– Нет, Бог свидетель, не одним только помыслом. У меня было и греховное намерение – вот что ужасно. Когда появляется греховное намерение, это и есть самый настоящий грех. Вот если бы меня опоили каким-нибудь зельем, чтобы мною попользоваться, разве тогда я согрешила бы? Бывают греховные помыслы, в которых не отдаешь себе отчета, – тогда это тоже не грех. А я-то хотела по-настоящему хотела грешить. Это ты честная женщина, а вот я – нет.
– Но что же ты собираешься делать? Ты же не захочешь стать проституткой…
– Нет, тогда уж лучше умереть. Сегодня утром я об этом думала. Но потом… Ведь я же тебе говорила, что я беременна, беременна от моего мужа. Я буду работать, добывать себе хлеб, а когда настанет время, я приду к нему и скажу: «Вот твой ребенок». Тогда и расскажу ему всю правду – расскажу так, чтобы он мне поверил. «А теперь, – прикажу я ему, – убей меня, убей, чтобы я убедилась, что ты меня все еще любишь». Моя душа истомилась, тоскуя об искуплении. Как умирающий от жажды благодарен даже за глоток воды, так и я буду благодарна ему за то, что он убьет меня и, погубив тело, возродит мою душу.
Обе женщины, обнявшись, долго сидели в молчании. Кармен-мельничиха прошептала Эрминии:
– Если я еще хоть немного пробуду здесь, в этом городе, то, чувствую, уступлю Лино. Его любовь меня убивает. Я не хочу выходить за него замуж, потому что рано или поздно он или его родители напомнят мне о моем прошлом. Я решила убежать отсюда сегодня ночью, в ночь на Иоанна Крестителя. Как раз удобный случай: хозяйка и девочки пойдут напиваться…
– И я с тобой.
Вскоре пришла толстуха.
– Послушай, крошка, что мне сказать Толстячку, когда он сюда придет?
– Пусть приходит утром: утро вечера мудренее. Сейчас я лягу спать. Пусть он и не пытается подойти к моей двери: я запру ее изнутри и никому не открою – даже полиции.
– Полиции? Но что ей тут делать? Господи помилуй! Зачем ты нас стращаешь?
Толстуха ушла, а следом за ней Кармен-мельничиха. Закрыв за нею дверь, Эрминия рухнула на постель. Она постоянно вскакивала в испуге, услышав какой-нибудь шум, пробуждавший в ее воображении зримые сцены. Хлопнула дверь. Кто-то вскрикнул. Кто-то быстро поднимается по лестнице… А вдруг это Хуан-Тигр? Кто-то хохочет. Кто-то напевает песенку… И Эрминия в изнеможении зарылась головой в подушку. Но когда и как Хуан-Тигр успел узнать, что она здесь? А вдруг, получив об этом известие, он умер на месте, как от выстрела в упор?… Умер, а она так и не успела попросить у него прощения, не успела сказать, что теперь любит его еще больше, чем раньше, хотя и раньше любила его безумно! Раздался глухой выстрел. Еще один, еще, еще… Это с шипением взрывались хлопушки. На улице запели жалобную песню. Это пел Лино, поклонник Кармен-мельничихи. «От любви схожу с ума я… Она, меня терзая…» Крики, суматоха… Цоканье каблуков… Скрип засова… Тишина… Сверчок… Интересно, сколько сейчас времени? Непонятно, то ли оно пролетело так быстро, то ли оно так долго тянулось?… Кто-то постучал в дверь, и Эрминия услышала голос Кармен-мельничихи:
– Нам везет: все ушли из дома на пирушку. Я сказала, что не могу идти, а они ни о чем не догадались. Вставай, Эрминия, пошли.
И они обе выбежали на улицу. Здесь их встретил Лино.
– Так ты все еще здесь? Нас послали по делу. Ради твоей любви, Лино, умоляю: подожди нас здесь, мы вернемся. Не ходи за мной.
– Я не отступлю от тебя ни на шаг, – ответил он.
– Пойдем с нами, – сказала Эрминия. – Нам нужен провожатый.
– Эрминия, – простонала Кармен-мельничиха. – Ты губишь нас – и его, и меня…
– Когда-нибудь ты будешь благодарна мне за это, – отозвалась Эрминия. И все трое, взявшись за руки, побежали из города. Через час, когда было около десяти вечера, они пришли в деревушку, называвшуюся Маньяс. На площади возле церкви толпились местные жители, встав широким кругом вокруг чего-то или кого-то, пока невидимого. Трое беглецов подошли поближе. Некоторые зрители восклицали: «Да это же просто чародейство!», «Тут не обошлось без дьявола!», «Конечно, они колдуны!», «А я на всякий случай незаметно перекрещусь!» Внутри этого круга лежало четыре больших бревна, зажженных с одного конца и забросанных пучками просмоленного хвороста. На стуле сидела рыжая женщина с завязанными глазами, а молодой человек с реденькой, словно из пакли, бородкой и с деревянной ногой ходил от нее на достаточном расстоянии, держа в поднятой руке какой-то белый предмет, похожий на листок бумаги.
– А это что такое? Давай отвечай. Только сначала хорошенько подумай, – говорил он ей.
– Это конверт, – сказала рыжая женщина.
Эрминия, узнав голоса Коласа и Кармины, хотела было убежать, но Кармен и Лино ее удержали. Они хотели знать, чего это она испугалась. Эрминия, не в силах вымолвить ни слова, пыталась вырваться. Зрители обратили на них внимание. Поднялся шум. Колас, взглянув в их сторону и раскрыв руки навстречу Кармине, угрожающе воскликнул, словно бы взывая именно к ней:
– Оставайся на месте, а то тебе будет хуже! Тихо, тихо. Успокойся.
Эрминия поняла, что Колас обращается к ней, и замерла как вкопанная. Колас, обернувшись к зрителям, продолжал:
– Ну вот она и уснула. А теперь – внимание.
Колас с долгими отступлениями и околичностями начал упрашивать Кармину, чтобы она поведала, что написано на конверте. И Кармина быстро, словно читая, огласила адрес. Зрители были в шоке. Колас добавил, что загипнотизированная женщина могла бы таким же образом прочесть и само письмо. Но тут из толпы выбежал парень, которому это письмо принадлежало, и вырвал его из рук Коласа. Из этого все сделали вывод, что письмо было от его девушки, работавшей в Пиларесе. Народ пришел в возбуждение. Некоторые кричали: «Пусть она читает, что там написано!» Колас, сняв повязку с глаз Кармины, стал, как гипнотизер, широко и осторожно водить руками, словно пробуждая ее ото сна. А потом Кармина, встав с места, обошла зрителей с оловянной тарелкой. Тем временем Колас наигрывал на аккордеоне и пел фальцетом шутливые песенки-тирольки, время от времени подражая то хрюканью свиньи, то кукареканью петуха, то ржанию осла, что вызывало всеобщий смех.
Тем временем парни уже сложили дрова для праздничных костров. Кто-то размахивал зажженным факелом. Тишину ночи прорезал долгий и резкий крик горячечного восторга, трепетавший в воздухе, как флаг. Зрители стали расходиться.
Колас бросился к Эрминии. Схватив ее за запястья, он смотрел на нее не отрываясь, все никак не решаясь заговорить первым.
– Я тебе все, все расскажу. Но только не сейчас. Пошли куда-нибудь, где бы нам не мешали. А вот эти двое, что со мной, – мои добрые друзья, – сказала ему Эрминия.
И все пятеро пошли к дубовой роще. Здесь они сели под деревьями, которые росли на опушке леса: Эрминия – рядом с Коласом и Карминой, а Лино и Кармен-мельничиха устроились в сторонке. Эрминия, рассказывая о своей скорби, говорила спокойно и уверенно. А тем временем над ночными, цвета топаза, синими полями раскрывались, благоухая мятой и цветущей бузиной, огромные и бесчисленные маки горящих костров. Невидимые ручейки звенели серебристыми голосами. А нежные женские, словно шелковые, голоса пели ласково и мелодично, почти шепотом:
И пусть она, дорогая,
и пусть она принесет
цветок, на воде растущий,
этот волшебный цветок.
А мужчины, словно изливая из себя всю накопившуюся в них, наподобие старого вина, страсть, вторили им:
Идите скорее за клевером,
идите скорее за клевером,
скорей собирайте клевер
в эту волшебную ночь.
Уходит она за клевером,
уходит она за клевером,
уходит моя дорогая
в эту волшебную ночь.
Один раз Эрминия вынуждена была прервать свою исповедь: невдалеке послышались звонкие, монотонные и гулкие удары. Это какой-то парень рубил мощный дуб под самый корень. Повалив дерево на землю, парень украсил его верхушку розами, лентами и бумажными гирляндами, принесенными с собой. Этот гигантский «букет», который он собирался водрузить перед домом любимой девушки, парень легко, словно это был маленький букетик, поднял на руки и, взвалив его себе на плечи, пошел, будто и не чувствуя никакой тяжести: можно было подумать, любовь вдохнула в него титанические силы. А Эрминии казалось, будто это рубили под корень не дерево, а саму ее жизнь: удары топора звучали для нее как удары палача, приводящего в исполнение смертный приговор. Когда, сбросив с себя наконец бремя тяготившей ее правды, Эрминия завершила свою исповедь, Колас, вне себя от ярости, вскочил на ноги и воскликнул:
– Подождите меня здесь!
– Куда ты? – спросила его Кармина.
– В Региум, за этим подонком.
– Боже мой, какая же я несчастная! – всхлипнула Кармина не в силах, как всегда, сдержать своего искреннего порыва. – Ты все еще влюблен в Эрминию!
Колас остановился в нерешительности, но вдруг, неожиданно раскрыв объятия, бросился к Кармине и, задыхаясь от благодарности и переполнявших его чувств, прошептал, крепко прижимая ее к себе:
– Да будет благословенна твоя святая простота – этот чистый свет, что, проникая даже в самые темные закоулки моей души, рассеивает даже и самые мрачные, коварные тени! Ну да, только что передо мной на мгновение промелькнула одна из теней прошлого. Но теперь ее уже чет, она исчезла. Я люблю Эрминию, как она того заслуживает: для меня она только жена хорошего человека. Жена, которая достойна, слышите, достойна его самого. – И тут Колас, возвысив голос, поднял лицо к бесстрастному небосводу. А Эрминия, во власти тех волнений и мук, которые пробудились в ее душе с этими словами Коласа, смотрела на него с безнадежной и безмолвной мольбой, не в силах вымолвить ни слова. Но Колас, даже не взглянув на нее, продолжал свою речь: – И если небо не вернет ей ее доброго имени, значит, небо – это источник всяческого беззакония. – И вдруг, без всякого перехода, выпалил: – А тебя, Кармина, я люблю так, как ты этого заслуживаешь. Ты для меня – вся жизнь и вся любовь!.. Ты мне веришь?
– Верю.
И, соединив уста, они словно погрузились в волшебную, сладостную бездну. Лино и Кармен-мельничиха, отрешившись от всего на свете и прижавшись друг к другу губами, тоже обнялись. То была волшебная ночь влюбленных. Все смертные существа, соединяясь в пары, обретали, благодаря любви, бессмертие. И только Эрминия чувствовала себя бесконечно одинокой в этой райской ночи всеобщей любви и в этой адской ночи своей совести: она так страдала, ей было так больно, что у нее разрывалось сердце и раскалывалась голова. И из ее груди вырвался стон, которого она не могла сдержать. Колас, опомнившись, наклонился к Эрминии:
– Ты страдаешь? А мы, эгоисты, заставляем тебя страдать еще больше, прости нас.
– Мой грех огромен. Но таким же должно стать и мое покаяние, – пролепетала Эрминия.
– Забудь эти мрачные мысли. Не думай об этом. Эй, вы! На сегодня хватит. Впереди у вас еще много времени. Идите-ка сюда.
Лино и Кармен-мельничиха подошли к ним. И все пятеро уселись рядом на траве.
– А это правда, что вы умеете читать с завязанными глазами? – спросил Лино у Кармины.
Кармина расхохоталась. А Колас объяснил:
– Все дело только в простейшем подборе слов, когда я задаю ей вопрос.
– А, так это хитрость, обман…
– Ну конечно.
– Колас!.. – покачала головой Эрминия, ласково его порицая. – Ведь за этот обман ты заставляешь их платить деньги.
– Во-первых, я их не только не заставляю, но даже и не прошу. Тот, кто хочет, деньги дает, а кто не хочет – не дает, и дело с концом. И во-вторых, самый честный доход – у того человека, чей обман, изумляя других, заставляет их думать, но никому не приносит вреда. Сама жизнь состоит из тонких обманов. Существует лишь одна большая правда, правда добра и правда зла, потому что только одна она – это источник и высшего счастья, и высшего несчастья.
– Это любовь! – решительно сказала Эрминия.
– Да, любовь, – согласился Колас.
– Любовь, – откликнулся Лино.
– Но любовь – это тоже обман, – заметила Кармен-мельничиха.
– Почему же? Мне-то, по крайней мере, это непонятно, – возразил ей Колас.
– Сколько есть на свете женщин, обманутых любовью… – продолжала говорить, словно сама с собою, Кармен-мельничиха.
– И мужчин, – добавил Колас. – Вы хотите сказать, что влюбленный позволяет себя обманывать… С этим мы сталкиваемся на каждом шагу. Это правда. Но если кто обманывает, значит, он не любит: если бы любил, не обманывал бы. И еще: обманывает не любовь, а равнодушие. Любовь всегда вместе с влюбленным, и поэтому он не может обмануть того, кого любит. Во всяком случае, сама любовь не обманывает, хотя ее можно обмануть.
– Значит, женщина обманывает себя саму, а это то же самое, – продолжала настаивать Кармен-мельничиха. – Но даже если бы любовь была самым большим обманом в этой обманчивой жизни…
– …То даже и тогда счастье или несчастье, вызванные этим большим обманом, все равно оставались бы тем единственно истинным, что есть в жизни, – сказал Колас.
– Я боюсь, что вы тоже можете стать несчастным, и поэтому я хочу, чтобы не обманывался никто – ни я сама, ни вы, – произнесла Кармен.
– Похоже, что вы сами страдаете от какого-то мучительного обмана.
– Ты даже и не представляешь себе… – вмешалась Эрминия. И они втроем – Эрминия, Кармен-мельничиха и Лино – рассказали Коласу и Кармине печальную историю этой несчастной пары. Они говорили кратко: едва начав фразу, сразу ее обрывали – так человек, подняв с земли пылающий уголь, тут же роняет его на землю. Выслушав их, Колас сказал Лино:
– Вы молоды, а мир огромен. Здесь, в этой стране, все идеи обветшали, износились, испортились, истаскались. Здесь даже самые благородные мысли становятся сводницами гадких намерений. Так что уезжайте-ка вместе со своей девушкой куда-нибудь далеко-далеко отсюда – туда, где мысли девственно-чисты и где солнце истины не вращается вокруг черной планеты лжи, но притягивает к себе души. В новом свете этого солнца вы увидите свою возлюбленную такой, какова она на самом деле и есть – женщина с девственным сердцем. А теперь давайте спать. Завтра рано утром вы пойдете навстречу огромному миру свободы, а мы вместе с Эрминией возвратимся в другой мир, который столь же огромен и столь же свободен, – в мир добровольно взятого на себя долга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41