидеться в любой молодой женщине – миловидной, русоволосой, с оливковыми глазами. В том полубредовом состоянии, в каком находился Хуан-Тигр, ему было не по силам соотносить свои ощущения с окружающей действительностью. Скорее наоборот. В своем воображении он сам изменял и даже искажал образы внешнего мира, приспосабливая их к тем миражам, которые видели его внутренние очи. Смутный образ Энграсии парил в его душе, словно бесплотный дух, и, обретая плоть, превращался в сияющую Эрминию. По всей вероятности, Хуан-Тигр находился в таком состоянии, что первая встречная симпатичная молодая женщина показалась бы ему самой настоящей Энграсией. И судьбе было угодно, чтобы этой женщиной стала именно Эрминия. Дело в том, что с того времени, как Хуан-Тигр упал в обморок, потрясенный тем впечатлением, которое произвела на него Эрминия, и еще до того, как пришел в себя, он превратился в другого человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41