Окружив рулон брезента, они тащат его к выходу, покрякивая от натуги. Пролетев полтора фута, рулон приземляется в облаке пыли.
– Привет, Уилл! – отвечает Верблюд. – Не угостишь старика сигареткой?
– Запросто, – рабочий выпрямляется, роется в карманах рубашки и наконец выуживает измятую сигарету. – Это «Булл Дарэм», – наклонившись, он протягивает сигарету Верблюду – Ты уж прости.
– А что, разве ж я против самокрутки? – отвечает Вер блюд. – Спасибо тебе, Уилл. Премного обязан.
– А это кто такой? – тычет в меня пальцем Уилл.
– Новичок. Якобом Янковским зовут.
Уилл смотрит на меня, поворачивается и выпрыгивает из вагона.
– Что, совсем новичок?
– Совсем.
– А ты его уже показывал?
– Не-а.
– Ну, удачи вам, – он кивает мне и дотрагивается до шляпы. – Ты только не спи слишком крепко, малыш – ежели, конечно, понимаешь, о чем я, – с этими словами он вновь исчезает внутри вагона.
Между тем, среди грязных людей уже появились сотни лошадок. Если взглянуть со стороны, вокруг царит полнейший хаос, но когда Верблюд зажигает наконец свою самокрутку, несколько дюжин упряжек уже готовы и движутся вдоль вагонов, где их ждут фургоны. Как только передние колеса фургона касаются наклонного деревянного настила, направляющий его рабочий отпрыгивает в сторону. И правильно делает. Нагруженные до предела фургоны с грохотом скатываются вниз и останавливаются только в дюжине футов от вагона.
Утренний свет позволяет разглядеть то, чего я не увидел ночью: фургоны выкрашены в красный цвет и отделаны золотом, даже колеса позолочены. На фургонах гордо значится: «БРАТЬЯ БЕНЗИНИ: САМЫЙ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ЦИРК НА ЗЕМЛЕ». В каждый впрягается шестерка, а то и восьмерка першеронов, и лошади принимаются тащить свою нелегкую поклажу через поле.
– Берегись! – кричит Верблюд, хватая меня за руку и притягивая к себе. В другой руке у него шляпа, а в зубах зажата мятая самокрутка.
Мимо мчатся верхом трое. Свернув, они пересекают поле, объезжают его по периметру и несутся обратно. Тот, что скачет во главе, крутит головой по сторонам, внимательно осматривая землю. Вожжи он держит в одной руке, а другой вытаскивает из кожаного мешочка дротики с флажками и мечет их в земли»
– Что это он делает? – спрашиваю я.
– Размечает площадку, – отвечает Верблюд и подходит к вагону для перевозки лошадей.
– Джо! Эй, Джо!
В дверном проеме появляется голова.
– У меня тут новенький. С пылу, с жару. Он тебе часом не пригодится?
На мостки выходит человек. Чуть приподняв обтрепанную шляпу рукой, на которой всего два пальца, он пристально меня изучает, сплевывает из угла рта темно-коричневой, окрашен ной табаком слюной и удаляется обратно.
Верблюд торжественно пожимает мне руку.
– Ты принят, малыш.
– Принят?
– Так точно. А теперь пойди-ка поубирай дерьмо. Я тебя потом найду.
В вагоне для перевозки лошадей творится что-то невообразимое. Я работаю в паре с парнишкой по имени Чарли. Лицо у него нежное, как у девушки, а голос еще даже не ломался. После того как мы выгребаем наружу что-то около тонны навоза, я прерываюсь и оглядываю оставшийся фронт работы.
– Сколько же здесь обычно лошадей?
– Двадцать семь.
– Боже. Их, должно быть, набивают так тесно, что они и пошевелиться не могут.
– Так и есть, – отвечает Чарли. – Как последнюю лошадь загонят, ни одна выйти не может.
Теперь понятно, что означали эти вчерашние торчащие наружу хвосты.
В дверях появляется Джо.
– Флаг подняли, – бурчит он.
Чарли бросает лопату и направляется к двери.
– В чем дело? Ты куда? – кричу вдогонку я.
– На кухне флаг подняли.
Я качаю головой:
– Прости, не понял.
– Жратва, – говорит он.
Вот это я понимаю. И тоже бросаю лопату.
Брезентовые шатры растут как грибы, хотя самый большой все еще не установлен. Вокруг него толпятся рабочие и, согнувшись, пытаются правильно его разложить. В середине уже возвышаются деревянные мачты, на самой высокой реет звездно-полосатый флаг. Быть может, дело в привязанных к ним веревках, но всё вместе очень напоминает палубу и мачты корабля.
По всему периметру бригады по восемь человек с кувалдами с головокружительной скоростью вколачивают боковые стойки. Пока одна из бригад вбивает стойку, пять остальных перемещаются дальше. Они поднимают ужасный шум, больше всего похожий на пулеметный огонь, до того громкий, что весь остальной гул на его фоне попросту теряется.
А вот устанавливают огромные шесты. Мы с Чарли минуем группу из десяти рабочих, которые всем своим весом повисли на единственной веревке, а стоящий в стороне человек командует: «Тянем, качаем, ослабляем! И снова – тянем, качаем, ослабляем! А теперь опускаем!»
Кухню ни с чем не перепутаешь: оранжево-голубой флаг, позади пыхтит котел, и все работники тянутся прямиком туда. Запах еды ударяет в меня подобно пушечному ядру. Не ел я с позавчера, и желудок буквально сводит от голода.
Стены кухни возведены наспех, зато в середине она разделена занавесом. Столы на нашей стороне застелены скатертями в красно-белую клетку и украшены вазочками с цветами, на скатертях разложено столовое серебро. Все это ужасно дисгармонирует с длинной и извитой, как змея, очередью из грязных оборванных рабочих.
– Боже мой! – вырывается у меня, когда мы с Чарли занимаем очередь. – Ты только посмотри!
Тут и мясное pагу, и сосиски, и целые груды корзинок с толсто нарезанным хлебом. А еще ветчина, приготовленные так и этак яйца, джем в горшочках и даже миски с апельсинами.
– Да это что, – говорит Чарли. – У Большой Берты было все то же самое, да еще и официанты. Сидишь себе за столом, а тебе все приносят.
– У Большой Берты?
– У Ринглингов, – поясняет он.
– Ты у них работал?
– Ну… нет, – блеет в ответ он. – Зато мои приятели работали!
Я хватаю тарелку и наваливаю себе целую гору картошки, яиц и сосисок, стараясь при этом не выглядеть изголодавшимся бродягой. Запах просто ошарашивает. Я глубоко вдыхаю – это словно манна небесная. Это и в самом деле манна небесная.
Откуда ни возьмись появляется Верблюд.
– Вот. Отдашь тому парню, в начале очереди, – говорит он, вкладывая мне в руку талончик.
«Парень в начале очереди» сидит на складном стуле и поглядывает на подходящих из-под опущенных полей мягкой фетровой шляпы. Я протягиваю ему талон. Он смотрит на меня, скрестив руки на груди.
– Служба? – интересуется он.
– Простите, что? – спрашиваю я.
– Из какой ты службы?
– Гм… не знаю, – отвечаю я. – Все утро выгребал навоз из вагонов для лошадей.
– И что дальше? – отвечает он, не обращая никакого внимания на мой талончик. – Это могли быть лошади из конного цирка, лошади, которые у нас на погрузке, а то и лошади из зверинца.
Я не отвечаю. Помнится, Верблюд упоминал разные службы, но если б я знал, чем они друг от друга отличаются…
– А раз ты не знаешь, к какой службе относишься, то ты не из цирковых, – заключает он. – Так кто же ты такой, черт тебя дери?
– Все в порядке, Эзра? – спрашивает Верблюд, вырастая у меня из-за спины.
– Ничего не в порядке. Тут ко мне пристал какой-то хитрожопый проходимец – положил, видишь ли, глаз на наш завтрак, – отвечает Эзра и сплевывает.
– Он не проходимец, – говорит Верблюд. – Просто новичок. Он со мной.
– Да-а?
– Да.
Эзра приподнимает шляпу и оглядывает меня с головы до пят. Еще чуть помедлив, он говорит:
– Ладно, Верблюд. Если ты за него ручаешься, пусть проходит, – он выхватывает у меня талончик. – Да, и еще. Научи парня говорить что надо, покуда его тут не избили.
– Так из какой я службы? – спрашиваю я, направляясь к столу.
– Эй, не туда! – хватает меня за локоть Верблюд. – Эти столы не про нас. Держись меня, покуда не разберешься, что тут к чему.
Мы обходим занавес. На этой стороне от края до края жмутся один к другому простые деревянные столы, а на них – только солонки и перечницы. И никаких тебе цветов.
– А кто ест с той стороны? Артисты?
Верблюд бросает на меня резкий взгляд.
– Послушай, малыш! Пока не освоишь здешний жаргон, держи язык за зубами, а?
Он садится и немедля отправляет в рот полкуска хлеба. Пожевав немного, вновь смотрит на меня:
– Да ты не дуйся, дружище. Я же за тобой присматриваю. Ты видел Эзру, а Эзра у нас просто лапочка. Садись уже.
Потаращившись на него, я присаживаюсь на скамейку. Поставив на стол тарелку, осматриваю свои вымазанные в навозе руки и вытираю о штаны, но чище они не становятся. Тем не менее, я берусь за еду.
– И какой же здесь жаргон? – спрашиваю наконец я.
– Артистов называют циркачами, – отвечает с набитым ртом Верблюд. – А твоя служба – погрузка. Пока что.
– Ну, и где же эти циркачи?
– Еще появятся. Часть цирка еще в пути. Они, понимаешь ли, не спят допоздна, встают тоже не рано – зато к завтраку тут как тут. Кстати, раз уж мы об этом заговорили, не вздумай звать их в лицо «циркачами», понял?
– А как же их называть?
– Артистами.
– А почему нельзя просто называть их везде артистами? – начинаю раздражаться я.
– Есть они, и есть мы. Ты из наших, – отвечает Верблюд. – Ничего, научишься. – Вдали слышится паровозный гудок. – Вот ведь легки на помине…
– И Дядюшка Эл с ними?
– С ними, но о нем пока и думать забудь. К нему еще рано. Пока мы тут не обоснуемся, он всем недоволен, совсем как медведь, которого разбудили раньше времени. Скажи лучше, что там у тебя с Джо? Может, хватит с тебя лошадиного дерьма?
– Да я не против.
– Сдается мне, ты достоин лучшего. Я поговорил о тебе с одним своим приятелем, – продолжает Верблюд, отламывая еще кусок хлеба и собирая им жир с тарелки. – Сегодня будешь при нем, а уж он замолвит за тебя словечко.
– А что я должен буду делать?
– Все, что он скажет. Понял? – и он многозначительно поднимает бровь.
Приятель Верблюда – маленький человечек с огромным пузом и трубным голосом. Зовут его Сесил, а ведает он паноптикумом. Оглядев меня, он заявляет, что работенка для меня у него найдется. Работать я буду с Джимми и Уэйдом – еще двумя ребятами, выглядящими в достаточной степени презентабельно, чтобы смешаться с горожанами. Наша задача – занять наблюдательные посты вокруг толпы и по сигналу начать подталкивать ее ко входу.
Цирк расположился на ярмарочной площади, в этот час больше похожей на муравейник. На одной стороне бригада чернокожих натягивает транспаранты. На другой – шум и звон: это люди в белых куртках воздвигают пирамиды из стаканов с лимонадом на прилавках палаток в красно-белую полоску. Воздух напоен ароматами воздушной кукурузы и жареного арахиса, которым сопутствует едкий запах зверинца.
В дальнем конце площади, там, где продают билеты, раскинулся огромный шатер, куда везут на тележках самых разных зверей: лам, верблюдов, зебр, обезьян, по меньшей мере, одного белого медведя и целую кучу клеток с дикими кошками.
Сесил вместе с чернокожим рабочим суетятся вокруг транспаранта, на котором изображена какая-то невероятная толстуха. Миг спустя Сесил хлопает напарника по макушке:
– Давай-ка закругляйся, дружище! Через минуту сюда набегут толпы лохов. Как же мы их заманим, если не покажем всех прелестей Люсинды?
Раздается свисток, и все замирают.
– Двери! – грохочет мужской голос.
И разверзается ад. Продавцы лимонада устремляются за стойки, напоследок наводя марафет на прилавках и поправляя куртки и шапочки. А все чернокожие, за исключением того бедняги, что все еще возится с транспарантом, прячутся от людских взоров в брезентовом шатре.
– Да приделай его уже, черт тебя дери, и вали отсюда! – кричит ему Сесил. Поправив транспарант, рабочий исчезает.
Я оборачиваюсь. На нас стеной надвигаются люди. Впереди – вопящие дети, тянущие за руки родителей.
Уэйд толкает меня локтем в бок:
– Эй! Только тише. Хочешь посмотреть зверинец?
– Что?
Он кивает головой в сторону брезентового шатра между нами и шапито.
– Да ты же только туда и косишься. Хочешь глянуть?
– А он? – я вбросаю взгляд в сторону Сесила.
– Да мы быстро – он и не заметит. К тому же, покуда он не начнет зазывать толпу, делать нам нечего.
Уэйд увлекает меня ко входу. Его охраняют четыре старика за красными стойками. Трое не обращают на нас никакого внимания. Четвертый, взглянув на Уэйд а, кивает.
– Давай, глянь. А я тебя свистну, если что, – говорит Уэйд.
Я заглядываю в шатер. Какой же он огромный, до самого неба, а держится на длинных прямых шестах, торчащих под разными углами. Брезент натянут туго-туго и чуть ли не просвечивает: пробивающийся сквозь материал и швы солнечный свет выхватывает прежде всего ларек со сладостями, возвышающийся во всем своем великолепии в самом центре зверинца, в окружении плакатов, рекламирующих лимонад, воздушную кукурузу и молочные коктейли.
Вдоль двух из четырех стен зверинца выстроены яркие, раскрашенные в пурпур и золото клетки, а в них – львы, тигры, пантеры, ягуары, медведи, шимпанзе, паукообразные обезьяны – и даже орангутанг! А верблюды, ламы, зебры и лошади стоят, зарывшись мордами в охапки сена, за низкими веревками, натянутыми между стальными кольями. И, наконец, в ограждении из проволочной сетки обитают два жирафа!
Я ищу слона, но напрасно – и туг мой взгляд на миг останавливается на девушке. До чего она похожа на Кэтрин! У меня даже дыхание перехватывает. Тот же овал лица, та же прическа – и стройные бедра, именно такие я всегда представлял под строгими юбками Кэтрин. Девушка стоит перед выстроившимися в ряд вороными и белыми лошадками, беседуя с человеком в цилиндре и во фраке. Она вся в розовых блестках, на ней трико и атласные туфельки. Вот она поглаживает по морде одну из белых лошадей, потрясающего арабского скакуна с серебристой гривой и хвостом. Поднимает руку, чтобы откинуть со лба прядь каштановых волос и поправить головной убор. А потом поправляет челку жеребцу, зажимает его ухо в кулак и пропускает между пальцами.
Раздается оглушительный треск. Я оборачиваюсь и обнаруживаю, что захлопнулась дверца ближайшей клетки. А повернувшись обратно, вижу, что девушка смотрит прямо на меня. И чуть хмурит бровь, как будто узнав. Мне приходит в голову, что надо бы улыбнуться, потупить взор, сделать хоть что-нибудь наконец, но я не могу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40