Поговаривали, что он был вдовцом, собственноручно убившим свою первую жену. То ли ему просто наскучила семейная жизнь, то ли он отомстил бедняжке за то, что нарушила брачные обеты. Считалось, что это убийство (или как его там назвать) Хуан-Тигр совершил на Филиппинах, когда он там служил королю и отечеству. Впрочем, непосредственными причинами этого прозвища были, во-первых, его вспыльчивость, выражавшаяся в периодических приступах ярости, и, во-вторых, присущие ему степенность и выдержанность. Дон Хуан был немногословен и умел держаться с достоинством. Когда он сидел за своим прилавком один, то казался спокойным и сонно-неподвижным крокодилом. Потягиваясь, он неторопливо и шумно зевал – на манер настоящего тигра или тучного аббата. Довольно странный внешний вид Хуана, его полная отрешенность, совершеннейшее равнодушие к происходящему и, наконец, притягивающее чувство близкой опасности делали свое дело: детвора, несмотря на внушающую ужас кличку, находила неизъяснимое удовольствие в том, чтобы его дразнить. Малыши пытались разозлить Хуана-Тигра, оставаясь при этом, впрочем, на почтительном расстоянии. А он, прикрыв глаза, долго делал вид, что ничего не замечает. Тогда озорники, осмелев, подходили к нему все ближе и ближе, до тех пор, пока, исчерпав запас терпения, он не вскакивал с места, как одержимый. Если его противниками были дети постарше, Хуан преследовал их, зажав в руке пеньковую веревку, которой и стегал их по заднице. А вот те, кого он обгонял, получали на память огроменные синяки, не проходившие целую неделю. К малышам Хуан-Тигр применял другую тактику – обстреливал их сушеными каштанами, лесными и грецкими орехами или жареными бобами, хватая их из корзин. Это было похоже скорее на игру, чем на сражение, дети катались по земле, отнимая друг у друга съедобные «снаряды».
И вот тогда Хуан-Тигр налетал на эту кучу-малу, выхватывал из нее одного-двух ребятишек, самых хорошеньких и пухленьких, и уносил их к себе за прилавок, где и содержал их в плену, не отрывая от них сверкающих глаз. Они дрожали от страха, словно в плену у людоеда, что, впрочем, не мешало им втихомолку грызть бобы и каштаны, искоса поглядывая на своего похитителя.
– Ага, вот вы и попались, мошенники! – глухо рычал Хуан-Тигр. – Кушайте-кушайте, голубчики, недолго же вам теперь осталось! Раз уж попали в плен, так наедайтесь-ка до отвала, голодом морить я вас не буду! Вот откормлю-ка я вас хорошенько орехами да каштанами, как индюков к Рождеству, а после, таких вкусненьких, таких жирненьких, съем: ам-ам… Пальчики оближешь, вот так вот: ам-ам-ам!..
И Хуан-Тигр хватал одного из ребятишек в охапку, подносил его к своим губам и щекам, терся колючей щетиной о нежное детское личико и скалил зубы, делая вид, будто хочет съесть малыша. Ребятишки заходились в безутешном плаче. Не имея своих собственных, Хуан-Тигр обожал детей, и ему казалось, что всем понятно: на малышей он нападает шутки ради. Он изо всех сил старался быть ласковым, нашептывая нежные слова и смягчая свой грубый голос, но у него не получалось выдавить из себя ничего, кроме злых слов и хриплого рычанья, и он начинал по-настоящему злиться и на себя самого, и, судя по всему, на ребятишек, как он себя за это ни ругал.
– Какие же вы вкусненькие! Просто объедение! Язык проглотишь! Вот я вас сейчас и съем прямо с потрохами! Ам-ам… Какие вы нежненькие, как парное молочко! Душистенькие, как горные травки! Ну и чего вы тут разревелись, дурачки? А ну, хватит хлюпать, терпеть не могу, когда ревут! Да ну вас, кыш отсюда!
Оправившись от страха, дети возвращались и на следующий день, привлекаемые риском и сушеными каштанами.
Друзей у Хуана-Тигра было немного, но зато это были настоящие друзья. Один из них, Начин де Нача, торговал на рынке шапками собственного изготовления. Старый хитрец и ужасный хвастун приходил сюда в базарные дни, по четвергам и воскресеньям, из Кампильина – деревушки в окрестностях Пилареса. Поравнявшись с ларьком Хуана-Тигра, Начин прилаживал рядом свое диковинное деревянное сооружение, похожее на утыканную с обеих сторон гвоздями двускатную крышу.
Развесив на гвоздях черные деревенские шапки, суконные и войлочные, он начинал рассказывать нескончаемые сельские байки о колдовстве и поверьях. Выслушав своего приятеля внимательно и задумчиво, Хуан-Тигр поднимал его на смех, называя эти легенды языческими россказнями и бредом темной деревенщины, хотя рассказы Начина оставляли в его душе смутное беспокойство и необъяснимый страх перед сверхъестественным.
А еще Начин любил рассказывать грубовато-скабрезные и сальные анекдоты (реальные или выдуманные), которые вызывали одобрительный и зычный, с металлическим отзвуком, хохот Хуана-Тигра. Только тогда-то и можно было услышать, как он смеется. Впрочем, если героем анекдота оказывался обманутый муж, Хуану-Тигру было уже не до смеха: он начинал грозно хмуриться, и у него начинал дрожать подбородок. Иной раз говорили они и о политике. Во времена Славной революции Хуан-Тигр и Начин де Нача вместе волокли по улицам Пилареса бюст королевы Исабель II – дамы грудастой и развратной. Начин де Нача сохранил верность революционным устремлениям своей молодости, а вот Хуан-Тигр, наученный, по его словам, житейским опытом и долгими размышлениями, с годами выработал собственное – не для посторонних – политическое кредо, согласно которому власть должна принадлежать безупречно честным и образованным людям. Такой тип правления он называл «диктатурой головастых».
– Хоть я на двадцать лет тебя старше, но вот уж на чем стоял, когда только начал шевелить мозгами, на том и сейчас стою. А вот ты, Хуан, так изменился, что даже и не верится! – восклицал Начин де Нача, хитро поглядывая на приятеля и поглаживая бархатное украшение одной из своих шапок.
И Хуан-Тигр ему отвечал:
– Да и мне тоже не верится, что вот и ты, такой смекалистый, не можешь допетрить, где тут собака зарыта. У тебя и раньше-то в башке было пусто, а теперь уж и подавно. И вот я долго ко всему присматривался и теперь кое-что понимаю. И вот что я тебе скажу: то, во что ты веришь и во что раньше я и сам верил, – это все чепуха, вздор, бредни. Понятно тебе?
Хуан-Тигр приспосабливался к тому, с кем он разговаривал, – к его умственным способностям, званию и характеру: с людьми культурными он пытался говорить возвышенно, ну а в разговоре с Начином, этой деревенщиной, он употреблял самые просторечные слова и выражения. И вот что он сказал дальше:
– Пусть каждый под страхом смерти делает то, что ему положено. Жена, изменяющая мужу, – это все равно что солдат, бегущий с поля боя: оба приносили присягу, оба ее и нарушили. Высшая мера – четыре выстрела в спину.
Как только Хуан-Тигр слегка, словно боясь обжечься, касался этого вопроса о прелюбодеянии (на котором он, по всей видимости, был помешан), он крепко зажмуривался, словно для того, чтобы не увидеть перед собой нечто для других незримое. А потом вдруг широко открывал обезумевшие глаза, как если бы жуткое видение обитало у него внутри и он от него пытался убежать.
– Пусть каждый под страхом смерти делает то, что ему положено, – повторял Хуан. – Вот я, например, буду делать то что надо. А если не сделаю, то пусть меня удавят. Вот и вся моя конституция, статья первая и единственная: и государством, и семьей должны управлять это, и это, и это. – И Хуан-Тигр изо всей силы ударял себя рукой по лбу, по бицепсу правой руки и по ребрам около сердца, подразумевая ум, трудолюбие и честь, которая для него была равнозначна доблести.
Ставя долг и честь превыше всего, он постоянно рассуждал о них и подкреплял свои слова стихотворными цитатами из классиков. Страстный поклонник театрального искусства, Хуан-Тигр играл в любительской труппе «Романтическая Талия», которая иногда субботними вечерами собиралась в театре «У фонтана», где репетировала драмы и комедии и время от времени давала спектакли для друзей и родственников. Хуан-Тигр обычно выбирал роль ревнивого мужа в драмах Кальдерона – мужа, который по любому подозрению, самому ничтожному и пустячному, приговаривает свою супругу к высшей мере наказания, как, например, в пьесе «За тайное оскорбление – тайная месть» или «Врач своей чести». Эти пьесы Хуан-Тигр любил больше других. И надо было видеть, с каким достоинством он, словно одержимый священным гневом, вершил праведное возмездие, представляя на сцене трагический акт женоубийства, чем доводил едва ли не до истерики некоторых зрительниц, поведение которых, как поговаривали, было небезупречно. Одна из таких впечатлительных дам, вцепившись в руку своего флегматичного супруга, шептала ему на ухо: «Да хранит нас кротость святого Иосифа! Нет, ты видел такого дикаря? Уж я-то уверена, что он и впрямь прикончил свою жену – да не одну! Кровавый убийца! Синяя Борода! Благодарю Создателя, что мне достался такой благоразумный муж! Видишь, к чему приводит слепая подозрительность по пустякам? Видишь, что значит верить клеветникам и сплетникам? Ах, Боже ты мой! Не слушай, дорогой, что болтают люди!»
Начин де Нача был старым, верным другом – другом на каждый день. Но, даже питая к нему самые добрые чувства, Хуан-Тигр тем не менее не мог не признать, что его приятель был все же весьма неотесан. А вот самым любимым другом, которого Хуан прямо-таки обожал и в обществе которого он просто дурел от радости, был некто Веспасиано Себон, бродячий торговец шелками и позументом – третьеразрядный донжуан и болтун каких мало. Два-три раза в год он появлялся в Пиларесе. Останавливаясь недели на две, Веспасиано приносил в город не только свой товар, но и всякие неправдоподобные истории.
Из всех обитателей базарной площади наибольшим почтением и уважением Хуана-Тигра пользовалась вдова донья Илюминада, по мужу Гонгора. Хуан-Тигр был приятелем ее супруга, скончавшегося несколько лет назад. Палатка дона Хуана размещалась в галерее того самого дома, где находился принадлежащий вдове магазин тканей, так что его ларек и ее лавочка соседствовали, разделенные лишь какими-то четырьмя метрами – шириной перехода галереи. Из ларька отлично просматривалась внутренность магазинчика – маленького и темного. В глубине, за прилавком, сидела облаченная в траур вдова. Ее лицо было белым, как бумага, а затуманенные грустью глаза смотрели то ли в пустоту, то ли в прошлое. Даже в самые знойные полуденные часы в магазине струился полумрак, разливавшийся по всей лавочке и наполнявший ее до краев. Хуану-Тигру казалось, что ночь наступила среди бела дня по воле хозяйки – ночь, в которой властвует луна непорочного лика доньи Илюминады, давшей обет вечной печали.
«Боже мой, что за женщина! – думал Хуан-Тигр. – Без конца оплакивает покойника. Это же надо – так страдать! От такой вот печали у нее и лицо стало белее снега. Моя мать, Матерь Божья и она – вот три порядочные женщины на всем свете. Хоть она и вдова – да уж, грехи наши тяжкие! – но, Бог весть почему, она кажется мне непорочной, как чистая лилия, словно она сроду не была замужем и не знала мужчины. Смотрю на нее и, сам не зная отчего, про нее думаю: "Святая Илюминада, дева и мученица!"»
Так думал Хуан-Тигр, совершенно не подозревая, что его сумасбродная фантазия и есть самая настоящая правда, великая и страшная тайна вдовы Гонгоры!.. Две разные, даже самые контрастные краски, если они находятся рядом, непостижимо и незаметно меняются, поглощая цвета друг друга. То же самое происходит и с двумя душами, обитающими в постоянном соседстве. Почти двадцать лет донья Илюминада и Хуан-Тигр целыми днями не замечали, как каждый из них бессознательно вдыхал неуловимую душу другого. Перед неподвижным взором доньи Илюминады Хуан-Тигр чувствовал себя совершенно прозрачным, ему казалась, что она видит его насквозь. Он был уверен, что вдова ясно, как по книге, читает все его тайные мысли и видит все его чувства, зримые и осязаемые. Все, кроме одного, воспоминание о котором жгло Хуана-Тигра как уголь. Он хранил его в самом темном уголке сердца под остывшим пеплом бесчисленных серых дней, пытаясь погасить, ведь и у него была своя трагическая тайна… Хуан-Тигр был уверен, что все, кроме этой сокровенной тайны, вдова постигает одним только пронизывающим душу взглядом. И тем не менее он, со своей стороны, верил, что никакие посторонние мысли и чувства, кроме скорби по покойному супругу, вдову не посещают и не тревожат. Но когда ему пришла в голову сумасбродная мысль назвать ее «святой Илюминадой, девой и мученицей», то, сам того не подозревая, Хуан-Тигр приблизился к разгадке ее тайны – угадал так же точно (или даже более точно), как она бы могла угадать его собственные мысли и чувства.
В замужестве госпожа Гонгора задыхалась и смертельно страдала от мучительной жажды, как человек, который оказался в безводной пустыне с кувшином в руке, но кувшин этот пуст. Она приняла свою участь с тоскливым смирением, и мало-помалу жажда мучила ее все меньше и меньше. Нет, она всегда любила своего мужа, дона Бернардино Гонгору, пышущего здоровьем симпатичного толстяка, похожего на упитанного и откормленного байонского гуся. Как и все толстяки, он был человеком добродушным и кротким. Они были не мужем и женой, а отлично сработавшимися компаньонами по торговому делу. Физическое целомудрие обоих супругов было абсолютным. Духовное же целомудрие в браке сохраняется всегда (или почти всегда) – в любом супружестве, даже самом прочном и самом верном. Между душой мужчины и женщины всегда существует глубокое и непреодолимое различие: мужчина и женщина – это, по сути дела, два совершенно замкнутых мира, между которыми никогда нет никакой связи и никакого взаимопонимания. Они, как два кремня, даже прикасаясь друг к другу, существуют сами по себе и высекают искру только при столкновении. И эта искра – дети. Дон Бернардино считал (или делал вид, что считает), будто такой брак, как у них, вещь самая что ни на есть естественная и обычная. Ему никогда даже и в голову не приходило попытаться с глазу на глаз объяснить жене всю нелепость такого положения и тем более оправдаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41