Если бы в вагон не подселили таинственных – и отсутствующих на данный момент – козлов, в него помещались бы тридцать две лошади.
На краю раскладушки Кинко я нахожу чистую белую рубашку. Стянув грязную, швыряю ее в угол на попону. Но прежде чем надеть свежую, подношу ее к носу и наслаждаюсь запахом хозяйственного мыла.
Застегивая пуговицы, я обращаю внимание на книги Кинко, лежащие на ящике рядом с керосиновой лампой. Заправив рубашку в штаны, присаживаюсь на раскладушку и беру в руки верхнюю книжку.
Это полное собрание сочинений Шекспира. Под ним – сборник стихов Вордсворта, Библия и пьесы Оскара Уайльда. Под верхней обложкой Шекспира прячутся несколько комиксов. Не узнать их трудно – точно такие же были у моего соседа по общежитию.
Я открываю первый попавшийся. Грубо нарисованная Олив лежит на кровати, широко расставив ноги, и мастурбирует. Из всей одежды на ней только туфли. Она представляет себе моряка Попая с увеличенным до немыслимых размеров пенисом, достающим ему аж до подбородка. А через окошко подглядывает Вимпи со столь же огромным пенисом.
– Что это ты, черт возьми, делаешь?
Я роняю комикс и тут же наклоняюсь, чтобы его поднять.
– Положи на место, идиот! – кричит Кинко, вырывая комикс у меня из рук. – И убирайся с моей постели, к чертям собачьим!
Я вскакиваю.
– Знаешь что, парень, – говорит он, вставая на цыпочки и тыча пальцем мне в грудь, – я вовсе не в восторге от того, что тебя ко мне подселили, но у меня нет выбора. Однако в том, что касается моих шмоток, выбор у меня есть.
На его небритом лице цвета свеклы яростно пылают глаза.
– Вы правы, – заикаюсь я. – Простите. Мне не следовало трогать ваших вещей.
– Послушай, ты, мудила. Пока тебя не подселили, я тут жил припеваючи. К тому же я сегодня не в духе. Какой-то засранец уговорил всю мою воду, так что ты ко мне не лезь, а то и до греха недалеко. Может, я и коротышка, но за мной дело не станет.
У меня глаза на лоб лезут. В себя я прихожу не сразу.
Он прищуривается. Окидывает взглядом мою рубашку, свежевыбритый подбородок. И швыряет комикс на раскладушку.
– Что, наш пострел везде поспел?
– Простите. Богом клянусь, не знал, что это ваша. Август сказал, можно ее взять.
– А что можно рыться в моих шмотках, тоже он сказал?
Я цепенею.
– Нет.
Он собирает свои книги и запихивает в ящик.
– Кинко… Уолтер… простите.
– Для тебя – Кинко, парень. Уолтер – это для друзей.
Я забираюсь в угол и усаживаюсь на попону. Кинко помогает Дамке влезть на раскладушку и ложится рядом, до того неотрывно сверля взглядом потолок, что мне кажется, он вот-вот задымится.
Вскоре поезд отправляется. Несколько дюжин гневных горожан бегут за ним вдогонку, швыряя в нас вилами и бейсбольными битами, но, видимо, лишь затем, чтобы было о чем поведать за ужином. Если бы они и в самом деле хотели затеять драку, у них была уйма времени.
Впрочем, я их тоже понимаю: их жены и дети с нетерпением ожидали, когда в город наконец приедет цирк, а сами они, должно быть, с не меньшим нетерпением ждали развлечений иного рода, предлагаемых, по слухам, в одном из дальних шатров. А теперь, вместо того чтобы вкусить чар нашей блистательной Барбары, им придется довольствоваться эротическими комиксами. Да, тут действительно недолго выйти из себя.
Пока поезд набирает ход, мы с Кинко пребываем в недобром молчании. Он лежит на раскладушке и читает. Дамка устроилась у него в ногах. Она все больше спит, но когда просыпается, наблюдает за мной. Я восседаю на своей попоне, изможденный до мозга костей, но все-таки не настолько, чтобы лечь и наслаждаться обществом паразитов и плесени.
Когда подходит время ужина, я встаю и потягиваюсь. Кинко выстреливает в меня взглядом из-за книги и возвращается к чтению.
Я ухожу к лошадкам и стою, глядя на их чередующиеся черные и белые спины. Когда мы заводили их обратно, то всех подвинули, чтобы освободить побольше места для Серебряного. Так что теперь все они стоят на незнакомых местах, но, похоже, их это особо не волнует – должно быть, потому, что мы загрузили их в обычном порядке. Имена, написанные над стойлами, тоже больше не соответствуют их обитателям, но можно вычислить, как кого зовут. Четвертая лошадка – Черныш. Интересно, похож ли он по характеру на своего тезку?
Серебряного не видно. Значит, лежит. Это одновременно и хорошо и плохо: хорошо, потому что он не давит всем своим весом на ноги, а плохо, потому что ему настолько больно, что он не хочет стоять. Увы, стойла устроены так, что я не могу до него добраться, пока мы не остановимся и не выведем остальных лошадей.
Я сажусь у открытой двери и смотрю на проносящийся за нею пейзаж, пока не становится совсем темно. Тогда я съезжаю по стенке вниз и засыпаю.
Кажется, не проходит и нескольких минут, как раздается скрежет тормозов. Тут же дверь в наш козлиный загончик распахивается, и на пороге появляются Кинко и Дамка. Кинко прислоняется плечом к стене, засунув руки в карманы и старательно не обращая на меня внимания. Когда мы наконец останавливаемся, он соскакивает с поезда, оборачивается и дважды хлопает в ладони. Дамка спрыгивает ему на руки, и они исчезают.
Я поднимаюсь и выглядываю из открытой двери вагона.
Мы стоим на боковых путях где-то у черта на куличках. Два других наших поезда тоже остановились впереди нас в полумиле друг от друга.
В неверном утреннем свете из вагонов выбираются люди. Артисты сердито потягиваются и собираются группками поболтать и покурить, а рабочие спускают сходни и выводят лошадей.
Буквально через несколько минут появляются Август и его люди.
– Джо, займись обезьянами, – приказывает он. – Пит, Отис, выведите и напоите копытных.
Лучше из ручья, а не из корыт. Воду нужно беречь.
– Только не трогайте Серебряного, – добавляю я.
Повисает долгая пауза. Рабочие глядят сперва на меня, а потом на Августа. Взгляд его непроницаем.
– Да, – говорит наконец он, – все правильно. Не трогайте Серебряного.
Он разворачивается и уходит. Все остальные таращатся на меня широко раскрытыми глазами.
Я припускаю за Августом вдогонку.
– Простите, – говорю я, переходя на ходьбу. – У меня и в мыслях не было командовать.
Он останавливается у вагона с верблюдами и открывает дверь. Измученные дромедары приветствуют нас ворчанием и жалобами.
– Все в порядке, дружок, – весело говорит Август, протягивая мне бадью с потрохами. – Помоги-ка мне лучше покормить кошек.
Я беру бадью за тонкую железную ручку. Оттуда вырывается целый рой разозленных мух.
– Боже мой! – я ставлю корзину на землю и отворачиваюсь: меня вот-вот вырвет. Потом вытираю набежавшие на глаза слезы. Тошнота не проходит. – Август, кормить этим кошек нельзя.
– Почему?
– Оно протухло.
Август не отвечает. Я поворачиваюсь и вижу, что он ставит рядом со мной еще одну бадью и уходит. Удаляется по путям, неся еще две бадьи. Я подхватываю свои и догоняю его.
– Это же гнилье. Кошки наверняка не станут, – продолжаю я.
– Надеюсь, станут. Иначе нам придется принять непростое решение.
– А?
– До Жолье еще далеко, а козлов у нас, увы, уже нет.
Ответ застревает у меня в горле.
Когда мы доходим до второго поезда, Август запрыгивает на платформу и раскрывает боковые стенки на двух кошачьих клетках. Отперев замки, он оставляет их болтаться на дверцах и спрыгивает обратно.
– Ну, давай, – подталкивает он меня в спину.
– Что?
– Каждому по бадье. Вперед! – поторапливает он.
Я неохотно взбираюсь на платформу. В ноздри ударяет сильнейший запах кошачьей мочи. Август протягивает мне две бадьи с мясом, одну за другой. Я, стараясь не дышать, ставлю их на повидавший виды дощатый настил.
В каждой из клеток по два отделения: слева от меня – пара львов, справа – тигр и пантера. Все это очень крупные звери, один другого увесистее. Они поднимают головы, принюхиваются и подергивают усами.
– Ну, давай же! – не отстает Август.
– А что нужно-то, просто открыть дверей и запихнуть бадьи внутрь?
– Если не придумаешь чего получше.
Тигр – шесть сотен фунтов (чуть больше 370 кг.) великолепного черного, рыжего и белого – поднимается на ноги. У него огромная голова и длинные усы. Он подходит к двери, разворачивается и уходит обратно. Вернувшись, рычит и что есть сил ударяет лапой по засову. Замок бряцает по прутьям клетки.
– Можешь начать с Рекса, – Август указывает на львов, которые тоже расхаживают взад-вперед по клетке. – Вот он, слева.
Рекс значительно меньше тигра, в гриве у него колтуны, а из-под тусклой шкуры выпирают ребра. Собравшись с духом, я беру бадью.
– Постой, – говорит Август, указывая на другую бадью. – Не эту. Вон ту.
Разницы я не вижу, но поскольку уже успел убедиться, что с Августом лучше не спорить, повинуюсь.
Заметив меня возле дверцы, лев лупит по ней лапой. Я замираю.
– В чем дело, Якоб?
Я оборачиваюсь. Август весь светится.
– Ты что, боишься Рекса? – продолжает он. – Это же просто котенок-писунишка.
Рекс на миг перестает тереться облезлой шкурой о прутья решетки у входа в клетку.
Дрожащими пальцами я снимаю замок и кладу его на пол. Потом поднимаю бадью и выжидаю. Как только Рекс отворачивается от двери, я ее распахиваю.
Но прежде чем мне удается вывалить мясо, на моей руке захлопываются огромные челюсти. Я ору. Бадья падает на пол, из нее во все стороны разлетаются измельченные потроха. Лев отпускает мою руку и набрасывается на мясо.
Захлопнув дверь и придерживая ее коленом, я проверяю, на месте ли рука. Вроде бы на месте. Вся обслюнявленная, красная, как если бы я обварил ее кипятком, но кожа цела. Миг спустя я осознаю, что Август за моей спиной громогласно хохочет.
Я оборачиваюсь:
– Что с вами такое, черт возьми? Думаете, это смешно?
– Именно, – отвечает Август, даже не пытаясь сдержаться.
– А пошли бы вы куда подальше, – я спрыгиваю с платформы, еще раз ощупываю руку и с гордым видом ухожу прочь.
– Якоб, постой, – смеется, нагоняя меня, Август. – Не сердись! Я над тобой просто малость подшутил.
– Подшутили? Он же мог отхватить мне руку!
– У него нет зубов.
Приостановившись, я пялюсь на гравий под ногами. Наконец до меня доходит, и я продолжаю свой путь. Насей раз Август уже не пытается меня нагнать.
Вне себя от ярости, я иду прямо к ручью и опускаюсь на колени рядом с рабочими, моющими зебр. Одна из зебр пугается, принимается ржать и высоко вскидывает полосатую морду.
Человек, держащий ее за повод, пытается с ней справиться, то и дело бросая на меня недовольные взгляды.
– Вот черт! Что это у тебя? Кровь?
Я осматриваю свою одежду. Она вся в пятнах крови от потрохов.
– Да, – отвечаю я. – Я кормил кошек.
– Да чем ты вообще думаешь, черт тебя дери! Хочешь, чтобы она меня прикончила?
Я ухожу вниз по ручью, оглядываясь, пока зебра наконец не успокаивается. Тогда я наклоняюсь и смываю с рук кровь и львиную слюну.
Вернувшись через некоторое время к поезду, на платформе рядом с клеткой шимпанзе я вижу Алмазного Джо. Из закатанных рукавов серой рубахи торчат волосатые мускулистые руки. Шимпанзе сидит у него на бедре, лакомясь смесью зерен и фруктов, и глядит на нас блестящими черными глазами.
– Помочь? – спрашиваю я.
– Не-а, я почти закончил. Слышал, Август наколол тебя со стариной Рексом.
Я готов взорваться, но замечаю, что Джо не улыбается.
– Поостерегись, – говорит он. – Может, Рекс и не откусил тебе руку, но уж Лео-то отхватит, как пить дать. Не понимаю, почему Август тебя туда послал. За кошками ходит Клайв. Может, хотел поставить тебя на место? – Умолкнув, он заходит в клетку, пожимает шимпанзе лапу – и лишь тогда закрывает дверь и спрыгивает с платформы. – Послушай, я тебе вот что скажу. Август чудной, но не из тех чудаков, над которыми все посмеиваются. Любит, чтобы помнили, что главный здесь он. Ты с ним поосторожней. К тому же иногда на него находит, если ты понимаешь, о чем я.
– Пожалуй, понимаю.
– Что-то я сомневаюсь. Но еще поймешь. Скажи, ты вообще ел?
– Нет.
Он указывает рукой в сторону Передового отряда. Там прямо вдоль путей накрыты столы.
– Повара приготовили нам что-то вроде завтрака. И коробочки с сухим пайком. Не забудь взять – похоже, до вечера мы уже не остановимся. Бери, пока дают, как я всегда говорю.
– Спасибо, Джо.
– Да не за что.
Я возвращаюсь в наш вагон с коробочкой, где обнаруживаю сэндвич с ветчиной, яблоко и две бутылки напитка из сарсапарели. На соломе рядом с Серебряным сидит Марлена. Увидев ее, я откладываю коробочку в сторону и медленно подхожу к стойлу.
Серебряный лежит на боку и, судя по тому, как поднимается и опускается другой его бок, дышит неглубоко и часто. Марлена уселась возле его головы, поджав под себя ноги.
– Ему не лучше? – спрашивает она, поднимая на меня глаза.
Я качаю головой.
– Не понимаю, как это ему так быстро похудшало. – Голос у нее до того тонкий и тихий, что кажется, будто она вот-вот заплачет.
Я присаживаюсь рядом с ней.
– Всякое бывает. Вы тут ни при чем.
Она гладит коня по морде, проводит пальцами по впалым щекам и подбородку. Веки у него подрагивают.
– Ему можно еще как-то помочь? – спрашивает она.
– В поезде – больше никак. Даже при более благоприятном стечении обстоятельств особо ничего не сделаешь – остается лишь кормить и молиться.
Взглянув на меня и заметив мою руку, она приглядывается повнимательнее:
– Боже правый! Что случилось?
Я опускаю глаза.
– Да так, ничего.
– Как это ничего? – возражает она, поднимаясь на колени. Взяв меня за руку, она поворачивает ее так и этак, пытаясь поймать луч света, пробивающийся сквозь щели между досок. – Совсем ведь недавно. Ну и синячище тут будет! Больно? – она проводит ладонью, такой мягкой и прохладной, по расползающемуся под кожей лиловому пятну. Волоски на коже встают дыбом.
Я закрываю глаза и сглатываю.
– Да нет, на самом деле, я…
Раздается свисток, она оглядывается на дверь. Я тут же высвобождаю руку и поднимаюсь.
– Два-а-адцать минут! – гудит откуда-то со стороны первого вагона низкий голос. – Два-а-адцать минут до отправления!
В открытую дверь просовывает голову Джо.
– Эй, нам пора загружать лошадок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40