Сантехника супер, здесь
Зачем это?
– Мне так нравится.
На всякий случай Веспасиано с необыкновенной поспешностью, всего за два дня, покончил со своими торговыми делами и, сославшись на то, что его срочно вызвали телеграммой в Барселону, поспешил смыться, не забыв, однако, поклясться Эрминии в вечной и неутолимой любви, запечатлев эту клятву, как обычно, раскаленным железом своего поцелуя.
За четыре дня до свадьбы любопытство обитателей торговой площади было возбуждено появлением густо накрашенной и разнаряженной толстой дамы, Она прибыла в компании двух рахитичных мулаток с лицами цвета хозяйственного мыла, но разодетых в пух и прах, с претензией на последнюю европейскую моду. То была генеральша Семпрун и обе ее дочки. Мамаша разузнала, где находится прилавок Хуана-Тигра, и вся компания прямехонько к нему и направилась.
– А вот и они, Геррита. Дочки – вылитый папаша. Как только я узнала, что ты женишься, так сразу же и прилетела. Так и знай: не бывать этой свадьбе, если прежде ты не исполнишь кровного долга, который связывает тебя с этими малютками. Да ты и сам признал свои обязанности, раз посылал мне какие-никакие деньжата им на пропитание – как раз столько, чтобы не умереть с голоду. И прежде, чем устроить свою собственную судьбу, ты должен хорошенько позаботиться о судьбе этих невинных крошек. Нескольких тысяч песет, ну, скажем, тысяч двадцати (можно сбавить и до пятнадцати) мне хватит: тогда я успокоюсь и уберусь восвояси. И тогда мы словно перестанем существовать друг для друга. Но если ты этого не сделаешь, я пойду на все – такой я тебе закачу скандал! Чего только мать не сделает для своих дочурок!
Весь этот монолог генеральша произнесла хоть и конфиденциально, но властно, как убежденная в своем праве матрона. Слушая ее речь, Хуан-Тигр с каменным лицом в упор смотрел на стоявших перед ним трех женщин.
– Сеньора, – сказал он, – убей меня Бог, если я хоть что-нибудь понял. Как будто вы говорили по-китайски.
– А, так ты еще прикидываться вздумал? Ну и нахал!
– Сеньора, чтоб мне на этом месте провалиться, если я понимаю, кто вы такая и зачем сюда пришли.
И Хуан-Тигр не лгал: его новая жизнь стала такой насыщенной, что она заслонила от него все его прошлое. Настоящее было для него раем, окруженным высочайшей оградой; вход в него охранялся сфинксом. Генеральша никак не предполагала, что ей придется столкнуться с этой бронзовой статуей, в бесстрастных глазах которой прошлое совершенно не отражалось. Сообразив, что Хуан-Тигр не поймался на ее столь необдуманно брошенную приманку, генеральша, разволновавшись, завопила благим матом, чтобы ее все слышали:
– Я буду орать во все горло! Пусть знают, как ты меня измучил! Пусть знают, кто ты на самом деле – не отец, а выродок!
Последовали и другие ругательства в том же духе: генеральша надеялась, что Хуан-Тигр, испугавшись скандала, поспешит купить ее молчание за хорошенькую сумму. Но он все с тем же каменным выражением лица равнодушно ответил:
– Сеньора, я вам очень сочувствую. Вы или бредите, или отравились и потому принимаете меня за кого-то другого. Я не имею чести знать ни вас, ни этих азиатских барышень. И если я вру, пусть скорпионы сожрут мой язык.
Услышав об азиатских барышнях, мамаша заподозрила, что Хуан-Тигр, с его-то деревенской изворотливостью, над нею смеется. Значит, она проиграла. Но, чтобы не уходить с пустыми руками, генеральша, прежде чем начать отступление, решила, переключившись на другой регистр, воззвать к милосердию.
– По крайней мере, – взмолилась она, – дай нам денег, чтобы вернуться в Мадрид. То немногое, что у нас было, мы потратили на дорогу. Не сдаваться же нам на милость прохожим, как нищенкам. Дай хоть несколько тысяч песет, не жадничай!
– Сеньора, вы упорно продолжаете говорить со мной по-китайски. От всей души советую вам повидаться с посланником Царства Небесного – уж он вам поможет.
– Негодяй! – взвизгнула генеральша. – Если уж не хочешь помочь несчастным, так, по крайней мере, хоть не издевайся над ними, не поднимай их на смех! Разве эти малютки виноваты, что похожи на тебя, на дурака старого! Ты хитрый и жестокий, как все узкоглазые. Ну так женись, женись себе на горе! Женись, чтоб тебе пусто было! И пусть то, что в прошлый раз тебе только показалось, теперь на самом деле случится! И пусть это видят все, кроме тебя!
Генеральша ретировалась, гневно сопя и размахивая пуками. Визжа во весь голос, она надрывалась словно на аукционе, разглашая историю Хуана-Тигра.
Как только сеньора Семпрун удалилась, Хуан-Тигр, покрутив указательным пальцем, как буравчиком, у своего виска, громко крикнул, не вставая с места, донье Илюминаде, скрывавшейся в глубине своего магазинчика:
– Бедная женщина! Люди монгольской расы вообще склонны к галлюцинациям. И все из-за того, что они злоупотребляют опиумом.
Легкокрылая молва вскоре разнесла по всей торговой площади (а потом и по всему городу) весть о том, что Хуан-Тигр, удушив свою первую жену, прижил с генеральшей двух внебрачных дочек.
Донья Марикита узнала новость одной из первых, потому что сразу несколько человек поспешили сообщить такое известие именно ей, как самой заинтересованной в этом деле. Старуха ужасно разволновалась и, отведя Эрминию в сторонку, сказала:
– Деточка, если кто-нибудь начнет распускать слухи… Потому что завистники способны на все…
– Я уже все знаю.
– Господи помилуй! Откуда?
– Да ведь шила в мешке не утаишь.
– Не верь этому, слышишь? Мало ли что наговорят…
– А если это правда?
– А если правда, то стоило бы хорошенько подумать, прежде чем выходить замуж. Это ты мне хотела сказать? Но это же неправда, неправда!
– Может, правда, а может, и нет.
– Нет, нет и еще раз нет.
– А если даже и правда, то именно теперь я твердо решила выходить за него.
После спектакля в театре де ла Фонтана и после скандала с генеральшей обитатели базарной площади дали Хуану-Тигру новое прозвище – Лекарь своей чести.
В день своей свадьбы Хуан-Тигр разоделся как джентльмен: на нем были цилиндр, пиджак, длинные брюки и штиблеты на резине. В глубине души донья Илюминада полагала, что маска злодея и простонародная одежда идут ему гораздо больше, чем снаряжение записного щеголя. Вероятно, и Эрминия была того же мнения. Когда ей готовили подвенечный наряд, Хуан-Тигр не принимал в этом участия, настояв только на одной маленькой детали. Мимолетное появление генеральши и ее дочек заставило его вспомнить об одном восточном обычае – заключать женскую ножку в тесную туфлю, как в колодку: это было знаком того, что женщине положено жить затворницей и вести растительный образ жизни. Хуан-Тигр собственноручно выбрал туфли, в которых невеста должна была идти на венчание, они были на три размера меньше того, который Эрминия обычно носила. Обувь причиняла ей невыносимые страдания, и Эрминия шла спотыкаясь – с выражением лица Скорбящей Божьей Матери, чью статую носят на носилках во время крестного хода. Безудержное самодовольство Хуана-Тигра и скорбная отрешенность Эрминии, контрастируя друг с другом, звучали дисгармоническим аккордом трагикомедии, живым и романтическим. На бракосочетании присутствовали двадцать пять воспитанников школы для глухонемых и слепых во главе с доном Синсерато. Уродцы с безобразно большими головами, они, словно карлики-шуты, корчили рожи и потешно гримасничали.
Венчание совершилось в полдень, в церкви святого Исидора. Хуан-Тигр, почти без чувств от волнения, едва смог пробормотать свое «да», а Эрминия, наоборот, ответила таким гордым «да, хочу», словно принимала брошенный ей вызов. После службы все приглашенные расселись по экипажам и поехали в загородный трактир «Буэнависта», располагавшийся на пригорке. Там, отобедав на воздухе, они провели весь день, а с наступлением вечера воспитанники дона Синсерато спели безмолвно, пользуясь азбукой знаков и языком жестов, каббалистический гимн, составленный Гамбореной.
Не слушай того, что услышишь.
Не верь, если видишь очами.
Премудрость познания выше.
Внимай красноречью молчанья.
А правда прозрачна, как воздух,
Как воздух кристального рая.
Мы истину видим, но поздно –
Уже без нее умирая.
Ложь льстива и громогласна,
Просеет слова, как сквозь сито.
Молчанье светло и прекрасно:
В нем таинства мира сокрыты.
Дон Хуан Герра и донья Эрминия,
Будьте счастливы на долгие годы.
Дон Синсерато, которому день ото дня становилось все хуже и хуже, теперь был уже как призрак. Он, словно Мусагет потустороннего мира, дирижировал этим неслышным хором, состоявшим из теней, бывших когда-то людьми. Исполняемый ими гимн звучал все глуше и глуше, в своеобразном крещендо немоты. Когда пение закончилось, Гамборена перевел для собравшихся на человеческий язык то, о чем своими невыразимыми жестами пытались поведать певцы.
Донья Марикита, слегка навеселе, не поняла, о чем пели глухонемые: невыразимо безмолвное красноречие этих головастых карликов нагоняло на нее тоску, и под конец она воскликнула:
– Бедненькие! Если б я не могла говорить, я бы лопнула!
В Пиларес все возвращались пешком. Эрминия, еле державшаяся на ногах, была вынуждена опереться на руку Хуана-Тигра, отчего тот ослабел и размяк, а в глазах у него помутилось: ему казалось, что вот-вот он потеряет сознание. Уже наступила ночь. К десяти часам все подошли к дверям дома Хуана-Тигра. Прощаясь с внучкой, донья Марикита блистательно исполнила сцену из слезной комедии, которую все сочли чересчур затянутой. Все, кроме Хуана-Тигра, боявшегося остаться с Эрминией наедине. Бедный Хуан-Тигр! Что он теперь должен ей говорить? Хуану припомнилась мелодически плавная трель Веспасиано – этого соловья брачной ночи. Веспасиано был вторым «я» Хуана-Тигра. Вот и сейчас Хуану-Тигру в качестве влюбленного его так не хватало!
И вот наконец Хуан-Тигр и Эрминия предоставлены друг другу и самим себе в супружеской спальне, куда новоиспеченный муж провел жену впотьмах, держа ее за руку. Испытывая ужас и отвращение, Эрминия выдернула свою руку из этой его твердой и холодной, как железо, пуки. Очутившись на свободе, она первым делом на ощупь сняла с себя туфли, бывшие для нее орудием пытки. Сняла и чулки – чтобы остудить горевшие от боли ноги. Рядом слышалось сопение Хуана-Тигра – сопение распалившегося зверя. Дрожа, он наконец зажег керосиновую лампу. Пыточный огонь, которым еще недавно пылали ступни Эрминии, терзая ее, придавал ей, однако, смелости, а порой и дерзости в обращении с Хуаном-Тигром. Но, едва разувшись, Эрминия вдруг почувствовала, как вся ее решимость в мгновение ока улетучилась. Мало-помалу она начала переходить к обороне и, не спуская глаз со своего врага, отступала до тех пор, пока не почувствовала, что прикоснулась спиной к стене. Ей казалось, будто ее и на самом деле заперли в клетке с тигром. Хуан-Тигр, все еще в полной парадной форме и даже в цилиндре, то шел к Эрминии, то останавливался… Его лицо выражало страшную муку, руки были вытянуты, а пальцы растопырены. Он, будто его душили, хрипя, бормотал:
– Ах, если бы я был как Веспасиано… Вот тогда бы…
Эрминия вздрогнула, и ее глаза невольно закрылись.
Но Хуан-Тигр уже не соображал, что говорил и о чем думал: его слова звучали теперь сами по себе, помимо его сознания. Ему до безумия хотелось биться головой об стену, что-нибудь ломать… В его голове оглушительно звенело, с шумом обрушивалось… Но то звенело не у него в голове, а на улице – там дребезжали колокольчики, которые по обычаю звонили в первую брачную ночь. Как только Хуан-Тигр это сообразил, он одним прыжком очутился у двери, а в три прыжка – на улице. Увидев его, шутники бросились врассыпную, на бегу швыряя в новобрачного овощи, дохлых крыс, тухлые яйца и всякие другие гадости. Кинутая кем-то кочерыжка угодила Хуану-Тигру, бросившемуся догонять озорников, прямо в цилиндр. И тут он, несмотря на темноту, рассмотрел одного из убегавших: на нем была военная форма, а его мушкетерские усики были лихо закручены. Хуан-Тигр признал в этом человеке своего давнего, очень давнего врага, который, может статься, существовал и в его прежней жизни. Дело в том, что вот этот самый офицеришка, который сейчас, как и тогда, удирал во всю прыть, без оглядки, был как две капли воды похож на смазливого и кичливого лейтенанта Ребольедо – того, с Филиппин. Правда, Хуан-Тигр был не совсем точно в этом уверен, но он видел в этом человеке своего кровного, наследственного врага – такого врага, какого кошка видит в собаке, ягненок в волке, еврей в христианине, а горожанин в солдате.
Прибавив прыти, Хуан-Тигр догнал наглеца, повалил на землю, сжал руками его горло и, оглушительно расхохотавшись, прорычал:
– Вот ты мне, негодяй, и попался! Уж теперь ты мне за все заплатишь! Вот и пришел твой час, умри! – вопил Хуан-Тигр, хотя, честно говоря, не знал, за что этот человек должен заплатить и почему пришел его час.
Ночной сторож засвистел в свисток, и некоторые беглецы вернулись к месту происшествия. Сбежались и другие сторожа. Общими усилиями они вырвали еле живого офицера из когтей Хуана-Тигра, которого сразу увели в участок.
На рассвете его отпустили под залог. Хуан-Тигр примчался домой. Эрминия без сознания лежала на постели, лицом кверху и раскинув руки, словно распятая на брачном ложе. Умирал искусственный свет керосиновой лампы, нарождалась заря. Хуан-Тигр упал на колени и прижался губами к босым ступням Эрминии, на которых была кровь.
По вечерам, после ужина, в доме Хуана-Тигра собирались его приятели. Не хватало только дона Синсерато, которому с каждым днем становилось все хуже и после захода солнца он уже не мог выходить из дома. Хуан-Тигр, сидя в углу, готовил таблетки и микстуры. Эрминия шила, вышивала или вязала, а донья Марикита развлекала себя пасьянсами: она не могла обойтись без того, чтобы кого-нибудь не обманывать, хотя бы саму себя. Кармина читала книги о путешествиях или приключенческие романы, которые ей покупала донья Илюминада. Вдова Гонгора, скрестив бледные руки на черной и наглухо закрытой, как гроб, груди, возглавляла эти тихие весенние собрания, озаряя все вокруг сиянием своего лунного лика – чистого, спокойного и приветливого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
– Мне так нравится.
На всякий случай Веспасиано с необыкновенной поспешностью, всего за два дня, покончил со своими торговыми делами и, сославшись на то, что его срочно вызвали телеграммой в Барселону, поспешил смыться, не забыв, однако, поклясться Эрминии в вечной и неутолимой любви, запечатлев эту клятву, как обычно, раскаленным железом своего поцелуя.
За четыре дня до свадьбы любопытство обитателей торговой площади было возбуждено появлением густо накрашенной и разнаряженной толстой дамы, Она прибыла в компании двух рахитичных мулаток с лицами цвета хозяйственного мыла, но разодетых в пух и прах, с претензией на последнюю европейскую моду. То была генеральша Семпрун и обе ее дочки. Мамаша разузнала, где находится прилавок Хуана-Тигра, и вся компания прямехонько к нему и направилась.
– А вот и они, Геррита. Дочки – вылитый папаша. Как только я узнала, что ты женишься, так сразу же и прилетела. Так и знай: не бывать этой свадьбе, если прежде ты не исполнишь кровного долга, который связывает тебя с этими малютками. Да ты и сам признал свои обязанности, раз посылал мне какие-никакие деньжата им на пропитание – как раз столько, чтобы не умереть с голоду. И прежде, чем устроить свою собственную судьбу, ты должен хорошенько позаботиться о судьбе этих невинных крошек. Нескольких тысяч песет, ну, скажем, тысяч двадцати (можно сбавить и до пятнадцати) мне хватит: тогда я успокоюсь и уберусь восвояси. И тогда мы словно перестанем существовать друг для друга. Но если ты этого не сделаешь, я пойду на все – такой я тебе закачу скандал! Чего только мать не сделает для своих дочурок!
Весь этот монолог генеральша произнесла хоть и конфиденциально, но властно, как убежденная в своем праве матрона. Слушая ее речь, Хуан-Тигр с каменным лицом в упор смотрел на стоявших перед ним трех женщин.
– Сеньора, – сказал он, – убей меня Бог, если я хоть что-нибудь понял. Как будто вы говорили по-китайски.
– А, так ты еще прикидываться вздумал? Ну и нахал!
– Сеньора, чтоб мне на этом месте провалиться, если я понимаю, кто вы такая и зачем сюда пришли.
И Хуан-Тигр не лгал: его новая жизнь стала такой насыщенной, что она заслонила от него все его прошлое. Настоящее было для него раем, окруженным высочайшей оградой; вход в него охранялся сфинксом. Генеральша никак не предполагала, что ей придется столкнуться с этой бронзовой статуей, в бесстрастных глазах которой прошлое совершенно не отражалось. Сообразив, что Хуан-Тигр не поймался на ее столь необдуманно брошенную приманку, генеральша, разволновавшись, завопила благим матом, чтобы ее все слышали:
– Я буду орать во все горло! Пусть знают, как ты меня измучил! Пусть знают, кто ты на самом деле – не отец, а выродок!
Последовали и другие ругательства в том же духе: генеральша надеялась, что Хуан-Тигр, испугавшись скандала, поспешит купить ее молчание за хорошенькую сумму. Но он все с тем же каменным выражением лица равнодушно ответил:
– Сеньора, я вам очень сочувствую. Вы или бредите, или отравились и потому принимаете меня за кого-то другого. Я не имею чести знать ни вас, ни этих азиатских барышень. И если я вру, пусть скорпионы сожрут мой язык.
Услышав об азиатских барышнях, мамаша заподозрила, что Хуан-Тигр, с его-то деревенской изворотливостью, над нею смеется. Значит, она проиграла. Но, чтобы не уходить с пустыми руками, генеральша, прежде чем начать отступление, решила, переключившись на другой регистр, воззвать к милосердию.
– По крайней мере, – взмолилась она, – дай нам денег, чтобы вернуться в Мадрид. То немногое, что у нас было, мы потратили на дорогу. Не сдаваться же нам на милость прохожим, как нищенкам. Дай хоть несколько тысяч песет, не жадничай!
– Сеньора, вы упорно продолжаете говорить со мной по-китайски. От всей души советую вам повидаться с посланником Царства Небесного – уж он вам поможет.
– Негодяй! – взвизгнула генеральша. – Если уж не хочешь помочь несчастным, так, по крайней мере, хоть не издевайся над ними, не поднимай их на смех! Разве эти малютки виноваты, что похожи на тебя, на дурака старого! Ты хитрый и жестокий, как все узкоглазые. Ну так женись, женись себе на горе! Женись, чтоб тебе пусто было! И пусть то, что в прошлый раз тебе только показалось, теперь на самом деле случится! И пусть это видят все, кроме тебя!
Генеральша ретировалась, гневно сопя и размахивая пуками. Визжа во весь голос, она надрывалась словно на аукционе, разглашая историю Хуана-Тигра.
Как только сеньора Семпрун удалилась, Хуан-Тигр, покрутив указательным пальцем, как буравчиком, у своего виска, громко крикнул, не вставая с места, донье Илюминаде, скрывавшейся в глубине своего магазинчика:
– Бедная женщина! Люди монгольской расы вообще склонны к галлюцинациям. И все из-за того, что они злоупотребляют опиумом.
Легкокрылая молва вскоре разнесла по всей торговой площади (а потом и по всему городу) весть о том, что Хуан-Тигр, удушив свою первую жену, прижил с генеральшей двух внебрачных дочек.
Донья Марикита узнала новость одной из первых, потому что сразу несколько человек поспешили сообщить такое известие именно ей, как самой заинтересованной в этом деле. Старуха ужасно разволновалась и, отведя Эрминию в сторонку, сказала:
– Деточка, если кто-нибудь начнет распускать слухи… Потому что завистники способны на все…
– Я уже все знаю.
– Господи помилуй! Откуда?
– Да ведь шила в мешке не утаишь.
– Не верь этому, слышишь? Мало ли что наговорят…
– А если это правда?
– А если правда, то стоило бы хорошенько подумать, прежде чем выходить замуж. Это ты мне хотела сказать? Но это же неправда, неправда!
– Может, правда, а может, и нет.
– Нет, нет и еще раз нет.
– А если даже и правда, то именно теперь я твердо решила выходить за него.
После спектакля в театре де ла Фонтана и после скандала с генеральшей обитатели базарной площади дали Хуану-Тигру новое прозвище – Лекарь своей чести.
В день своей свадьбы Хуан-Тигр разоделся как джентльмен: на нем были цилиндр, пиджак, длинные брюки и штиблеты на резине. В глубине души донья Илюминада полагала, что маска злодея и простонародная одежда идут ему гораздо больше, чем снаряжение записного щеголя. Вероятно, и Эрминия была того же мнения. Когда ей готовили подвенечный наряд, Хуан-Тигр не принимал в этом участия, настояв только на одной маленькой детали. Мимолетное появление генеральши и ее дочек заставило его вспомнить об одном восточном обычае – заключать женскую ножку в тесную туфлю, как в колодку: это было знаком того, что женщине положено жить затворницей и вести растительный образ жизни. Хуан-Тигр собственноручно выбрал туфли, в которых невеста должна была идти на венчание, они были на три размера меньше того, который Эрминия обычно носила. Обувь причиняла ей невыносимые страдания, и Эрминия шла спотыкаясь – с выражением лица Скорбящей Божьей Матери, чью статую носят на носилках во время крестного хода. Безудержное самодовольство Хуана-Тигра и скорбная отрешенность Эрминии, контрастируя друг с другом, звучали дисгармоническим аккордом трагикомедии, живым и романтическим. На бракосочетании присутствовали двадцать пять воспитанников школы для глухонемых и слепых во главе с доном Синсерато. Уродцы с безобразно большими головами, они, словно карлики-шуты, корчили рожи и потешно гримасничали.
Венчание совершилось в полдень, в церкви святого Исидора. Хуан-Тигр, почти без чувств от волнения, едва смог пробормотать свое «да», а Эрминия, наоборот, ответила таким гордым «да, хочу», словно принимала брошенный ей вызов. После службы все приглашенные расселись по экипажам и поехали в загородный трактир «Буэнависта», располагавшийся на пригорке. Там, отобедав на воздухе, они провели весь день, а с наступлением вечера воспитанники дона Синсерато спели безмолвно, пользуясь азбукой знаков и языком жестов, каббалистический гимн, составленный Гамбореной.
Не слушай того, что услышишь.
Не верь, если видишь очами.
Премудрость познания выше.
Внимай красноречью молчанья.
А правда прозрачна, как воздух,
Как воздух кристального рая.
Мы истину видим, но поздно –
Уже без нее умирая.
Ложь льстива и громогласна,
Просеет слова, как сквозь сито.
Молчанье светло и прекрасно:
В нем таинства мира сокрыты.
Дон Хуан Герра и донья Эрминия,
Будьте счастливы на долгие годы.
Дон Синсерато, которому день ото дня становилось все хуже и хуже, теперь был уже как призрак. Он, словно Мусагет потустороннего мира, дирижировал этим неслышным хором, состоявшим из теней, бывших когда-то людьми. Исполняемый ими гимн звучал все глуше и глуше, в своеобразном крещендо немоты. Когда пение закончилось, Гамборена перевел для собравшихся на человеческий язык то, о чем своими невыразимыми жестами пытались поведать певцы.
Донья Марикита, слегка навеселе, не поняла, о чем пели глухонемые: невыразимо безмолвное красноречие этих головастых карликов нагоняло на нее тоску, и под конец она воскликнула:
– Бедненькие! Если б я не могла говорить, я бы лопнула!
В Пиларес все возвращались пешком. Эрминия, еле державшаяся на ногах, была вынуждена опереться на руку Хуана-Тигра, отчего тот ослабел и размяк, а в глазах у него помутилось: ему казалось, что вот-вот он потеряет сознание. Уже наступила ночь. К десяти часам все подошли к дверям дома Хуана-Тигра. Прощаясь с внучкой, донья Марикита блистательно исполнила сцену из слезной комедии, которую все сочли чересчур затянутой. Все, кроме Хуана-Тигра, боявшегося остаться с Эрминией наедине. Бедный Хуан-Тигр! Что он теперь должен ей говорить? Хуану припомнилась мелодически плавная трель Веспасиано – этого соловья брачной ночи. Веспасиано был вторым «я» Хуана-Тигра. Вот и сейчас Хуану-Тигру в качестве влюбленного его так не хватало!
И вот наконец Хуан-Тигр и Эрминия предоставлены друг другу и самим себе в супружеской спальне, куда новоиспеченный муж провел жену впотьмах, держа ее за руку. Испытывая ужас и отвращение, Эрминия выдернула свою руку из этой его твердой и холодной, как железо, пуки. Очутившись на свободе, она первым делом на ощупь сняла с себя туфли, бывшие для нее орудием пытки. Сняла и чулки – чтобы остудить горевшие от боли ноги. Рядом слышалось сопение Хуана-Тигра – сопение распалившегося зверя. Дрожа, он наконец зажег керосиновую лампу. Пыточный огонь, которым еще недавно пылали ступни Эрминии, терзая ее, придавал ей, однако, смелости, а порой и дерзости в обращении с Хуаном-Тигром. Но, едва разувшись, Эрминия вдруг почувствовала, как вся ее решимость в мгновение ока улетучилась. Мало-помалу она начала переходить к обороне и, не спуская глаз со своего врага, отступала до тех пор, пока не почувствовала, что прикоснулась спиной к стене. Ей казалось, будто ее и на самом деле заперли в клетке с тигром. Хуан-Тигр, все еще в полной парадной форме и даже в цилиндре, то шел к Эрминии, то останавливался… Его лицо выражало страшную муку, руки были вытянуты, а пальцы растопырены. Он, будто его душили, хрипя, бормотал:
– Ах, если бы я был как Веспасиано… Вот тогда бы…
Эрминия вздрогнула, и ее глаза невольно закрылись.
Но Хуан-Тигр уже не соображал, что говорил и о чем думал: его слова звучали теперь сами по себе, помимо его сознания. Ему до безумия хотелось биться головой об стену, что-нибудь ломать… В его голове оглушительно звенело, с шумом обрушивалось… Но то звенело не у него в голове, а на улице – там дребезжали колокольчики, которые по обычаю звонили в первую брачную ночь. Как только Хуан-Тигр это сообразил, он одним прыжком очутился у двери, а в три прыжка – на улице. Увидев его, шутники бросились врассыпную, на бегу швыряя в новобрачного овощи, дохлых крыс, тухлые яйца и всякие другие гадости. Кинутая кем-то кочерыжка угодила Хуану-Тигру, бросившемуся догонять озорников, прямо в цилиндр. И тут он, несмотря на темноту, рассмотрел одного из убегавших: на нем была военная форма, а его мушкетерские усики были лихо закручены. Хуан-Тигр признал в этом человеке своего давнего, очень давнего врага, который, может статься, существовал и в его прежней жизни. Дело в том, что вот этот самый офицеришка, который сейчас, как и тогда, удирал во всю прыть, без оглядки, был как две капли воды похож на смазливого и кичливого лейтенанта Ребольедо – того, с Филиппин. Правда, Хуан-Тигр был не совсем точно в этом уверен, но он видел в этом человеке своего кровного, наследственного врага – такого врага, какого кошка видит в собаке, ягненок в волке, еврей в христианине, а горожанин в солдате.
Прибавив прыти, Хуан-Тигр догнал наглеца, повалил на землю, сжал руками его горло и, оглушительно расхохотавшись, прорычал:
– Вот ты мне, негодяй, и попался! Уж теперь ты мне за все заплатишь! Вот и пришел твой час, умри! – вопил Хуан-Тигр, хотя, честно говоря, не знал, за что этот человек должен заплатить и почему пришел его час.
Ночной сторож засвистел в свисток, и некоторые беглецы вернулись к месту происшествия. Сбежались и другие сторожа. Общими усилиями они вырвали еле живого офицера из когтей Хуана-Тигра, которого сразу увели в участок.
На рассвете его отпустили под залог. Хуан-Тигр примчался домой. Эрминия без сознания лежала на постели, лицом кверху и раскинув руки, словно распятая на брачном ложе. Умирал искусственный свет керосиновой лампы, нарождалась заря. Хуан-Тигр упал на колени и прижался губами к босым ступням Эрминии, на которых была кровь.
По вечерам, после ужина, в доме Хуана-Тигра собирались его приятели. Не хватало только дона Синсерато, которому с каждым днем становилось все хуже и после захода солнца он уже не мог выходить из дома. Хуан-Тигр, сидя в углу, готовил таблетки и микстуры. Эрминия шила, вышивала или вязала, а донья Марикита развлекала себя пасьянсами: она не могла обойтись без того, чтобы кого-нибудь не обманывать, хотя бы саму себя. Кармина читала книги о путешествиях или приключенческие романы, которые ей покупала донья Илюминада. Вдова Гонгора, скрестив бледные руки на черной и наглухо закрытой, как гроб, груди, возглавляла эти тихие весенние собрания, озаряя все вокруг сиянием своего лунного лика – чистого, спокойного и приветливого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41